Возвращение к Богозверю

не гормоном единым.,.

Чем старше становишься, тем больше удивляешься своей возрастной, половой, социальной, национальной и прочей типичности.

С восьми до тринадцати — четырнадцати лет я прожил в состоянии какого-то окукливания души: почти полное эмоциональное и эстетическое отупение, оскудение интересов. Поддерживали огонек любопытства к жизни только спорт, драки, мороженое, кино, другие вялые развлечения вроде пуговичного футбола, да еще щенячий секс с онанизмом.

В отроческом анабиозе пребывал не один я — все мученики скуки и малоподвижности, страдальцы бескислородное™, дети асфальта — все были такими же, каждый со сдвигом в свою слабину...

Только летом, с приходом сирени, оживала д\ша: я снова начинал рисовать, петь, фантазировать, много читал, ставил с дачными ребятишками самодеятельные спектакли и непременно влюблялся в какую-нибудь девчонку, хотя бы издали»

В седьмом классе в соседней женской школе (странно вспомнить: я мастодонт эпохи раздельного обучения, воссоединение полов произошло, когда мы учились в десятом, и пас не охватило, а к презренным девятиклашкам запустили девочек, которых мы тут же бросились отбивать) — так вот. в седьмом классе у недосягаемых наших соседок вдруг отворилась дверца: открылся кружок бальных танцев. (Остряки наши сраз> добавили к слову еще букву...)

Понадобились кавалеры, дамочка-руководителыш-ца пришла нас приглашать. Виолетта Евстахиевна, балерина, как сама она себя с гордостью именовала, была похожа на большую ожившую куклу на цырлах, довольно помятую, с тоненьким сипловатым кукольным голоском и маслянистыми глазками в приставных ресницах...

(Незаконченная фраза. Далее несколько отрывков частично зачеркнуты.)

...Трепет первых прикосновений — рука, талия, глаза, волосы — прикосновений чистых, как сказка, обещающих, как занавес... Опьяняющая толкотня, беспричинный смех, руки, талия...

Зти бальные танцы, квазистерильные, манекенно-кастратные — то, чем были когда-то прекрасные па-де-грасы и па-де-патинеры, лишенные очарования подлинности, неуместные, как латы на продавщицах... вместе с ложью псевдоклассических колонн на шир-потребных домах... оставив в душе и в ногах какое-то тягучее неудобство, словно суставы залили слив-ками...(Тщательно зачеркнут большой отрывок.)

...Сейчас ясно, да пожалуй, ясно и тогда было, — что музыка в компаниях сверстников нужна была мне, чтобы «прельщать девиц своими чувствами», как признавался в том и автор «Войны и мира».

Но такое признание все же упрощено и неполно. Задолго до первых любовных побед начинают драться и петь петушки.

Откуда-то вдруг — потребность в иных звуках... Встрепенулись гормоны, да, но она всегда была, эта потребность, просто на время уснула: и третьеклашки всё чувствуют, только не подают вида...

С некоторой поры нас просто неодолимо тянет собраться, побренчать, поорать несусветными голосами что-нибудь павианье или надсадно-лирическое.

Зачем?.. Для приобщения к сентиментальной мужественности и романтике — ровно на высоте нашего духовного потолка. Для заполнения клокочущей пустоты не гормоном единым...

Где-то около четырнадцати начали меня посещать странные состояния: смесь радости и тоски, беспричинного счастья и беспричинного горя одновременно. Как психиатр, я бы назвал это, пожалуй, маниакальной депрессией или психалгической эйфорией; на самом же деле — типичная подростковая маята и обычная при сем сексуальная озабоченность.

(Я, между прочим, к этому времени успел уже физиологически приобщиться к мужскому сословию.)

Но было и еще что-то — другой, верхний зов...

Во время одного из таких состояний позвал меня снова к себе черный мой Богозверь...

Да, однажды, когда дома никого, кроме меня, не было, я вдруг явственно услышал его голос — не звуковой, нет, а какой-то... Магнитный. Да, да...

