Запись Лялина. Репортаж из астрала

...было или приснилось?..

Память держит все только как сон, а событие...

В первую шалую апрельскую теплынь, чреватую поцелуями и драками... Да, сколько помню, почти все мои уличные бои приходились на это время: после котов начинают беситься люди: тут же и обострения всевозможных бредов...

Сначала они меня неуклюже высмотрели.

Вечером три типа в скверике напротив подъезда покуривали, сторонясь фонаря, посматривали искоса, один показался знакомым... Некая деревянность...

Я был ко всему готов, но от Жорика ожидал большей квалификации. Плохо он их запрограммировал, хреново работали, не успевали приблизиться.

— По яйцам, Колька, по яйцам!..

Молния в челюсть — один рухнул затылком оземь, другой скрючился, пораженный тем самым приемом, который рекомендовал. Хук — покатился третий.

Я отвернулся, сбросил с кулака липкое, глотнул воздух — и в этот миг треснуло и раскололось пополам время... Кто-то из них оказался всего лишь в нокдауне, вскочил на ноги, занес заготовленную железяку — и опустил...

Я видел это уже в отлете, оттуда: били ногами в месиво из того, что было минуту назад лицом.

Из черепа, смятого, как спущенный мяч, ползло нечто студнеобразное. Торчала выломанная ключица.

С безмерной, уже завинтившейся в спираль высоты в последний раз оглянулся, увидел три серые тени над распластанным телом, пронзился болью — отчаянно извернувшись, оттолкнувшись от чего-то — рванулся вниз............

Наверное, их привел в ужас мой судорожный подъем. Нашли меня не в палисаднике, где остались кровавые следы, а у дома, у самой двери.

Вряд ли кто-либо подтащил, было поздно...

Д-р Павлов. — В сознание Антон пришел на второй неделе в больнице. Я сидел рядом. Открыть глаза он не мог, но узнал меня. Первые слова: «Не надо. Я сам... Я тебя прошу, Лар... Только сам...»

Пошел на поправку.

Публикатор. — Было пи расследование?..

Д-р Павлов. — Нам все и так было ясно.

Антон не хотел никакого суда. — «Суд уже состоялся». Я был настроен иначе, пришлось смириться.

Публикатор. — А что Оргаев?..

Д-р Павлов. — На следующий день после нападения укатил в Италию.

После выписки я старался по возможности не оставлять Тоника, временами у него жил. Но иногда он просил дать ему побыть в уединении.

В один из таких моментов и прозвучал «первый звонок». В кресле за письменным столом Антон ни с того ни с сего потерял сознание и пробыл в таком состоянии несколько часов, пока не явился я.

В машине по дороге в больницу очнулся, пытался что-то говорить, что-то мне объяснял, но речь была неразборчива, руки и ноги плохо слушались.

В больнице пришел в себя и сбежал домой

Через неопределенные щ промежутки времени «звонки» начали повторяться: gg то кратковременный паралич, то опять потеря сознания, то слепота.

Наконец, я уговорил его ^ обследоваться у Жени Гаси-лина, нашего бывшего сокурсника, профессора ней- Щ рохирургии. Женя, спасибо, ему, не стал темнить, выложил снимки и томограммы. Посттравматическая киста с аневризмой мозговой артерии. Истончение стенки.

Прорыв — в любой миг. Неоперабельно.

Как-то оттянуть исход мог бы только постоянный покой, полнейшее исключение напряжений. Практически инвалидность. За фортепиано — ни в коем случае.

Антон только присвистнул, когда услышал эти рекомендации. «А пошло оно...»

Потом по-тихому засобирался.

Пытался ответить на скопившиеся письма, у него всегда были непролазные эпистолярные долги; принимал больных, ждавших консультации, дописывал давно начатую пьесу о Моцарте, так и не успел... Играл каждый день на своем «Беккере», мне и не только...

Здесь некоторые из записок последних месяцев.

Хронологии нет, чисел он не любил.

7€ъ последних записей Лялина

Здравствуй, душа родная, спешу к тебе...

Успею ли сказать что-то?.. Смогу?..

Ведь ЭТО еще нужно добыть, выцарапать, ведь сокровища — по ту сторону снов...

Поднялся опять заполночь, чтобы в очередной раз попытаться выкинуть на бумагу кое-что из варева, кипящего в башке. Будут, конечно, опять только крохи, только за хвостик-то и поймаешь последнюю замухрышку-мыслишку, а мысли-мыслищи, которых такие табуны (желто-красные, лилово-зеленые), опять, помахав уздами, ускачут туда — за мрак...

Сколько разговоров ведешь в эти часы, минуты, мгновения... В том и дело, что НАСТОЯЩЕЕ живет только в завременном пространстве, а вытащенное сюда, на развертку, подыхает в конвульсиях, как рыба на суше. Ну, а все-таки, все-таки — вы понимаете меня, милые — вот ты, кто сейчас читает — сейчас, сеймиг ты и чувствуешь ТО ЖЕ САМОЕ, передается — вот этим-то моим именно кружением около да вокруг, этим ритмом невысказанности, промахива-нием, ненахождением - ПОТОМУ ЧТО И У ТЕБЯ ТАК, именно так... Ведь слова только жалкой своей беспомощностью и вскрываются, обнажая сущее...

