Танец смерти

Вот‑вот что‑то должно было случиться. Ник был в этом уверен. Это чувствовалось в хрустальном зимнем воздухе, в звёздах, в ветре, в темноте. Это читалось в ритмах долгих ночей и мимолётных дней.

Миссис Иничей выпроваживала его из маленькой гробницы Иничеев.

– Давай‑давай, иди, побегай, – приговаривала она. – У меня и без тебя куча дел.

Ник жалобно посмотрел на мать.

– Там же холодно, – сказал он.

– Ну конечно, – сказала она. – Это же зима. Ты только посмотри, – продолжила она, обращаясь скорее к себе, чем к Нику, – в каком состоянии ботинки. А платье! Его надо заштопать. И смести паутину – тут всё безобразно заросло паутиной. Так что давай‑ка, марш отсюда, – повторила она. – У меня столько дел, а ты под ногами путаешься.

И она стала напевать себе под нос песенку, которую Ник раньше не слышал:

– Богачи и бедняки

Пляшут смертень у реки.

– Что это ты поёшь? – спросил Ник и тут же об этом пожалел, потому что лицо миссис Иничей стало мрачнее тучи. Ник поспешил убраться из гробницы, пока она не дала волю гневу.

На кладбище было холодно и темно. В небе уже загорелись звёзды. На Египетской аллее Ник встретил матушку Слотер. Она щурилась на зелень.

– Мальчик, у тебя глаза посвежее моих, – сказала она. – Ты не видишь, там что‑нибудь цветёт?

– Разве что‑нибудь цветёт зимой?

– А что ты на меня так уставился? – возмутилась она. – Всё цветёт в свой черёд. Сперва зачатки, потом цветочки, затем всё вянет. Всему своё время, – она поёжилась, кутаясь в свою накидку и поплотнее натягивая чепец, и продолжила:

– «Пой, танцуй и веселись, смертень всех уносит ввысь». Да, мальчик?

– Я не понимаю, – признался Ник. – Что такое смертень?

Но матушка Слотер уже нырнула в заросли плюща и исчезла из вида.

– Странно, – сказал Ник вслух. Он надеялся погреться и поговорить с кем‑нибудь в людном мавзолее Бартелби, но никто из всего семейства – из всех семи поколений – не нашёл для него времени. Они занимались чисткой и уборкой, все до единого, от мала (ум. 1690) до велика (ум. 1831).

Фортинбрас Бартелби, который умер, когда ему было десять лет (от чахотки, как он сообщил Нику, и тот был страшно разочарован, потому что раньше почему‑то думал, что мальчика съели львы или медведи, а оказалось, что тот просто скончался от болезни), вышел к нему извиниться.

– Не получится сегодня поиграть, мистер Ник, – сказал он. – Завтрашняя ночь не за горами. Разве такое часто бывает?

– Каждую ночь, – сказал Ник. – Каждая завтрашняя ночь приходит за каждой сегодняшней.

– Только не эта, – сказал Фортинбрас. – Эта бывает так же редко, как синяя луна или семь воскресений в неделю.

– Это же не ночь Гая Фокса, – сказал Ник. – И не Хеллоуин. И не Рождество, и не Новый год…

Фортинбрас весело улыбнулся. У него было совершенно круглое лицо, усыпанное веснушками.

– Конечно нет, – кивнул он. – Это совсем особенная ночь.

– А как она называется? Что будет завтра?

– Самый лучший праздник, – ответил Фортинбрас, и Ник видел, что он собирался договорить, но его бабушка, Луиза Бартелби (которой было всего двадцать лет), подозвала его к себе и что‑то сердито прошептала ему на ухо.

– Я не говорил, – сказал Фортинбрас. Затем повернулся к Нику и сказал: – Извини, у меня дела.

Затем он взял тряпку и принялся натирать ею свой пыльный гроб.

– Пум‑пум, пум‑пурум, – запел он. – Пум‑пум, пум‑пурум.

С каждым «пурум» он делал живописный взмах тряпкой.

– А чего ты не поёшь эту песню?

– Какую?

– Которую все остальные поют.

– Некогда, – сказал Фортинбрас. – И потом, завтра ещё не наступило.