С невыразимым трепетом подхожу. Открываю черную челюсть, она приветственно скрипнула... Тихонько жму указательным пальцем на любимую свою клавишу — ре-диез первой октавы — и вдруг...

ИНСТРУМЕНТ НАЧИНАЕТ ИГРАТЬ - САМ!!!

Он играет магнитно — клавиши нажимаются сами и словно присоски гигантского осьминога притягивают мои пальцы и ими играют!!!...

Ясно, иллюзия, но ощущение самости фортепиано, его воли было таким явственным, что...

Оно и сейчас такое — ощущение при игре, и я верю ему всецело, я точно знаю, что это Музыка исполняет себя человеком, а не иначе!..

(Да и живешь не сам ты, а тобой живет Жизнь...)

Сначала немного импровизации; потом вдруг сыгралось без единой помарки не ученное, а лишь много раз слышанное и прослеженное по нотам во время твоих исполнений «Турецкое рондо» Моцарта; потом «Вальс цветов» из «Щелкунчика»...

(...) Теперь, мама, ты снова дивишься и не понимаешь, что со мною творится: не могу отлипнуть от клавиш, норовлю играть даже по ночам.

Бацаю и в школе, в конференц-зальчике, на разд-рызганном в пух и прах инструмеитишке «Красный октябрь». Уважительные скопления ребят, кто-то подпевает, подстукивает...

Идя навстречу запросам аудитории, подбираю одну пустенькую мелодию за другой, начиная со знаменитой блатной «Мурки» — но тут же, например, и великое, вечное «Бесаме мучо», которую ребята сократили до «Мучи» — «Мучу давай, Мучу!» — вкусно их обрабатываю, снова обнаруживая в себе дар непроизвольной гармонизации — не знаю почему, но вот так надо, вот именно так... Черт возьми, как же это

выходит?.. Вот р>ки ведь, а!? — Имеют свой собственный какой-то, спинной, что ли, умишко, фантастически быстрый и точный — если только не зажиматься и позволять им свободно следовать повеленьям магнита...

А чуть замешкался, потерял связь — септаккорд во всю щеку - др-р-р-да-дам! — Грозовые раскаты самоутверждения...

музпрофсоюзы бывают разные путь самоучки: быть беем для всех

Что такое лабух, знаете? Или, случаем, помните? Лабух — эстрадно-джазовый музыкант, так называли их на жаргоне моего юного времени.

О Сан-Луи,

сто второй этаж,

там буги-вуги лабает джаз...

Лабух занимается теУ1, что лабает. Я лабух номер один пашей школы, суперзвезда. Искусство приносит мне первый любовный лавр — субтильную душу девятиклассницы Наташки, в которую был влюблен Жорка Оргаев. Она доверительно сообщила мне о своем чувстве ко мне, когда оно л нес прошло. Прошло?.. Жаль, но не важно: главное, меня можно любить, хоть дзе недели, но можно, а я нынче перелетная птица, мне некогда, у меня репетиции. Гитара, кларнет, \дарник, фоно — маленький наш джаз-бэнд, мы отменно сыгрались и \же гастролируем....

«Фа...» л')то ты, мам?.. Тебе это не по нугр)?.. Не наш, ты сказала, музпрофсоюз?.. Ну что ж, можно вспомнить и кое-что из былой скуки... Нет, не то я сказал... Наше с тобой — это просто очень... Очень большое, для мальчишеской души иа пределе вместимости... Я займись всерьез, мама, я уже начал, да, все сначала — и га ноны, и гаммы, и этюды на беглость — все это теперь дает только радостный прилив сил, и как быстро умнеют руки!..

Я вступил на тернистый путь музыкального самоучки: уже выучил прелюдию Шопена, пятнадцатую, хватило и терпенья, и пальцев — смотри, уже запросто беру дециму... Подвираю только в басах — но ты слышишь?.. Вот ясный и грустный свет, потом тучи, гроза, дождь, радуга... И опять светло-Только и ты меня, пожалуйста, пойми: я выбираю музыкальное междумирие — и классику, и народное, и блатное, и джаз, и мещанское (это потом назовут попсой), я хочу быть всем для всех, потому что всех чувствую как себя, ни от кого не могу закрыться.