Я за них не держусь — поэтому мне и даются они, слова — но вот как схватить-удержать то завремен-ное видение, те гроздья откровений, которые... Оборвалось... Как только начинаешь на слова полагаться всерьез, они и показывают кукиши.

(Кто-то из пациентов доказывал мне недавно, что «кукиш» якобы французское слово и ударение должно быть на последнем слоге: кукИш.)

Есть на свете бред — честный несчастный больной братец лжи, выблевывающий потроха искренности. Есть забредье, страна Истины, первозданная стихия за-бытия, откуда выкрадывает свои перлы клептоманка-поэзия. Больше неоткуда ей воровать, да и то часто возвращается с пустыми руками...

Итак, душа милая, Я УМИРАЮ в смысле «еще живу», и ничего траги-ипохондрического в утверждение это не вкладываю. Жить можно только посредством свершающегося умирания, и лишь общение дает нам возможность нере-живать себя. Вот и еще один мой кусочек в бессмертие выскочил, даруя и тебе миг вечной жизни. Бессмертие — наш с тобой общий дом, один я туда и не могу, и не хочу...

Да, лишь в общении, любым образом и посредством, бессмертно живет и здравствует голая живая душа, вся как есть.

Жизнь — только искренность, летящая к искренности, только душа-к-душе, передача души, пересыл от сущего к сущему — и ничего больше, достаточно.

Вот, кстати, тому свидетельство — нечаянная моя радость: пока я это писал тебе, перестала болеть моя голова, хотя по всем законам патофизиологии должна была разойтись до смерти.

Сие не значит ли, что возбужденный телесным недомоганием дух, искупавшись в Истине, произвел суммой своих движений исцеляющую работу?

Прощаясь с тобой сегодня, могу лишь пожелать, чтобы твоя голова после прочтения следующего моего опуса разболелась не слишком.

Чем отличается пошлость от подлости?

Интересный путь прошло значение слова «пошлый». По Далю, изначально «пошлый» значило «старый», «давний», «древний», «исконный». Старая, торная, хоженая дорога — дорога пошлая, пошлялись изрядно по ней, и в такой дороге плохого ничего не усматривалось, напротив — надежная, приведет.

С какого-то времени, однако, появляется оттенок неодобрения: «пошлый» — значит уже «устарелый», «слишком общеизвестный», «недоевший», «избитый», «вышедший из употребления», а затем и «низкий», «грубый», «вульгарный», наконец, «неприличный».

Тепловатый привязчивый запашок, исходящий из несвежих продуктов... Именно — иначе как в обонятельных категориях суть пошлости не схватить. Пошлость пахнет подкисшим пивом и вчерашними газетами, от нее несет молью, духами, противозачаточными пилюлями. Можно учуять и пот тревожности, и самодовольство, и зависть, и не допускающую в себе сомнений добропорядочность...

Пошлость пахнет протухшей наивностью.

Качество противоположное (первозданность! свежесть!), пошлость, тем не менее, из наивности и происходит. Утрата наивности и есть, собственно, пошлость. Утрата не изъятием, а распадом.

Владения пошлости — все, что лежит между неведением и мудростью, между детскостью и гениальностью — все необозримые пространства недознания, недомыслия, недочувствия. Чудище обло!..

Жалким розовым язычком болтается в пасти его то, что, пожалуй, и пошляку в грустную минуту покажется пошлостью — пошлость похабная.

Перетекая сама в себя, в развитом виде пошлость являет собой классического глиста. Фантасмагория паразитизма. Самозарождение из всего и вся.

«Подними глаза, прохожий, мы с тобою так похожи...» Искушенный пошляк знает тебя как облупленного, навязывает тебе твой тошнотно знакомый образ, уверен в твоих реакциях, ожидает аплодисментов. Кто и когда мог противостоять опошлению?..

Радуемся и плачем от умиления, встретив родную пошлость посреди горных высот: ох, ну вот, слава богу, можно расслабиться и позволительно жить: он гений, но он такой же, как мы, даже хуже. Пошлость — ложь всякой правды, смерть всякой жизни.

Вот и придется с тобой на этом проститься, Жорик Оргаев. Я виноват за тебя. Не углядел твоей черной дыры, только инстинктивно отталкивался.

Бывают у всякого безмасочные мгновения. На каком-то симпозиуме мы столкнулись в туалете, обычное замешательство: ты издал некий «фых», я отвел взгляд, с тем и разошлись.

Вот в тот миг, странно ли, ты мне наконец и открылся. Глаза > тебя навечно испуганные: слепой голый ужас безлюбого существования, ПУСТОЕ МОКРОЕ МЕСТО, по той клятве точь-в-точь...

При гениальных счетно-психологических способностях полнейшее отсутствие слуха на искренность.

Ты не понимал свободы, не слышал ее. Живопись могла бы спасти, но не ухватился.

Самозащита твоя прошла много стадий, и теперь остается только определить конечное состояние.

Ты не болен и не здоров. Ты пошл.

Пошлость и подлость — расстояние в одну букву.

Убийцей тебя не считаю. Я сам. Не справился.

И на этом навечно прекращаю о тебе думать.