– Нам некогда, – сказала Луиза, которая умерла при родах, рожая близнецов. – Иди, займись своими делами.

Затем она запела своим звонким голосом:

– Ночь настанет – и пляши,

Смертень – танец для души

Ник подошёл к полуразрушенной церкви, проскользнул между камнями и спустился в склеп, где устроился ждать возвращения Сайласа. Ему было холодно, но он не боялся замёрзнуть: кладбище оберегало его, а жителям кладбищ не страшен холод.

Наставник вернулся утром с большим полиэтиленовым пакетом.

– Что там?

– Одежда. Для тебя. Примерь, – Сайлас достал из пакета свитер цвета савана Ника, джинсы, нижнее бельё и бледно‑зелёные кроссовки.

– Зачем мне всё это?

– Чтобы носить. А вообще, ты уже повзрослел – тебе сколько? Десять лет, да? Обычно живые люди носят одежду. Ты один из них, так что тебе пригодится привычка одеваться. И ещё можешь считать, что это камуфляж.

– Что такое камуфляж?

– Когда что‑нибудь прикидывается чем‑нибудь другим, так чтобы люди не знали, что на самом деле перед ними находится.

– А, кажется, понятно, – сказал Ник и оделся. Под конец он запутался в шнурках, и Сайласу пришлось учить его шнуровать ботинки. Эта процедура далась Нику нелегко, поэтому он завязывал и развязывал шнурки много раз подряд, пока наставник не решил, что достаточно. Тогда Ник задал ему давно заготовленный вопрос.

– Сайлас, что такое смертень?

Сайлас вскинул брови и наклонил голову.

– Где ты о нём услышал?

– Да всё кладбище только о нём и говорит. Похоже, он наступит завтра ночью. Так что такое смертень?

– Это такой танец, – ответил Сайлас.

– «Ночь настанет – и пляши», – вспомнил Ник. – А ты тоже танцуешь смертень? Что это за танец?

Его наставник внимательно посмотрел на него чёрными безднами глаз и ответил:

– Не знаю. Я знаю много вещей, Ник, поскольку я путешествую по миру уже много тысяч ночей, но я не знаю, что за танец смертень. Нужно быть живым или мёртвым, чтобы его танцевать. А я – ни то, ни другое.

Ник поёжился. Ему хотелось обнять наставника крепко‑крепко и сказать, что он никогда его не покинет, но решиться на такое было немыслимо. Обнять Сайласа было нельзя, как нельзя обнять луч луны. Не потому, что его наставник был бесплотен, а потому, что это было бы неправильно. В его жизни были существа двух видов: те, кого можно было обнять, и Сайлас.

Наставник задумчиво посмотрел на Ника, стоявшего перед ним в новой одежде.

– Неплохо, – сказал он. – Выглядишь так, будто всю жизнь провёл по ту сторону кладбища.

Ник польщённо улыбнулся, но затем улыбка спала с его лица. Помрачнев, он спросил:

– Сайлас, но ты же всегда будешь здесь, да? И мне можно всегда быть рядом с тобой, если захочу?

– Всему своё время, – ответил Сайлас.

Больше той ночью он не произнёс ни слова.

На следующий день Ник проснулся рано. Солнце было похоже на серебряную монетку, повисшую высоко в сером зимнем небе. Краткие дневные часы было легко проспать, и тогда зима превратилась бы в одну сплошную ночь, длинный сезон без солнца. Так что каждый раз перед сном Ник обещал себе, что обязательно проснётся, когда ещё будет светло, чтобы выйти из гробницы Иничеев и погулять.

Воздух был напоён каким‑то резким цветочным запахом. Этот запах увлёк Ника вверх по холму, к Египетской аллее, где зимний плющ свисал зелёными колтунами, кутая псевдоегипетские стены, статуи и иероглифы своим вечнозелёным покровом.

Здесь аромат был особенно густым. Нику показалось, что выпал снег, потому что среди зелени виднелись ярко‑белые островки. Приглядевшись к ним, он понял, что островки – это пучки маленьких цветов. Он зарылся лицом в один из пучков, чтобы поглубже вдохнуть их запах, и тут услышал шаги.