Классика и народное — это наши с тобой сокровища, но для большинства хороших, славных, совершенно своих ребят, понимаешь, это...

Они тоже, конечно, кое-что чувствуют — но классика уличает их в недостаточности интеллекта. О мирах, умудренных скорбью, узнавать слишком больно... С тобой, мама, у нас одно «мы», с ними другое... Ребятам нужно жить чем-то своим, но своего нет, значит, своим будет чужое — не то, что навязывают, а что выбрали сами... Я выбрал Моцарта.

Как долго ждал неторопливый Бах,

чтоб молоко обсохло на губах.

А мальчику был нужен покровитель

покроя нежного, по крови все равно,

вино души, светлейшее вино...

И я нашел,

и я тебя увидел -

печали свет, и смех, и первый снег,

и взгляд нетайный... Первый человек,

из рая изгнанный,

виновный лишь в любви.

Как слабо все! Но ты благослови...

Л€аш элита

сеанс разбазаривания бысших ценностей

...Гулкий каменный двор, в котором еще один, ведущий в еще один, завершаемый развороченным мусорным ящиком; ложный полуподвал, лестница с железной площадкой, издающей зыбкий нетрезвый звук; обшарпанный коридор с оглушительным туалетом; самая последняя, тупиковая комната...

недопитый утренний кофе недописанное письмо недолюбленные любофи недоубранное дерьмо недожитая жизнь поэта недосвер гнутые вожди недожеванная котлета кратковременные дожди...

Входной билет в высшее общество — пропуск на интеллектуальные попойки к Тэ-Тэ — предполагает некое отличие от фоновой публики. Мое амплуа — глобальная разносторонность: научно мыслящий боксер-физиономист, без двух минут доктор, подающий надежды любому желающему (я заканчиваю шестой курс мединститута), художник-трансфлюидист, рисующий преимущественно ногами, экстазийный поэт, оккультист школы Вынь-да-положь, супергипнотизер...

Дух времени, ничего не поделаешь, узкая специализация всем надоела. Еще что?.. Мастерски шевелю ушами, раздельно правым, левым и средним, об этом уже сообщалось в печати. Ну и фоно, конечно...

Собралась Малая Элита, ради коей я отверг простодушных приматов — сокурсников и содворников.

Еще с первого курса хаживал на бега, где, кажется, до сих пор сохраняет ароматы великосветская ложа — заплеванный мысок средних трибун.

Здесь владычествовали не какие-нибудь замшелые знатоки, но истинные небожители, здесь парили они над мельтешением копытного класса, и речи их изливались как откровенья богов: «Джим ханжит подкидуху... Пупок прет Лукреция... кидай сикель па одинар...»

И вот здесь-то, распотрошенный азартом, прикад-рился я к щукообразной мадемуазель с бесоватым восточным глазом, Тамаре Тивериади — Тэ-Тэ и ее мэну при трубке и бороде, восходящему кинокритику. Составил им три подряд хапные комбинации. Сняли куш, вылупили глаза. «А теперь сматывайтесь, — сказал я, — не то хана. Аспект финишировал». — «Сам почему не ставишь?» — «Фатальный. Аспект плохой». — «Пошли с нами в ресторан».

Так я оказался вхожим в приарбатскую конурку-салончик, где на внутренней стороне двери всегда висела чья-нибудь фраза, выражавшая дух момента, к примеру: «Каждодневное бритье лишает жизнь сокровенной аристократической ноты» (Я.Былтаков) — а иной раз и более объемистые сочинения:

при свете бра в бордовом баре брюнетки бедрами играли болтая бритой бородой барон блевал белибердой бренчали брюки браконьера брутально бредил контрабас дерябнув бренди «Хабанера» бледнел блондин как унитаза бравый родственник Бурбона бургундским брызнув в потолок из бара выбросил барона свернув его в бараний рог...

Стихоиспражнение Лёши-сюрреалиста. Он сегодня солирует — как выражается Тэ-Тэ, выдает содержимое, а остальные, меня включая, под его густой монолог целеустремленно упаиваются.

