По эту сторону добра и зла 16 страница

Давно умерли писатели его поколения и даже те, кто был моложе: Новиков-Прибой, Толстой, Шишков, Тренев (о по­следнем есть удивительная запись: «Тренев всю жизнь про­водил с маской на лице и умер с маской и никто не знал его лица»¹⁹), Вересаев, которого Пришвин яростно критиковал за книгу «Пушкин в жизни», и, казалось, эти смерти не слу­чайны, люди те, как и Блок, умерли от отсутствия воздуха.

Умирали бывшие его знакомые по литературным сало­нам начала века, которых давно разделила с ним граница времен и государств: Мережковский, Гиппиус, Бердяев. На­ступала пора подводить итоги прожитым годам, охватывать их одним взглядом, пытаться понять, сведя воедино начала и концы, и именно к пониманию жизни во всей ее совокуп­ности, цельности, с ее корнями и побегами, относится сле­дующая необыкновенно глубокая запись из Дневника; лю­бопытно посмотреть, как теперь расставлял Пришвин ак­центы жизненного пути:

«Есть в человеке как бы роковая испуганность жизнью, принижающая, отупляющая веру в себя. Она давила душу и моей матери, жизнерадостной женщины. Вдруг появлялось у нее в глазах что-то темное, и лицо становилось сумрач­ным. Я понимаю теперь это как страх перед той роковой об­реченностью человека. Вот это чувство передалось и мне, и оттого любовь моя первая была попыткой безумного скачка за пределы этой как бы родовой необходимости. Этот пры­жок доказал мне самому, что я обречен быть привязанным к колу родовой необходимости. Так я и жил 30 лет, как и мать моя тоже 30 лет работала «на банк» и как живет огром­ная масса испуганных людей. Встретив Лялю, я опять сде­лал прыжок и удержался там на какой-то высоте. И вот по­чему часто прихожу к Ляле с прежней мерой вещей в мире обреченности. И, меряя, узнаю, что все у меня не сходится, и моя женщина выходит из всяких мерок. А в конце концов я нахожу сам себя в мире иных измерений и догадываюсь, что это и есть та самая любовь, о чем я мечтал и чего не до­сталось мне ни от отца, рано умершего, ни от матери, рабо­тавшей как мужчина «на банк», ни от жены, взятой от ис­пуга и неверия в себя, ни от детей, обманутых моей славой, избалованных ею и, значит, тоже по-иному отстраненных от личных возможностей, тоже испуганных»²⁰.

Пришвин мог сколько угодно писать о простых, хороших людях, которые спасли Корабельную чащу или построили канал по завету царя Петра, мог писать о себе: «Начинаю понимать себя как русского простейшего человека, имею­щего способность сказать своим людям, что прекрасна на

свете и та малая доля жизни, какая досталась себе»²¹. Он стремился сам быть «как все хорошие люди», но по складу характера, по судьбе был обречен на непохожесть и одино­чество, что и стало, вместе со стремлением это одиночество преодолеть, темой всего его творчества.

«Моя природа есть поэтическое чувство друга»²².

В конце жизни Пришвин, подобно Толстому, над судь­бой которого непрерывно размышлял, стремился к своего рода опрощению:

«Сам по себе я не писатель, не ученый, не мудрец какой-нибудь и не сверхчеловек, а такой же, как и все, человек простой (...)

Я не отказываюсь и от своего писательства: я, конечно, писатель, человек знатный, и всего себя на это истратил, кое-чего достиг, заслужил. Но это писательство не было у меня идолом, а одним из средств понимания жизни. В су­ществе же своем я самый простой человек, страстно ищу­щий на своем пути друга, чтобы хоть в дороге высказать ему все, что лежит на душе и давит ее. Выскажешь и вдруг ста­нет много легче, как будто понял, что я не один такой урод на свете живу, что всякий настоящий простой человек ме­ня поймет. (...)