Ник спрятался в плюще и затих. Три мужчины и женщина – все живые – поднимались к Египетской аллее. У женщины на шее было узорное ожерелье.

– Здесь? – спросила женщина.

– Да, миссис Каравей, – ответил один из её спутников, порядком запыхавшийся седой толстяк. У него, как и у других мужчин, была с собой пустая плетёная корзина.

Женщина выглядела удивлённой и скептичной.

– Ладно, как скажете, – сказала она. – Хотя лично я ничего не понимаю. – Она посмотрела на белые цветы. – Так что я должна сделать?

Самый невысокий из её спутников достал из своей корзины пару серебряных ножниц.

– Возьмите ножницы, госпожа мэр, – сказал он ей.

Она взяла ножницы и принялась срезать цветы, которые они все вчетвером стали складывать в корзины.

Через некоторое время миссис Каравей, оказавшаяся мэром, сказала:

– По‑моему, всё это ужасно глупо.

Толстяк сказал:

– Такова традиция.

– Ужасно глупая традиция, – повторила миссис Каравей, но продолжила срезать белые цветы и складывать их в корзины. Когда первая корзина наполнилась, она спросила:

– Может, уже хватит?

– Нужно заполнить все четыре корзины, – сказал ей тот, что покороче. – Затем нужно будет вручить цветок каждому жителю Старого города.

– Ничего себе традиция! – воскликнула миссис Каравей. – Я спрашивала о ней у моего предшественника, он сказал, что никогда о ней не слышал, – затем, помолчав секунду, она спросила:

– У вас нет ощущения, что нас кто‑то подслушивает?

– Кто? – спросил третий мужчина, который до сих пор молчал. Это был бородач в чалме, и у него было сразу две корзины. – Вы имеете в виду привидений? Лично я не верю в привидений.

– Да какие привидения, – отмахнулась миссис Каравей. – Мне просто кажется, что здесь есть кто‑то кроме нас.

Ник подавил желание отодвинуться поглубже в заросли плюща.

– Неудивительно, что прежний мэр не знал про эту традицию, – сказал толстяк, чья корзина была уже почти полна. – Зимний цвет расцвёл впервые за восемьдесят лет.

Бородач в чалме, который не верил в привидений, теперь стоял и беспокойно озирался.

– Каждому жителю Старого города достанется по цветку, – сказал коротышка. – Каждому мужчине, каждой женщине и каждому ребёнку, – затем он сощурился, будто пытаясь вспомнить что‑то, давно забытое, и медленно произнёс: – Ночь настанет – и пляши, смертень – танец для души.

– Чушь и глупость, – фыркнула миссис Каравей, продолжая срезать зимний цвет.

Сумерки наступили быстро. К половине пятого было уже темно. Ник бродил по тропинкам кладбища в поисках собеседников, но вокруг не было ни души. Он спустился к окраине кладбища, в надежде, что найдёт там Лизу Хемпсток, но там тоже было безлюдно. Тогда он вернулся к гробнице Иничеев, но даже она оказалась пустой: ни его отца, ни миссис Иничей нигде не было.

Ник почувствовал, как в нём зарождается паника. Животный страх одиночества. Впервые за десять лет он оказался совершенно один там, где всегда чувствовал себя в безопасности и в окружении своих. Он помчался вниз к старой церкви и стал ждать Сайласа.

Но Сайлас не пришёл.

«Может, я с ним разминулся?» – подумал Ник, но уже понимал, что дело не в этом. Тогда он поднялся на вершину холма и огляделся. Над ним, в морозном небе мигали звёзды. Под ним, у подножья холма, раскинулись затейливые узоры городских огней: фонари, вывески, фары машин. Там хотя бы происходило какое‑то движение. Ник медленно спустился с холма и подошёл к главным воротам кладбища. Там он остановился.

Из города доносилась музыка.

Ник и раньше слышал музыку: он знал характерный перезвон фургончика с мороженым; узнавал излюбленные хиты работяг, которые крутили по радио; помнил мелодии, которые Кларетти Джейк играл мёртвым на своей пыльной скрипке. Но он никогда прежде не слышал такой музыки, как сейчас: последовательность торжественных раскатов, как будто прелюдия какой‑нибудь симфонии или увертюра.

