Глава 1. – Ничего не убьет. Не делай из мухи слона

Рэйчел

1 октября

– Он меня убьет!

– Ничего не убьет. Не делай из мухи слона. – Лили бросила на меня уничтожающий взгляд и взмахнула полотенцем, складывая пополам.

Я проследила взглядом за тем, как дочь добавила аккуратно сложенное полотенце к стопке стираного белья, и в который раз восхитилась грациозным изгибом шеи, огнем синих глаз. Моя Лили – чудо. Умница, красавица и задира. Но тут она не права. Доведи я до конца то, что мы с ней задумали, Сайрус меня точно пристукнет.

– Он разозлится как черт.

Лили дернула плечом:

– Ну и что? А ты, мам, стой на своем. Что такого ужасного он может сделать?

Я навскидку могла бы предложить с дюжину вариантов, один другого хуже. Но разве по силам одиннадцатилетней девочке разобраться в сложностях нашей невеселой семейной жизни без любви, где один всегда требовал, а другой всегда уступал? Я уступала. Сайрус требовал. Простое правило. Я выучила его назубок.

– Это не так просто, малыш.

Я сложила последнюю салфетку и принялась укладывать белье в корзину, чтобы разнести по всем четырем ванным комнатам нашего огромного, как дворец, дома. Этих ванных у нас больше, чем членов семьи, но меня габариты нашего несуразного жилища только радовали: было где спрятаться. Например, в комнатах для гостей или в темных коридорах. Иногда в стенных шкафах. Лили ничего об этом не знала.

Мы с Сайрусом ссорились, только когда дочь спала, и хотя наши стычки, как правило, не шли дальше злобной ругани и грубых оскорблений, она не должна была слышать те грязные слова, что бросал мне в лицо ее отец. Когда‑то я поклялась себе: Лили не узнает правды о нашей с Сайрусом незадавшейся жизни. И свою клятву я сдержала. Я отвлекала Сайруса на себя, старалась, чтобы у него не было ни малейшего повода рассердиться на дочь. У меня получалось. Я была отменным громоотводом.

– В общем, так, – Лили подбоченилась и, сведя брови, строго глянула на меня, – я думаю, ты должна это сделать. Мистеру Уиверу без тебя не обойтись. Как ты можешь отказываться?

– Я и не отказываюсь, – вздохнула я. – Но ты должна мне пообещать, что не проговоришься папе. Это будет нашим с тобой секретом, ладно?

Лили с озорной улыбкой прижала к сердцу узенькую ладошку. На вид – почти девушка, а по сути – совсем ребенок: одна мысль о тайне приводит ее в неописуемый восторг. Вон как глаза горят. Мне вдруг пришло в голову, что ее интерес к моей временной работе в швейной мастерской у Макса Уивера вызван скорее предвкушением проделки, нежели бескорыстным желанием помочь старику. У меня кольнуло сердце: какая чистая наивность. Лили еще верила в безобидные тайны, в торжество добра и счастливую жизнь до скончания века. Я не собиралась выводить ее из сладких заблуждений. Маленькие девочки должны мечтать.

– Ну, иди, на автобус опоздаешь. – Я подхватила корзину с бельем, чмокнула дочь в подставленную щеку. – И не забудь: после школы сразу в «Эдем».

Лили хихикнула:

– Чепуха какая‑то. – И неумело попыталась меня передразнить: – «После школы сразу в рай, Лили!» И почему это мистер Уивер назвал свою мастерскую «Ателье Эдем»?

– Это я предложила. Давным‑давно.

Жизнь тому назад.

– Очень изысканно, – хмыкнула Лили.

– Много ты понимаешь. – Я покачала головой. – Кроме шуток. Сразу в мастерскую. Только не на автобусе, ладно? Выходи на своей обычной остановке и иди пешком.

– За деревьями прятаться? – Лили встала в позу Ангела Чарли. – И следы запутывать, чтоб «хвост» не привести?

– Теперь ты сама делаешь из мухи слона. – Я поджала губы. Ох, не зря ли я все затеяла? – Просто постарайся, чтобы это не выплыло наружу. Поверь мне, Лил, папа не обрадуется, если узнает, что я хочу помочь Максу. Он любит, чтобы я сидела дома, ты же знаешь.

– Знаю. – Лили стянула со стола свой рюкзак, перекинула за спину. – Я умею хранить секреты.