Каждый из нас добирается до своего заключенного просто­го человека своим собственным путем и так "находит себя"»²³.

Конечно, таким другом стала ему Валерия Дмитриевна, но и эта любовь не столько объединяла, сколько разъединя­ла его с миром, и слова: «постепенно вхожу с годами в тот самый основной поток, в котором мчится все человечество. Это какой-то общий для всех живущих на земле поток сход­ства и различия (...)» — оставались в известном смысле толь­ко словами.

Его внутренний КПД был выше, чем у обычного челове­ка, он был действительно человеком иных возможностей, иных миров, иного зрения и слуха, и он физически не мог в этот общий поток войти и в нем раствориться. В нем мер­цала гениальность, пусть не до такой степени, чтобы ее не чувствовать, ею не стесняться и жить с ней свободно, пе­чально и легко, как жили Пушкин, Грибоедов или Розанов. В очень важной клеточке своего существа он не то что пре­зирал и недооценивал большинство «испуганных», обречен­ных на обыденную жизнь, на прозябание людей, окружав­ших его в советской действительности, но, ощущая себя вы­ше, снисходил до них и... не мог снизойти.

Предвидя возможные упреки, Пришвин писал: «Вокруг меня идут люди, бросившие все свое лучшее в общий кос-

тер, чтобы он горел для всех, и что мне говорить, если я свой огонек прикрыл ладошками и несу его и берегу его на то время, когда все сгорит, погаснет и надо будет зажечь на земле новый огонь. Как я могу уверить моих ближних в жиз­ненном строю, что не для себя лично я берегу свой огонь, а на то далекое время»²⁴.

Пришвину выпало жить в эпоху, когда реальная жизнь писателя отличалась так сильно от жизни его читателей (не всего народа, но именно читателей), как никогда не случа­лось в прошлые времена. Он не мог этого не видеть. В том же Дунине Пришвин жил фактически барином, пусть даже и жалуясь на бедность (не было денег построить забор), но что это были за жалобы по сравнению с тяготами послево­енной жизни большинства советских людей! Наследие «свя­тых» русских народников — чувство вины, угрызение совес­ти перед простым народом, провинциальная жалость к без­лошадным — все было им изведано в молодости, прожито и пережито, обсмеяно и отвергнуто, и казалось теперь, что по­ложение владельца советской усадьбы совершенно отлично от дореволюционного владения: «Очень чувствую, и это уже давно, что упрек наследственный за личное имущество сей­час исчез. В наследованных липах в Хрущеве этот упрек был (от народа), в липах нынешних в Дунине этого упрека не су­ществует. На этой почве безупречного бытия и вырастает новая интеллигенция»²⁵.

Пришвин принимал как должное, что принадлежит к пи­сательской элите, может отдыхать в Барвихе, лечиться в Кремлевской больнице и пользоваться недоступными про­стым смертным благами («Л. приехала из Москвы, была у министра, и он «Победу» купить разрешил (а очередь на полтора года). Нанялся шофер с женой, закончено отопле­ние, заканчивается повесть. Я богатею»²⁶). Он общался с крупными музыкантами, учеными и даже партийными ра­ботниками, и эта новая близость к власти заставляла его по-другому на нее взглянуть: «К преимуществам партийных лю­дей мы уже привыкли, мы все поняли теперь, как им труд­но работать и что если бы не они, так пришлось бы нам са­мим нести то самое, что они несут на себе»²⁷.

Все это не значит, что критическое отношение к «реаль­ному социализму» у Пришвина исчезло. Болезненно пере­живал он не только за свои литературные мытарства, но и за того же опального Капицу, за разгром биологической науки и торжество «бандита от науки», как называл он Т. Лысен­ко. В 1950 году Пришвин отказался подписать Сток­гольмское воззвание за мир, ибо подобная безликая форма

борьбы за мир ему претила, и снова, как в 30-е годы, не хо­телось быть голосом в хоре.