Он проскользнул сквозь запертые ворота, спустился по холму и оказался в Старом городе.

Первым делом он увидел женщину‑мэра, которая стояла на перекрёстке. Она протянула руки и приколола булавкой белый цветок к лацкану проходившего мимо чиновника.

– Я не занимаюсь благотворительностью, – сказал чиновник. – Обратитесь к моему секретарю.

– Это не для благотворительности, – объяснила миссис Каравей. – Это просто местная традиция.

– Ах, вот оно что, – сказал тот и приосанился, выпятив грудь с белым цветочком на всеобщее обозрение, и, довольный, пошёл дальше своим путём.

Следующей оказалась девушка с коляской.

– Блин, а это зачем? – спросила она, подозрительно сощурившись, когда мэр подошла к ней поближе.

– Один для вас, один для вашей малышки, – сказала миссис Каравей.

Она приколола один цветок к пальто девушки, а другой приклеила скотчем на курточку ребёнка.

– Блин. Так это зачем? – повторила девушка.

– В Старом городе такая традиция, – немного рассеянно ответила ей мэр. – Какая‑то вот такая традиция.

Ник пошёл дальше. Всюду ему попадались люди с белыми цветочками. На других перекрёстках он встретил мужчин, которые приходили на кладбище вместе с мэром, и сейчас они стояли с корзинами и раздавали цветы прохожим. Некоторые отказывались, но большинство принимало дар.

Музыка продолжала играть. В ней было что‑то величественное и странное, на грани восприятия. Ник прислушался, пытаясь понять, откуда идёт звук, но тщетно. Он был повсюду, как будто сам воздух состоял из музыки. Её играло всё: трепещущие на ветру флаги, навесы витрин, шум транспорта вдалеке, стук каблуков по сухому булыжнику…

Ник наблюдал, как люди идут по домам, и заметил странность: они все шагали в такт музыке.

Корзина бородача в чалме почти опустела, когда Ник подошёл к нему.

– Извините, пожалуйста, – произнёс Ник.

Мужчина вздрогнул.

– Ох! Я тебя не заметил, – сказал он, немного сердясь.

– Простите, – сказал Ник. – Можно мне тоже цветок?

Мужчина в чалме посмотрел на Ника с недоверием.

– А ты здесь живёшь? – спросил он.

– Ну да, – ответил Ник.

Мужчина протянул ему цветок. Ник взял его и тут же вскрикнул, потому что его больно кольнуло в основание большого пальца.

– Осторожно, там булавка, – сказал мучжина. – Его нужно приколоть на одежду.

На большом пальце Ника образовалась алая капелька. Он слизнул её, пока мужчина прикалывал к его свитеру цветок.

– Что‑то я раньше тебя здесь не видел, – сказал мужчина.

– Я правда здесь живу, – сказал Ник. – А зачем нужны цветы?

– В Старом городе есть такая традиция, – объяснил мужчина. – Она появилась задолго до того, как город разросся до нынешних размеров. Когда зимний цвет цветёт на кладбище, что на холме, его срезают и раздают всем жителям города – мужчинам и женщинам, старикам и детям, бедным и богатым.

Музыка становилась громче. Ник задумался, не потому ли он стал её лучше слышать, что на нём теперь был цветок. Как будто вдалеке барабаны отбивали ритм, а повторяющаяся мелодия как будто специально была создана, чтобы шагать ей в такт.

Ник никогда раньше не гулял вне кладбища просто так, глазея по сторонам. Он брёл по улицам и не помнил ни о запрете уходить с кладбища, ни о том, что сегодня мёртвые покинули свои места. Он был весь поглощён Старым городом, когда дошёл до сквера на площади перед зданием ратуши – теперь там находился музей и туристический центр, а городской совет переехал в гораздо более презентабельное (а также более серое и скучное) офисное здание в другом конце города.

По скверу прогуливались люди, хотя в это время года там не на что было смотреть, кроме газонов, кустиков и редких статуй.