— А кэсь-ке-се, спрашивается, искусство? С одной стороны, кыца, нескончаемая безнадежная попытка оплодотворения обывателя, с побочным продуктом, тзыть, в виде красоты. Производит, кыца, вербовку избранников. Это одно оправдывает массовидность, подчеркиваю, не массовость, а массовидность...

Эти таксказательные гвоздики, эти лешины кыца-как говорится, эти знаки запинания, черт их дери, где же я все это уже слыхал?.. Табачно-винная запеканка губ, песий блудливый глаз...

— Унд вас ист дас, спрашивается, обыватель? Капитальнейшая, кыца, первородная экзистенция, кос-мический паразит, испорченный тзыть, ребенок, распял, кыца, Христа, отравил Сократа, тзыть, извел Моцарта, застрелил Александра Сергеича, Михал Юрьича... Глотатель наживки, тзыть, конформист, опора режимов, но также и оппозиция, да, кыца, универсальная обезьяна под одеялом цивилизации. Между прочим, Мережковский обозвал обывателем, тзыть, Блока, а Антон Палыч унюхал универсалию, кыца, из самого себя по капле выдавливая-Врезать хочется, резко врезать, и лично Леше,

и вообще, но уже поплыл, кыца, балдеж, ю мэй смо-ук хиа, всеобщий смоук смешивается с мясной, прогретой сухим вином плотью маслины, отдающей нёбу вкус южного ветра, торговли, Евразии...

— Черезпризмупропускатели, тзыть, экзальтированные культурпаразиты...

— Окей, Леший, браво. — Тэ-Тэ, как всегда, дирижирует. — Скорпи, а ты что заовсел? Гипнотизни нас. Плиз, просим, просим.

Скорпи — ваш покорный слуга, Скорпион, хозяйка увлекается астрологией и мой знак ценит особо... Гип-нотизнуть — это могем. Кто хотит?..

Рефлекторно сомкнулись чьи-то сюрные разливные ноги, это лешина герла, вот и гипнотизнем, и вон ту, дополнительную...

— Гипнябельность гарантируем, просим-просим. Леший, зажги свечу. Погасите лампу.

— А чихать, кыца, можно?..

— О, ее.

— Видите насквозь, да?

— Рентген этажом ниже.

Инфразвуковой рык, змеиные пассы. Герла скорбно хихикает, у дополнительной с испугу сомнамбулизм, только как ее теперь сдвинуть, она поддерживает спиной два толстых тома «Иллюстрированной истории нравов», сейчас грохнутся...

Внушить что-нибудь сюрное?

— Вы в цветке. Вы Дюймовочка.

— Как, тзыть?.. Дерьмовочка? Хохот, грохот — тома падают.

— Я не спала. Я летала. Все, я пошел.

— Скорпи! Скорпи! А музыка?.. Тэ-Тэ хочет зайти мною по козырям.

Этот номер уже не раз склеивал ее вечера.

Выпив еще немного, Скорпи трезвеет (так действовало приближение другого опьянения), чуть-чуть разгонки, прогулка по клавишам (расстрой кошмарный, верхи не могут, низы не хотят), еще некоторое вживание в звукоткань... Чернобелые звуки набирают упругость, цветнеют, пламенеют, обретают дыхание...

— Что это было?..

—...Угадайте.

— Скрябин?

— Почти... А вот это вспомните?..

— Прокофьев!?

— Гм-гм... Близко... Малоизвестное кое-что.

— Прокофьев, чудесно! Еще что-нибудь!..

Ну довольно прятаться за спины великих. Еще несколько музыкальных загадок, и я с застенчивым достоинством сообщаю, что это моя собственная слабая пьеса, сочиненная... Можно и сознаться: экспромт, родилось в сей момент — но как раз правде-то и не поверят скорее всего, достоверней придумать опус такой-то... На бис нельзя, слишком сложно, развитие уведет еще бог весть куда...

Импровизированный концерт-лекция, маэстро в ударе. Разумеется, нельзя жить в пустыне и творить без влияний... Каждый рождающийся повторяет историю — то же и в музыкальном развитии.