Когда в 1952 году, после долгого перерыва прошел XIX съезд партии, событие это не оставило Пришвина равнодушным:

«XIX съезд проходит гладко, победоносно. Оглядываясь на положение, воочию убеждаемся в правде сущего. (...) Тревога в одном, что личностью предстает единственно Ста­лин, собирающий в себя все мнения»²⁸.

В эти годы он сформулировал свою идею искусства как образа поведения. Он писал об этом чрезвычайно много, прибегая к самым различным понятиям и аналогиям: "По­ведение" у меня скорее всего означает долг быть самим со­бой, а мастерство — быть как все»²⁹.

«Поведение-то и есть, что каждый стал на свой путь»³⁰.

«Не в мастерстве моя заслуга, а в поведении, в том, как страстно, как жадно метался я по родной земле в поисках друга, и когда нашел его, то этот друг, оказалось, и был мой родной язык»³¹.

«Есть у всякого настоящего творца свое творческое пове­дение в жизни — своя правда, а красота приходит сама. И живой пример этому для всего мира был Лев Толстой: он искал слово в правде, а красота в них потом находилась и определялась сама»³².

Но везде и всюду проводил главную мысль о своем соб­ственном восхождении на эту высшую ступень (и, что лю­бопытно, к писателям без поведения относил Алексея Тол­стого), и Вересаева не любил за то, что книгой «Пушкин в жизни» он разрушал эту целостную концепцию: «В полуно­чи души поэта, перед тем как написать стихотворение, не­пременно должен прилететь ангел гармонии.

В поисках источника поэзии я долго называл это состо­яние души поэта родственным вниманием. Но, исследуя природу того внимания, желая это внимание сцепить с со­знанием, волей, личностью, я стал называть его поведением.

Одно из свойств этого поведения заключается в том, что произведение, исходящее из такого поведения, вынесенное на общественный суд, заставляет нас прощать автору его бытовое поведение»³³.

Он снова писал о природе. Так создавалась книга «Глаза земли», «проникнутая единым стилем лирическая эпопея» (Кожинов), о которой Б. Пастернак отозвался в неопубли­кованном письме, процитированном Валерией Дмитриев­ной: «Я стал их читать и поражался, насколько афоризм или выдержка, превращенные в изречение, могут много выра­зить, почти заменяя целые книги»³⁴.

«Пишу я о природе, а мои читатели хватаются за мои книги, как многие думают, чтобы забыться на стороне от мучительной действительности. Некоторые люди, мои не­други, говорят, что я обманом живу. Но я замечаю, что ког­да они в моей природе вдруг узнают нашу же действитель­ность с другой, хорошей стороны, то они особенно радуют­ся. И я это так понимаю, что они очень ждут от писателя, чтобы он осмыслил и воодушевил их повседневный труд. Не обман они видят, а мысль сердечную своего же собственно­го дела»³⁵.

«Совершенный человек, обогатив себя странствием в царстве мысли, возвращается домой с обостренным внима­нием к ближнему.

Вот что я хотел сказать в романе своем «Кащеева цепь», но не сказал, потому что писал его в то время, когда сам-то уже возвращался домой, а народ мой только начинал путе­шествие туда, где я был»³⁶.

«Я — писатель, который пишет свои книги как завеща­ние о душе своей грядущим поколениям, чтобы ему самому непонятное они бы поняли и усвоили себе на пользу»³⁷.

И все-таки, несмотря на веру в будущего читателя, кото­рый однажды догонит и поймет его, было в поздней фило­софии Пришвина что-то небывало (любимое его слово в конце жизни — Небывалое) грустное... Он видел окружаю­щий мир распавшимся на составные части, некогда принад­лежавший ныне падшему великому существу, и части эти теперь находились в состоянии войны друг против друга, и, перефразируя известное выражение, можно сказать, эта война проходила через его сердце. Тогда природа начинала казаться ему свободной, а человеческий разум принужден­ным, и задача человеческого общества виделась писателю в «преображении во времени, то есть движении всех частей к воссоединению и возрождению»³⁸.