Ник завороженно вслушивался в музыку. На площадь стекались горожане – поодиночке, парами и целыми семьями. Их были сотни, и каждый из них дышал и был живым, как Ник, и у каждого был белый цветок.

«Значит, вот что делают живые?» – подумал Ник. Но он знал, что сегодняшний вечер – особенный, не как всегда.

Девушка с коляской, которую он уже видел, остановилась рядом с ним, держа ребёнка на руках и покачивая головой в такт музыке.

– А долго будет играть музыка? – спросил её Ник, но она ничего не ответила, а только улыбнулась и продолжила раскачиваться. Нику показалось, что это какая‑то странная улыбка. Он понял, что девушка его попросту не слышит – то ли потому что он растворился, то ли потому что ей не было до него дела. И тут она произнесла:

– Блин, прям как Рождество! Ваще!

Она говорила как будто во сне, точно наблюдала саму себя снаружи. И она продолжила говорить – таким особенным тоном, как будто она одновременно находилась и здесь, и не здесь:

– Помню бабулину сестру, тётю Клару. Как бабуля померла, мы стали к ней ездить в гости на Рождество. Она играла на пианине и пела. Блин, как мы там объедались конфетами и орешками! Ваще не помню, что она такое пела, но вот эта музыка – это как все её песни вместе взятые, сразу.

Ребёнок, похоже, спал, положив голову на её плечо, но даже он слегка размахивал ручонками в такт музыке.

Затем музыка умолкла. На площади воцарилась тишина, немного шуршащая, как тишина падающего снега. Ночь поглотила весь шум, люди стояли тихо, без движения, и как будто даже не дыша.

Где‑то неподалёку часы пробили полночь. И тогда началось.

Они неспешно спустились с холма, ступая в ногу, и потекли по улице, по пятеро в ряду. Ник знал их всех – или, во всяком случае, большинство. В первом ряду шли матушка Слотер и Джосайя Вортингтон, а с ними – старый граф, который вернулся домой умирать покалеченным в одном из крестовых походов. Рядом шёл доктр Трефузис. Все выглядели очень торжественно.

На площади послышались возгласы. Кто‑то принялся причитать:

– Господи милосердный, это же страшный суд над всеми нами!

Но по большей части люди просто стояли и смотрели. Они не выглядели удивлёнными, как если бы всё происходило во сне.

Мёртвые шли ряд за рядом, пока наконец не достигли площади.

Джосайя Вортингтон поднялся по ступенькам и подошёл к миссис Каравей. Он протянул ей руку и произнёс достаточно громко, чтобы услышали все:

– Разрешите вас позвать с нами смертень танцевать.

Миссис Каравей замешкалась. Она посмотрела на мужчину, стоявшего рядом с ней, за поддержкой. Он был в халате, накинутом поверх пижамы, и в тапочках. К отвороту халата был приколот белый цветок. Мужчина улыбнулся и кивнул миссис Каравей.

– Я согласна, – сказала она.

Она протянула руку. Как только её пальцы коснулись пальцев Джосайи Вортингтона, снова заиграла музыка. То, что Ник слышал прежде, было лишь прелюдией, а теперь началась совсем другая музыка – та самая, ради которой все собрались. Мелодия как будто щекотала ступни и кончики пальцев рук всех присутствующих.

Все живые и мёртвые взялись за руки и начали танцевать. Ник видел, как матушка Слотер танцевала с мужчиной в чалме, а чиновник танцевал с Луизой Бартелби. Миссис Иничей улыбнулась Нику, беря за руку старичка, продававшего газеты, а мистер Иничей протянул руку, как равной, маленькой девочке, которая приняла её с таким видом, словно всю жизнь мечтала с ним потанцевать. Тут Ник отвлёкся от рассматривания танцующих, потому что кто‑то схватил его собственную руку, и его увлекло в танец.

Ему улыбалась Лиза Хемпсток.

– Как чудесно! – воскликнула она, когда они вместе пустились в пляс.

Затем она запела в такт:

– Шаг, поклон и поворот –

Смертень нас с собой зовёт.

Музыка наполняла Ника неудержимой радостью, а его ноги двигались сами, словно всегда знали, как нужно танцевать.