Идеалом было бы пройти все, от основания до последней вершины — и пустить отсюда стрелу в Неведомое. Но на пути к небу душа застревает в толщах тысячелетнего перегноя...

Да, все мы жертвы этого печального парадокса: чем больше культуры, тем некультурнее человек.

Люди массовые стареют, еще не начав взрослеть, и покидают мир недозрелками.

Каждая весенняя почка надеется стать цветком...

Вот, послушайте... Это еще ил периода наивного классицизма, сиропчик мажоро-ммиора, но уже тут, в пенатах неизбежного подражательства, возможны свежие гармонии, дерзкие модуляции... Вот эта мелодия где-то что-то оставляет...

Данте, вторая встреча с Беатриче... Период голубоватого и розоватого, романтический импрессионизм... Все больше живой терпкости естества. Восточная юмореска а-ля Дебюсси... Агония атонального экспрессионизма... Серийная техника, головная организация... Экспериментальная попытка синтеза стилей... Приблизительно современное мышление, ладовые шаблоны разнесены в клочья...

А вот резонирует тишина — насыщенность пауз в духе Штокгаузсна... Музыкальный мовизи, ироническое цитирование... Иоствебернисты пошли на вскрытие инструмента, рука терзает струнные внутренности, иногда туда даже дуют, вот так — не правда ли, фактура необычайной глубинности?..

Ну, теперь развлечемся. Музыкальное изображение приеутствующших и отсутствующих, погоды, животных, политических актуальиостей... А вот так звучат брачные объявления и поп-секс, (лпершейк «Твой взбесившийся робот опять влюбился».

Вам хочется вернуться к блаженной старушке-классике, к истощенному романтизму? Да, здесь уютней — и в старых парках кое-где остаются незатоп-танные уголки, и в Евангелиях кое-что недосказано...

Но современная музыка — это кухня, а не церковь, монтаж, а не вдохновение, хотя Бах остается Бахом, Вивальди — Вивальди, Корелли — Корелли...

А вы слышали о музыкальном медиумизме?

Вот это скерцо Шопен написал после смерти, это его подкидыш, понимайте как знаете, я только распеленал... А это мысль Моцарта к недописанной части Реквиема... Не шучу, приснилось... Еще?

Жизнь моей жизни, дар доверчивой судьбы, Музыка, ты только знаешь, что я с тобой творил, как разбазаривал, пока ты меня спасала и поднимала...

^<зн или пропал

сеанс охмурения настоящей элиты

...Я начинающий психиатр-аспирант. Работаю в знаменитой московской клинике первого мединститута, в moii, где явили себя корифеи — Корсаков, Сербский, Ганнушкин, где лечились Врубель, Есенин и другие знаменитые страдальцы поврежденного духа; где в большой аудитории царствует великолепный рояль «Бехштейн», знавший пальцы Рахманинова и Рубинштейна...

Мой пациент-депрессивник, композитор В.М. Б-г преподает в музыкальной школе. Популярности никакой, на афишах не встретишь, всегда без денег — условия для творчества идеальные.

Помимо абсолютного слуха, > него еще одна редкая способность — феноменальная память на фамилии и биографии политических деятелей всех времен и народов. В массивном черепе что-то бетховенское: музыка, им рождаемая, должна быть мускулистой и коротконогой, с прямым позвоночником. Уверяет, что многим обязан рахиту и до пяти лет не говорил. Глаза ушли в слух, состоят из слуха...

В.М. чтут в малом кружке учеников Шостаковича, он один из них. Со мной разговаривает сама Музыка.

Скупые упоминания имен. Не поклоняется, просто рядом живет. Бывал дома у Марии Юдиной, дом этот никогда не запирался...

Когда врачебные ритуалы заканчиваются, я смотрю на него глазами кролика, в котором сидит проглоченный удав. Я на перекрестке двух главных своих религий — единобожной веры в Науку и языческого идолопоклонства Искусству.

Наука, Высочайшая Трезвость, полагаю я, призвана спасти и устремить в даль космическую жизнь человечества, а Искусство — Высочайшее Опьянение — сделать ее прекрасной... Молодой доктор еще слабо видит могущество иных сфер бытия.