«В конце жизни Михаил Михайлович ушел в философ­ское созерцание мира», — вспоминала и сестра А. М. Коноплянцева М. М. Введенская, посетившая друга своих дет­ских лет в Дунине в 1953 году. Но при всем углублении в философию жизни с литературой Пришвин не расставался и снова и снова пытался пробиться к читателю. К другу. И не только к будущему, но и к настоящему.

После неудачи с «Осударевой дорогой», когда были от­вергнуты все новые варианты романа, Пришвин взялся за новую крупную работу.

радость нового замысла лесной повести. Сколько лег я был в плену у "Осударевой дороги"!»³⁹

Так начиналась работа над последним пришвинским произведением повестью-сказкой «Корабельная чаща». По­сле нее не осталось таких могучих параллельных или зер­кальных лесов, как после «Осударевой дороги», но сохрани­лись наброски, показывающие, что первоначальный замы­сел повести, относящийся к 1949 году, был, возможно, ин­тереснее ее заключительного воплощения. Основываясь на впечатлениях дунинской жизни, наблюдая за судьбами жен­щин окрестных деревень, Пришвин хотел написать своего рода деревенскую прозу, «бытовой роман» и показать новые отношения между людьми, столкновение старой и совре­менной морали («Тайный дух колхоза — материнство»⁴⁰; «Мысль повести определяется: эта мысль в смене родовой, принудительной безликой любви старого времени и свобод­ной (из «гулянья») наших дней. Итак, сюжет моей повести: дети ищут отца, находят и возвращают семье (...) В теме «колхоз» веет свободная любовь»⁴¹)- Судя по сохранившим­ся наброскам, образы деревенских женщин получались у не­го очень яркими и живыми.

Однако после поездки на охоту в Переславль-Залесские края, в замысел повести неожиданно вторглись воспомина­ния, относящиеся к середине 30-х годов, когда Пришвин путешествовал по Пинеге и написал «Берендееву чащу», ко­торой остался не вполне доволен. И вот теперь две идеи, старая и новая, наложились, столкнулись в его работе, как две морали в первоначальном замысле, и привели к тому, что «женский вопрос» оказался задвинут, и окончательный сюжет «романа без женщин»⁴², как полемически называл его в Дневнике Пришвин, возвращаясь к идее, высказанной им еще в полемике с Б. Пильняком и Н. Никитиным в 1922 го­ду, завис в воздухе, а поступки героев оказались совершен­но немотивированными и идеи опять перевешивали художе­ственность.

Несмотря на кажущуюся простоту, даже упрощенность и невероятность, очевидную надуманность оставшегося сюже­та — двое потерявших мать детей, хорошо знакомые читате­лю герои «Кладовой солнца» — Митраша и Настя — идут по земле в поисках своего отца, по возвращении с войны отпра­вившегося искать заповедную лесную чащу на реке Пинеге с целью сделать из отборной древесины фанеру для победы

над врагом и о детях, похоже, вообще не думающего («Мои герои — простаки новой повести — начинают и мне казаться неправдоподобными, а я сам себе — как неудачно приспо­собляющийся к текущему времени»⁴³, — понимал и сам При­швин), — в основе этой книги лежала очень важная для При­швина философская тема борьбы света и тени на земле.

«Я беру лес и создаю свою сказку о борьбе света и тени»⁴⁴.

Одна из основных идей «Корабельной чащи» в ее послед­ней редакции — это идея правды, противопоставленная идее свободы, — своего рода новый поворот в теме «хочется» и «надо». Она вела к переосмыслению всего долгого пути пи­сателя, некогда провозгласившего высшей ценностью чело­веческого бытия — «счастье».