Они танцевали с Лизой Хемпсток, а когда мелодия изменилась, Ник обнаружил, что уже держит за руку Фортинбраса Бартелби. Они продолжили пляску, проходя сквозь ряды танцующих, которые расступались перед ними.

Ник увидел, как Абаназер Болджер танцевал с мисс Борроуз, его бывшей учительницей. Он видел живых, танцующих с мёртвыми. Парные танцы сменялись танцами, когда все выстраивались рядами и в унисон шагали и топали («Пум‑пум, пум‑пурум! Пум‑пум, пум‑пурум!») – танец, который уже тысячу лет назад считали древним.

Он снова поравнялся с Лизой Хемпсток. Он спросил её:

– Откуда играет музыка?

Она пожала плечами.

– Кто всем этим управляет?

– Оно само происходит, так было всегда, – ответила она. – Живые могут этого и не помнить, а мы помним всё…

Вдруг, она перебила сама себя, воскликнув:

– Смотри!

Ник никогда раньше не видел настоящих лошадей, только нарисованных. Он представлял их совсем не так, как выглядел конь, который громко стуча копытами приближался к ним по улице. Он был очень большим, с вытянутой серьёзной мордой. На его спине сидела женщина в длинном сером одеянии, которое развевалось и переливалось под декабрьской луной, словно паутина в капельках росы.

Приблизившись к площади, конь остановился. Женщина в сером легко соскользнула с него и встала на землю лицом ко всем, живым и мёртвым.

Она присела в реверансе.

Все, как один, поклонились или сделали реверанс ей в ответ, и танец возобновился.

– Пусть нас Всадница ведёт

в Смертень – дружный хоровод,

– пропела Лиза Хемпсток, прежде чем унестись в вихре танца прочь от Ника. Все плясали под музыку, притопывая, вышагивая и кружась, и Всадница танцевала, кружилась и вышагивала вместе со всеми. Даже белый конь покачивал головой и переступал в такт музыке.

Скорость музыки нарастала. У Ника перехватывало дыхание, но танец казался нескончаемым, вечным – это был смертень, танец живых и мёртвых, танец со Смертью. Ник улыбался, и все вокруг тоже улыбались.

Время от времени он видел Всадницу в сером, кружившуюся то здесь, то там по городской площади.

«Все‑все‑все, – подумал Ник, – все танцуют!» Но когда он так подумал, то понял, что ошибся. В тени ратуши стоял человек в чёрном. Он не танцевал, он просто наблюдал за остальными.

Ник гадал, мечтает ли Сайлас присоединиться к ним. Но, сколько он ни всматривался в лицо своего наставника, оно оставалось непроницаемым.

Тогда он окликнул его, надеясь, что наставник присоединится к танцу и всеобщему веселью. Но, услышав своё имя, Сайлас отступил в тень и пропал из вида.

Кто‑то выкрикнул:

– Последний танец! – и началась неспешная, величественная кода.

Танцующие объединились в пары живых и мёртвых. Ник протянул руку, не глядя, и вдруг понял, что касается пальцами и смотрит в серые глаза женщины в платье из паутины.

Она улыбнулась ему.

– Здравствуй, Ник, – сказала она.

– Здравствуйте, – ответил он, танцуя. – Только я не знаю вашего имени.

– От имён не много пользы, – сказала она.

– У вас здоровский конь. И такой большой! Никогда не думал, что кони бывают такими большими.

– Он такой бережный, что вынесет самого сильного, и такой сильный, что вынесет самого маленького.

– А можно мне прокатиться на нём? – спросил Ник.

– Когда‑нибудь, – ответила она ему, и её паутинные юбки замерцали. – Когда‑нибудь каждому доводится.

– Обещаете?

– Обещаю.

И в этот момент танец закончился. Ник низко поклонился своей партнёрше, и только тогда ощутил такую усталость, будто он плясал без остановки много часов. Его мышцы болели и отказывались повиноваться. Он совершенно выдохся.

Где‑то пробили часы, и Ник стал считать удары. Он насчитал двенадцать и задумался, сколько же они танцевали – двенадцать часов или двадцать четыре, или вообще нисколько?