Не ты одна, мелькнуло у меня. Лили, не дожидаясь новых нотаций про соблюдение конспирации, выскочила из кухни. Простучали легкие шаги в холле, хлопнула входная дверь. Мне показалось это символичным – финальный барабан, эхом разнесшийся по гулкому дому. Все, конец.

Но и начало. Потому что, хоть и страшно признаться, у меня возникло ощущение, будто в душе приоткрылась некая дверца. Чуть‑чуть, на щелку, но в воздухе повеяло чем‑то новым, неожиданным.

Я уняла дрожь. Господи, только бы Сайрус ничего не узнал.

* * *

Макс и Елена Уивер спасли меня. Знаю, звучит сентиментально, но я считаю, что так оно и было. Моя мать, печально известная Беверли Энн, умерла, когда мне было четырнадцать лет. Макс и Елена вмешались в нашу жизнь и выдернули меня из водоворота боли и сумятицы.

Бев погибла, когда знойным летним днем наш семейный фургон «поцеловался» с дубом. Согласно полицейской сводке, она потеряла контроль над управлением и съехала с дороги, что и привело к несчастному случаю со смертельным исходом. Но весь Эвертон знал правду: Бев была мертвецки пьяна в два часа пополудни и как раз пыталась выудить закатившуюся под сиденье бутылку джина. А на крутой поворот у городской окраины ей было глубоко плевать.

Годы спустя, когда одна из шикарных знакомых Сайруса на своей шикарной кухне смешала мне коктейль, меня замутило от одного только запаха вермута и фирменного маминого джина. Спиртное для меня табу. Оно пахнет обидой, гневом и смертью. Мамой пахнет.

А задолго до этого, когда я еще понятия не имела, что такое мартини, когда еще не умела выразить словами боль и отчаяние, которые испытывала при упоминании ее имени, я была просто девочкой без матери. Макс с Еленой поняли глубину моего одиночества и протянули руку помощи.

В ту пору «Ателье Эдем» и в помине не было, а Макс и Елена занимались портняжным ремеслом в гараже, переделанном под мастерскую. Чинили брюки, тачали пиджаки всему Эвертону. Жили они с нами по соседству, я знала их в лицо, знала, чем они занимаются, но в мастерскую не заглядывала и даже не здоровалась, пока однажды Макс не окликнул меня на улице.

Стоял душный июльский день, в воздухе плавало жаркое марево, а наш сосед был упакован в черные брюки и крахмальную сорочку с длинными рукавами, которые, впрочем, были закатаны до локтей. Я же обливалась потом в майке и обрезанных джинсовых шортах. Я изнывала от жары и неразберихи в собственной жизни. Мне было не до него.

– У тебя хорошие глаза? – ни с того ни с сего спросил Макс, когда я проходила мимо их дома.

Я обернулась. Сгорбленный, седой великан с огромными, как у медведя, лапищами и торчащими из ушей клоками жестких волос. Я не испугалась, но мы с ним до этого и словом не обмолвились, а тут его вдруг заинтересовало мое зрение. С чего бы это? Дед явно в маразме. Правильно я, стало быть, делала, что держалась от него в сторонке. В городе все глядели на меня с плохо скрываемой жалостью и с ходу кидались выражать соболезнования по поводу маминой смерти. Макс обошелся без банальностей.

– Глаза у меня в порядке, – ответила я и пошла своей дорогой. Чтобы не поощрять старика к дальнейшей болтовне. Но его следующий вопрос заставил меня замереть на месте:

– А подработать не хочешь?

Подработать? После маминой смерти я целый месяц только и делала, что отбивалась от непрошеных соболезнований и, по мере сил, отсеивала искренние предложения помощи от тех, что вызваны корыстью и жаждой сплетен. Всем было до ужаса любопытно: что там произошло у Кларков? Любителей посудачить за спиной так и подмывало пробраться в наш дом, чтобы разнюхать правду. А мистер Уивер задал вопрос необычный, неожиданный. Разве я могла пропустить его мимо ушей? Не могла, даже если б хотела.

– Как подработать? – с опаской осведомилась я.

– Мы с женой портные. – Говорил он с сильным голландским акцентом. – Чиним старую одежду, шьем новую.

Можно подумать, я этого не знала.

– Нам нужен помощник – метать петли, гладить ткани, ходить по поручениям…

– Я буду у вас на побегушках?

Мистер Уивер смешался.

– Курьером, то есть? – уточнила я. Идея меня, в общем, не смущала – все лучше, чем бесцельно шататься по Эвертону, таская за собой, как пресловутое ядро каторжника, трагическую гибель мамы.