«Не гонитесь, как звери, поодиночке за счастьем, гони­тесь дружно за правдой», — говорит еще мальчику, будуще­му солдату Василию Веселкину традиционный пришвинский герой, старый лесник Антипыч в самом начале повес­ти, и эти слова, полемизирующие с пришвинскими идеями 20-х годов, проходят лейтмотивом через весь текст.

В Дневнике Пришвин раскрыл очень важное значение этой, казалось бы, нехитрой истины.

«На берегу Атлантического океана умирала богиня свобо­ды, и кончались века, посвященные этому слову. Мы, вос­питанные с малолетства в почитании этого слова свободы, мы вдруг все увидели что-то, обратив внимание на явную неправду поклонников Свободы. (...) При подмене свободы, нам казалось — свет великий, огромный и страшный, как бы через полог какого-то огромного леса, закрывавшего от нас солнце, проник в нашу страну.

Вот при этом-то свете, помимо того, как нам хочется и не хочется, и начали складываться и показываться слова и образы нашей правды, к которой мы шли с тех пор, как бы­ло сказано первое слово нашей правды. (...) Простыми же совсем словами хочется сказать, чтобы века Правды смени­ли века Свободы, действительно освободили пребывающего в рабстве человека»⁴⁵.

«Корабельная чаща» была итогом долгого пришвинского пути в искусстве и в жизни не только потому, что оказалась менее внутренне противоречивой, чем «Осударева дорога», но потому, что в ней писатель окончательно вставал на сторону победившего большевизма и в этой победе видел одну-единственную историческую правду, именно таким образом раз­решив мучившую его проблему Евгения и Медного Всадника.

Размышляя о переменах в собственном сознании и со­знании «своего класса», от которого он, впрочем, давно от-

рекся, Пришвин писал: «Наш старый русский интеллигент приходит к новым убеждениям не потому, что у себя хоро­шо, а потому, что там, куда он с детства с верой смотрел, стало плохо, и не потому плохо, что там есть нечего, а что нечем стало там дышать.

Итак, делать нечего, я — коммунист, и как все мы: сол­дат красной армии, выступающей на бой за мир»⁴⁶.

Эта запись, при всей ее полемичности («не потому, что у себя хорошо», «делать нечего, я — коммунист»), скорее от­ражала мировоззрение позднего Пришвина, нежели была очередной маской на лице Берендея.

Собственно теперь и счастливчик Берендей-то весь был да вышел, остался в прошлом, стал врагом, обратился в ле­шего, в гугуя, а значит, утратил силу и власть, и при том, что в пришвинских записях поздних лет можно по-прежнему встретить запоздалые «проклятия» в адрес темного прошло­го («Нужно вспомнить всю совокупность темной деревен­щины (чего-то стоящего), чтобы оправдать движение к луч­шему»⁴⁷), мысль писателя теперь шла гораздо дальше, неже­ли противопоставление старого новому:

«Давно ли было, что о нашем новом времени нельзя бы­ло говорить, не отталкиваясь в отрицании своем от старого. И выходило, что тут должно быть хорошо потому, что тогда было плохо. Теперь судить о новом времени, по сравнению со старым, несовременно, новое время нам хорошо само по себе, и никто не будет оспаривать даже, если хорошее в ста­ром добром помянуть»⁴⁸.

«Корабельная чаща» и есть самое советское, самое идео­логически выдержанное, самое «правильное» произведение Пришвина, обходившее все острые углы своего времени и сочетавшее русский советский патриотизм с идеей мессиан­ской: «На развернутом листке был напечатан портрет Бе­линского, и Веселкин прочитал под ним его знаменитые слова о том, что мы — русские призваны сказать всему ми­ру новое слово, подать новую мысль»⁴⁹.