Он потянулся и огляделся. Мёртвые исчезли, как и Всадница. Остались только живые, которые разбредались по домам, покидая площадь устало и растерянно, как люди, которые только что встали после долгого сна, но ещё не проснулись.

Городская площадь была вся покрыта белыми цветами, как будто после свадьбы.

На следующий вечер Ник проснулся в гробнице Иничеев с чувством причастности к великой тайне, как будто он совершил что‑то важное, и теперь страшно хотел с кем‑нибудь это обсудить.

Когда миссис Иничей наконец проснулась, Ник сказал:

– Прошлой ночью было так здорово!

– О чём ты? – спросила миссис Иничей.

– Мы танцевали! – сказал Ник. – Все до единого, в Старом городе.

– Да ну? – зевнула миссис Иничей. – Танцевали, говоришь? Ты же знаешь, что тебе нельзя выходить в город.

Ник хорошо знал, что не стоит говорить с матерью, когда она в таком настроении. Он выскользнул из гробницы в сгущающиеся сумерки.

Ник поднялся на холм к чёрному обелиску и камню Джосайи Вортингтона, где из природного амфитеатра было так хорошо видно Старый город и огни вокруг него.

Джосайя Вортингтон стоял рядом с ним.

Ник сказал:

– Это вы начали танец. С мэром. Вы танцевали с ней.

Джосайя Вортингтон посмотрел на него, но ничего не сказал.

– Вы танцевали, – повторил Ник.

– Мёртвые не знаются с живыми, мой мальчик. Мы больше не являемся частью их мира, а они никогда не были частью нашего. Если бы мы и танцевали с ними великий танец смерти, то всё равно не стали бы это обсуждать между собой, и уж тем более с живыми.

– Но я же один из вас.

– Пока нет, мой мальчик. Ты ещё жизнь не прожил.

Ник вдруг осознал, что всю дорогу танцевал на стороне живых, а не тех, кто спустился с холма.

– Кажется, понятно, – произнёс он.

Он помчался вниз с холма так быстро, как умеют бегать только десятилетние мальчики, и чуть не споткнулся о Дигби Пуля (1785–1860, «И вас ждёт та же участь»), лишь усилием воли удержавшись на ногах. Он спешил в старую часовню, переживая, что может не застать Сайласа, что к тому времени, как он туда доберётся, его наставник уже уйдёт.

Ник сел на скамейку.

Он почувствовал рядом с собой движение, хотя вокруг не было ничего, что могло бы двигаться. Затем его наставник произнёс:

– Добрый вечер, Ник.

– Ты был там вчера, – сказал Ник. – Даже не думай говорить, что был где‑то в другом месте, потому что я знаю, что ты там был.

– Да, – произнёс Сайлас.

– Я танцевал с ней. Которая всадница на белом коне.

– Правда?

– Ты же сам это видел! Ты наблюдал за нами! За живыми и мёртвыми! Мы танцевали. Почему никто не хочет говорить об этом?

– Потому что это таинство. Потому что есть вещи, говорить о которых запрещено. И потому что есть вещи, о которых люди просто не помнят.

– Но ты же сейчас говоришь об этом. Мы обсуждаем смертень.

– Я его не танцевал, – сказал Сайлас.

– Но ты же всё видел!

Сайлас ответил:

– Я не знаю, что я видел.

– Я танцевал со Всадницей, Сайлас! – воскликнул Ник. Почему‑то именно эти слова страшно огорчили его наставника, и Ник испугался, как ребёнок, случайно разбудивший зверя.

Сайлас сказал:

– Давай закончим этот разговор.

Для Ника он не был закончен. Ник хотел сказать ещё тысячу вещей, хоть бы они и были неуместными, но тут его что‑то отвлекло – послышалось тихое шуршание, а затем его лица словно коснулись прохладным пером.

Ник тут же забыл про танцы, а страх уступил место восторгу.

Он видел его третий раз в жизни.

– Сайлас, смотри, снег! – воскликнул он, чувствуя, как его сердце и ум наполняются радостью, вытесняя все прочие чувства и мысли. – Настоящий снег!