– Да, – неторопливо кивнул мистер Уивер, – верно, курьером. А может, и не только. Если у тебя хорошие глаза.

Старик шаркающей походкой подошел ко мне; я подняла лицо, как будто подставила глаза для проверки. Они у меня синие, пронзительные и, если верить маме, чересчур крупные. Мама вечно твердила мне про это. Ну пусть они и чуть навыкате, но зачем постоянно попрекать этим? В конце концов, это же ее глаза. Я вообще – копия мамы, от кончиков пальцев до корней непослушных рыжих волос.

– Сколько? – деловито осведомилась я.

Мистер Уивер согнутым пальцем подцепил проволочную дужку бифокальных очков у себя на носу и, сдвинув их на самый кончик, воззрился на меня через нижнюю часть стекол. Взгляд был прямой, открытый и чуть‑чуть, самую малость, насмешливый.

– Три доллара в час, – сказал он. – А количество часов в день будет меняться. Иногда у нас для тебя будет много работы, иногда – мало.

Три доллара – это меньше минимальной зарплаты. Зато рабочий день соблазнительно неопределенный.

– Ладно. Буду у вас курьером.

Мистер Уивер кивнул, сдержанно улыбнулся и шагнул ко мне. Ну, сейчас пойдет зудеть про порядки в их бесценной мастерской: что разрешается да что строго запрещается, подумала я. Ничуть не бывало. Он протянул руку и терпеливо ждал, пока я сделаю то же самое. Мы торжественно пожали друг другу руки, и, когда моя ладонь утонула в его лапе, я сообразила: мы заключили договор.

– Ждем тебя завтра утром, к восьми.

С тех пор как умерла Бев, я уже привыкла сачковать, но мистер Уивер даже не собирался обсуждать время начала моего рабочего дня. Я дернула плечом, а он, должно быть, принял это за согласие, потому что еще раз кивнул и, шаркая, побрел прочь.

– Спасибо! – сказала я ему в спину.

Старик, не оборачиваясь, помахал рукой, словно отгоняя стаю комаров.

– Я приду к вам утром, мистер Уивер, – добавила я.

– Макс.

– Что?

– Зови меня Макс! – крикнул он. И скрылся в боковой двери пристроенного к дому гаража.

Больше пяти лет работала я у Макса и Елены. Поначалу подметала пол, наматывала нитки на шпульки, отвечала на телефонные звонки, если у них обоих рот был занят булавками. Когда Макс убедился, что я трудолюбивая и способная ученица, он научил меня крахмалить и утюжить брюки так, что стрелка становилась острой как бритва. Работа тонкая, но по‑настоящему я увлеклась ею только после того, как Елена сшила свое первое свадебное платье для одной знакомой девушки, которой готовое было не по карману.

Для меня швейная мастерская раз и навсегда волшебно преобразилась, когда Елена купила рулон итальянского шелка микадо[1]. Безумно дорогого, но платье предназначалось в подарок, а Елена к своим подаркам относилась чрезвычайно серьезно. В тот день, когда из Милана прислали ткань, Макс уже отправился на боковую, а я осталась в мастерской. Мы с Еленой аккуратно отложили в сторону шерсть, твид и «елочку» – ткани, в которые предстояло облачиться мужскому населению Эвертона, – и водрузили на стол тяжелую коробку. Елена достала шелк, и мы раскинули его во всю ширину рабочего стола. Ах, как он сиял и играл на свету!

– Штанов больше не шью! – засмеялась Елена.

Шила, конечно.

Однако по меньшей мере пару раз в год Елена предоставляла мужу заниматься «штанами», а сама с головой уходила в любимое дело: шила платья. Что до меня, я не могла дождаться этих вылазок в мир атласа и кружев! При том, что и на шитье мужских костюмов грех было пенять. Удивительно тепло и спокойно делается на душе, когда помогаешь Максу добиваться идеальной симметричности и параллельности полосок на пиджаке. Увлекательное занятие, незнакомое. И определенно очень мужское.

Мой отец редко носил костюмы; тому, что он извлекал из недр шкафа по особым случаям, было лет сто, не меньше. Его шкаф был набит джинсами и разномастными рубашками, которые он сам себе покупал. Главное, чтоб по десять долларов, а лучше – еще дешевле. Вообще‑то, я обратила внимание на папину одежду, только когда начала шить костюмы вместе с Максом. И тут увидела, какой дешевый и безвкусный у отца гардероб: униформа рабочего человека, у которого всегда грязь под ногтями, а нос шелушится от солнца. Ну да, конечно, одежда в жизни не самое важное, но мне захотелось, чтобы папа относился к себе с большим уважением.