Выискиваю в В.М. что-нибудь общедоступное... Что же, общедоступно почти все. Музыка спрятана где-то между глазницами и висками, а тут, в видимости — озабоченно-похохатывающий, обыденный человечек, и в голову не придет, что это, может быть, Бах двадцатого века.

Благоговеет перед учителем, серьезно и спокойно его называет Дмитрием Дмитричем, в отличие от генерального секретаря союза композиторов X. (вполне хорошего секретаря), гениальным секретарем...

И себя самого столь же спокойно называет гениальным композитором, мне это нравится, я понимаю, как необходимо ему в это верить, понимаю вдвойне...

С превеликой легкостью В.М. мог бы стать автором множества популярных песенок, писать лабуду и зарабатывать, зарабатывать... Но не может: Музыка выставляет ему отметки.

— Хочется ли вам славы? — спросил я тупо.

— Еще бы, — ответил он, не смутившись, со своим характерным высоким смешком. — Только смотря какой. И Шекспир хотел славы, и Бах. Как все смертные, они хотели быть услышанными, и безотлагательно. Все, что выжило, как и все умершее, страстно хотело покорять, обольщать, потрясать. Бессмертное, как и тленное, жаждало нравиться немедленно — но не уступало жажде...

Я попросил его поиграть мне свое.

— Ладно, пойдемте, сыграю. Но многое не воспри-мется... Играю я плохо, придется домысливать.

И в самом деле, пианистом он оказался слабым, некоторые отрывки не смог сыграть вовсе, заменил их жестикуляцией, выкриками, стуком и свистом.

Большую часть его музыки я не почувствовал: тональности взорваны, редчайшие диссонансы. Но то, что дошло, —- прошибло до мозговых желудочков...

Несовершенство высокого профессионала подбавило мне духу, я решился на исповедь.

Я. — Музыка все время живет, происходит, рождается... Как дыхание: можно задержать, но не остановить... Потоки, фонтаны, ручьи, шевеление... Вибрирует во всем теле, в каждой мышце, в гортани и бронхах, иногда где-то в мозгу...

Он. — И у меня так. И еще в желудке, кишках. И в члене, да, а у вас тоже?.. Стесняться нечего, я давно подозреваю, что человек — половой орган Бога.

Я. — А когда работает Усилитель, музыка разрывает мой мозг, кипит в каждой клетке... Слышу инструменты, которых не существует, звуки, которых не бывает... Скорее всего, самообман...

Он. — Нет, именно так. Обычный творческий поток. Ничего особенного.

Я. — С некоторых пор невольно дозвучивается любой шорох и скрип, тема может возникнуть из ветра, из гудения проводов, из откашливания, из автомобильного скрежета... Уже усвоил ту нехитрую истинх, что можно написать пошлую симфонию и похабный концерт, а наилегчайшая оперетта, песенка или рок-боевик могут быть сделаны с высочайшим вкусом: понимаю, что талант — врожденное неумение делать плохо, помноженное на засученные рукава, а гениальность внемерна и вообще не принадлежит человеку. Но имеет ли право на существование... Не могли бы вы как-нибудь на досуге послушать мои любительские поделки...

(Что я делаю, идиот? Сейчас спросит о нотах... Ведь и сллшать не захочет, сказал давеча как по писаному: «Импровизация, при современном уровне требований. — в лучшем случае, первичное сырье. Душа душой, но на высших уровнях царствует организация». Я и сам давно знаю, что Музыка — точная наука, не допускающая никакой приблизительности — прекрасно знаю, однако...)

В.М. горячо согласен:

— Конечно. Давайте прямо сейчас.

— Простите, сегодня не могу... Надо собраться...

Музыка позволяет детям приходить к ней, но... очень близко к севе не подпускает. 6 основе она так же замкнута, так же холодна и неприступна, как лювое другое искусство, как само духовное начало — она строга и в своей прелести, она формальна при всей своей овщедоступности и в шутке проникнута грустью, как все возвышенное в этом мире...

Томас Манн