Белинский здесь неслучаен. О нем Пришвин писал и в «Глазах земли»; его и идущую за ним традицию призывал в свидетели и союзники, возвращаясь к тому, с чего когда-то начал:

«Приближаюсь к пониманию возникновения нашего со­ветского «надо» в историческом порядке через Белинского, Добролюбова, Чернышевского, как идеи материнства»⁵⁰.

Подобный эстетический сдвиг в сторону русских писате­лей, которых традиционно называют революционными де­мократами, очень показателен. Если еще в 1939 году При-

швин писал о том, что «Чернышевский, Писарев, Добролю­бов, Лев Толстой, как моралист, и Ленин — все вместе по­родили Сталина (с его РАППами и колхозами)», а «Турге­нев-то ненавидел Чернышевского и Добролюбова, для него они были наш РАПП»⁵¹, и симпатии писателя были явно на стороне Тургенева (пусть даже это — «гуманизм, либерализм («барин»), бессилие»⁵²), и именно в связи с Тургеневым Ми­хаил Михайлович формулировал свое художественное кредо: «Пусть кругом рабы, я и в этих гнусных условиях утверждаю право художника на красоту... я художник и хочу служить красоте сейчас, в этих условиях, вы же требуете того, чтобы я отложил свое дело и работал бы над улучшением общест­венных условий, в которых люди могут заниматься искусст­вом»⁵³, то теперь сердцу Пришвина любезны были иные ге­рои, и даже Белинского со товарищи оказалось недостаточ­но: «Слова Белинского сами по себе еще ничего не значат и нужен к этому плюс: коммунизм. Значит, Белинский пред­чувствовал слово, но не знал его, а Ленин это слово сказал для всего мира, это слово — коммуна»⁵⁴.

Последнее звучит удивительнее всего: Пришвин мог неод­нозначно, противоречиво относиться к чему и к кому угодно: Ленину, Сталину, русским классикам, евреям, формалистам, сектантам, большевикам, интеллигентам, православным веру­ющим и мужикам, но вот к коммуне, которую он знал не по­наслышке, относился, если мы помним, всегда с величайшей ненавистью. Теперь же и коммуна стала для него «школой ра­дости», и вряд ли то была просто маска. Тут скорее прозвуча­ла затаенная, очень глубокая для Пришвина мысль о неиз­бежности и освященности во всей своей целокупности всего коммунистического пути, по которому шла страна.

Строго говоря, коммунизм, по Пришвину, не был окон­чательной целью этого движения, а лишь промежуточной стадией («Общественные явления есть нечто временно-пре­ходящее», — писал он еще в 1924 году⁵⁵). Высшей же целью было строительство мира-храма.

«Большевизм показал нам очертанья необходимого для нас внешнего двора нашего храма (всеобщую грамотность, индустриализацию, быть может, даже парламентаризм с его внешней стороны). Дальнейший процесс — это внутренняя пе­реработка поставленных извне задач. Возвращение к право­славию неминуемо, потому что православие у нас — все»⁵⁶.

И не случайно о «Корабельной чаще» он заключил: «"Сло­во правды" вышла повесть чистая, вроде храма, остается на­писать какую-нибудь страничку, которая будет значить, как крест на здании»⁵⁷, и даже само это сочетание «слово правды»

при его кажущейся советскости на самом деле восходит к псалмам царя Давида, которые Пришвин внимательно читал.

Пришвин искренне веровал и стремился к соединению православия и коммунизма, и хотя и к тому и к другому в их реальном историческом бытовании относился критичес­ки и утверждал необходимость третьего пути («Третье же по­нимание — это мое понимание, религиозное, принимающее ответственность за внешнее бытие человека на земле»⁵⁸), именно о коммунизме он искренне писал: «Как выдуманная семья привела меня к настоящей любви, так и выдуманный коммунизм должен привести к живому, настоящему».

А о церкви:

«Был разговор:

Я: — Столько церковь молилась, а зла не убыло.