– Человека делает одежда, – говаривал Макс и умолкал, искоса поглядывая на меня. – Голые люди имеют крайне малое влияние в обществе, а то и совсем никакого.

– Марк Твен, – фыркала я. – Только это глупо.

– Не глупо, а правильно. – Макс задумчиво щурился. – А как тебе такое: «Если доброе имя станет твоим одеянием, то это платье прослужит тебе всю жизнь; если же одеяние станет тебе дороже доброго имени, то оно живо обтреплется».

– Первый раз слышу.

– Уильям Арнот. Проповедником был. Светлая голова.

– Хорошо сказано, Макс. Но, по‑моему, это мина под нашу с вами работу. Мы же как раз «одеяния» и шьем.

– Золотая середина нужна, дружок. Вот что ты должна усвоить. Сколько бы мы ни убеждали себя в обратном, наш внешний облик приоткрывает и нашу внутреннюю сущность. Чтобы считаться хорошим человеком, совсем не обязательно расхаживать в костюме‑тройке, но лично для меня важно, чтобы все – даже моя одежда – свидетельствовало, что я честный человек.

– Поэтому вы и шьете костюмы?

Макс расхохотался:

– Я шью костюмы, потому что мой отец их шил. А до него – мой дед. Что, по‑твоему, означает «Уивер» по‑голландски? Это все, что я умею делать. И раз уж я шью костюмы, они должны быть отменного качества. Самого высокого качества.

– Потому что вы честный человек.

– Надеюсь, что так, – с улыбкой пробормотал Макс. – Во всяком случае, я стараюсь.

Они, Макс и Елена, оба старались. Я их обожала. Мы никогда не говорили об этом, но, по сути, я стала для них дочерью. Ведь своих детей у них не было. Может, их ребенок покоился в датской земле, а может, они просто не могли иметь детей. Не знаю. Но меня они любили, в этом я нисколько не сомневалась и только радовалась, что у меня объявилась новая семья, которая принимала меня такой, какая я есть, – со всеми слабостями и недостатками. Тем более что в моей родной семье такого и в заводе никогда не было. Да и семьи‑то, в сущности, тоже не было. Я жила почти сиротой: Бев умерла, а папа делал вид, будто и я тоже. Во всяком случае, мне так казалось.

– Мы больше не «швейная мастерская», – заявил Макс в тот день, когда мы с Еленой дошили десятое свадебное платье.

Он обвел взглядом помещение, некогда сугубо мужское: лоскуты тонких, прелестных тканей внезапными всплесками света цвели в каждом углу. Поплин, лен и костюмные ткани в полоску соседствовали с прозрачными материями, которые струились ручьями талого снега, собираясь в мерцающие озерца.

– Да перестань, – возразила Елена. – Как были швейной мастерской, так ею и останемся. – Она потянулась к мужу и примирительно чмокнула в морщинистую щеку.

– Но мы уже не «пошив мужской одежды». Мы… – Макс, сведя брови, задумался, подбирая нужное название для того, во что превратилась любезная его сердцу мастерская. – Мы теперь еще и дамское ателье!

Елена покачала головой:

– Не просто дамское ателье, а ателье свадебных нарядов.

– Ателье для новобрачных! – предложила я.

Макс делано наморщил нос, вскинул руки:

– Женщины! Сдаюсь, сдаюсь! – И, качая головой, вышел из гаража, но я успела заметить, как он прячет улыбку.

– Ничего, – подмигнула мне Елена. – От уязвленной гордости еще никто не умирал. А нам, думаю, пора дать подходящее имя этому заведению по пошиву мужских костюмов и свадебных платьев. Чтоб люди знали.

– «Эдем»! – не задумываясь, выпалила я.

– «Эдем»?

– Ну, понимаете, – забормотала я, – это же самое лучшее место. Счастливое и неведомое. И у всех чудесное будущее впереди… – Я смущенно умолкла.

Елена медленно кивнула, я буквально видела, как отражаются в темно‑карих глазах ее мысли.

– «Ателье Эдем. Индивидуальный пошив»! Чтоб было местечко для одного‑двух платьиц посреди моря костюмов. По‑моему, подействует.

Конечно, должно было подействовать. Всем время от времени нужно напоминать о месте, где у каждого есть надежда. Всем нужен кусочек рая.

Особенно тем, чья жизнь очень от этого далека.

* * *

Слава модного заведения настигла «Ателье Эдем», когда эвертонская молодежь, окончив школу, покинула родной городок и разлетелась по всей стране. Уроженцы Эвертона, осевшие в Лос‑Анджелесе, в Чикаго, в Нью‑Йорке и еще дальше, рано или поздно встречали того единственного или единственную и вспоминали про двух стариков в полузабытом городишке, которые шили первоклассные костюмы и свадебные платья. Стали поступать заказы на дорогие туалеты из шелкового атласа и итальянского шелка. Заказы сопровождались строгим предписанием: «Платье должно быть безукоризненным!» Что означало: «С деньгами туго».

Макс купил старую фотостудию и переоборудовал ее в чудесное ателье с примерочной, трельяжем о пяти створках и полуметровой подставкой к нему – очень удобно снимать мерки со знатных горожан. Но больше всего трельяж и подставка пришлись по душе невестам – они обожали охорашиваться перед зеркалами, разглядывая себя со всех сторон. В ателье не было окон, и тусклое освещение скрадывало многие недостатки. Когда Макс покупал это помещение, отсутствие окон представлялось серьезным минусом, но минус неожиданно обернулся плюсом: невест приводила в восторг мысль, что их бесподобный наряд останется тайной вплоть до той минуты, когда они торжественно двинутся к алтарю.

Но не одни только будущие невесты радовались тому, что «Ателье Эдем» обосновалось в полутемном, невзрачном строении в укромном уголке Эвертона. Взявшись за ручку задней двери и украдкой глянув через плечо (не смотрит ли кто?), я мысленно возблагодарила Макса за то, что в свое время он отказался от нарядного, приметного здания с окнами на исторический центр города. Сделай он тогда выбор в пользу удобного расположения и стильности, я бы ни за что не ответила согласием на его тихий крик о помощи.

Убедившись, что темный переулок позади ателье пуст, я быстро приоткрыла стальную дверь и проскользнула внутрь. За те двенадцать лет, что я уже не работала у Макса и Елены, задняя комната почти не изменилась – по‑прежнему завалена коробками с диковинными адресами со всего света, а металлические перекладины вдоль двух стен тесного помещения увешаны десятками плечиков с тканями всех цветов и оттенков. Я вздохнула – так вдруг захотелось потрогать ближайший отрез органзы. Но не стоит рисковать – еще запачкаю. Я погладила прелестную ткань тыльной стороной ладони. Чудо! Словно к воде прикасаешься.

– Славная материя, правда?

Макс стоял у двери в мастерскую, почти касаясь притолоки белоснежной шевелюрой. Несмотря на немалый рост, он как‑то съежился, стал ниже с последней нашей встречи.

– Не знаю, что мне с ними делать, с этими тканями. Ее‑то больше нет… – Он почти виновато оборвал себя.

А я еще надеялась, что смогу держать себя в руках! Как бы не так, увидела его и – сломалась, громко всхлипнула и не смогла сдержать слезы.

– Ох, Рэйчел, – Макс протянул ко мне руки.

– Мне так жаль, – уткнувшись ему в плечо, пробормотала я.

– Чего тебе жалко?

– Что раньше не пришла. Я хотела прийти на похороны Елены… – Я задохнулась. Какой ужас! Елену похоронили, а я даже не простилась с ней. Мне нужно было оправдаться скорее перед самой собой, чем перед Максом. – У Сайруса была работа и…

– Ничего, все нормально, – сказал Макс.

Нет, не нормально. Совсем не нормально!

– Мне следовало быть там.

– Ты здесь. И это главное.

«Ты здесь». Его слова гулко прогрохотали в пустоте, которую высекла у меня в душе смерть Елены. Но первая трещина, вероятно, пролегла задолго до этого. Быть может, к ее появлению приложила руки Бев, а потом мой малодушный отец углубил ее своим молчанием. Может быть, Сайрус потрудился над ней, превратив в каверну, звенящую обвинениями и упреками в мой адрес. Их много там накопилось: «Ты безвольная», «Ты уродина», «Ты противная, никчемная тупица».

Может, Бев была права и Сайрус имеет все основания продолжать ее оскорбительный монолог? Может, я именно такая и есть? Но в кольце рук старого Макса я была другой.

– Да, – сказала я. – Теперь я здесь.

Это стало началом.