Л.: — Много молилась, но мало делала: вера без дел мерт­ва. Вот почему сейчас люди оставили молитвы и обратились к делам»⁵⁹.

И для того чтобы церковь и коммунизм соединить, най­ти общие точки их соприкосновения, пускался, сознательно или нет, на искажение христианства, включая самую сокро­венную его молитву, в которой произвольно переставлял слова:

«С особенной, небывалой в жизни своей ясностью Сер­гей Мироныч подумал:

«Нехитрая штука заморить себя на земле для жизни не­бесной. Трудно, и в том и есть сила человека, чтобы на зем­ле жизнь устроить, как на небе».

И повторил много раз заученное с далекого детства из «Отче наш»:

«На земли, яко на небеси».

Каждый раз, повторяя, дивился он новому смыслу древ­ней молитвы и не понимал сейчас, как это он мог тысячу раз за жизнь свою прочитать «Отче наш» и не заметить про­стого смысла таких простых слов: устраивать самому чело­веку разумную жизнь у себя на земле так, как представляет­ся она совершенной далеко от нас где-то на небе»*⁶⁰.

Теперь, в соответствии с переделанной «древней» молит­вой, жизненную задачу старейший писатель видел в делах и в утверждении этого пути переустройства: «В Союзе писате­лей катастрофа с рассказом, и я им ответил, что не меньшая катастрофа у нас и с романом, превратившимся в очерк, и

* В «Отче наш» — «Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли». Разница более чем существенная — и ни слова об устройстве жизни на земле на небесный лад.

что надо не жанр проповедовать, а коммунизм, и что если бы я был моложе, то повел бы проповедь коммунизма, и не в учреждении, а у себя на дому, и так вышло бы лучше, чем при посредстве пропаганды жанра»⁶¹.

Был ли он искренен в этих речах или так же по старой памяти дурачил слушателей, как дурачил их двадцать лет на­зад, в 1932 году, на первом Пленуме оргкомитета Союза со­ветских писателей, приветствуя на словах ударников от ли­тературы и в душе самозванцев презирая? Как знать, но только если и была это маска, то слишком уж привычная для того, кто эту маску носил.

Пришвин жил или, по крайней мере, стремился жить в последние годы в двух измерениях: «Художник должен чув­ствовать вечность и в то же самое время быть современным. Без чувства вечности невозможны прочные вещи, без чувст­ва современности — художник останется непризнанным»⁶².

В известном смысле его Дневник был завещанием на бу­дущее, вкладом в вечность, произведения последних лет — в современность, и был момент, совершенно неожиданный на первый взгляд, когда последнее стало волновать его больше первого.

«Так, значит, я написал несколько томов дневников, дра­гоценных книг на время после моей смерти. Мне, однако, остается большая работа для отделки этих книг. И вот моя рабочая жизнь разделяется теперь на две части: одна часть для печати при моей жизни, другая — после. Вопрос: какой частью работы я больше дорожу, той большой, которая бу­дет напечатана после меня, или той маленькой, которая еще может быть написана и напечатана при мне».

Казалось бы, ответ для писателя, а особенно для При­швина, с его дневниковыми сокровищами, накопленными за полвека каждодневного подвижнического труда, с его драгоценными тетрадками, которые он спасал еще в 1909 го­ду от пожара в Брыни, пожертвовав прочим имуществом, которые, рискуя жизнью, вел в самые страшные годы рево­люции и террора; тетрадки, которые сами спасли его в 1919 году во время мамонтовского нашествия в Ельце, которые прятал он в разрезанной резиновой лодке, закопанной в землю, во время Великой Отечественной войны, — ответ, ка­залось бы, очевиден: «Мои тетрадки есть мое оправдание»⁶³.

Но...

«Какой может быть разговор: конечно, на первом месте мое маленькое живое. И не знаю, может быть, если бы ни-

кто не знал, я бы все, что остается на после, очень недоро­го бы променял на возможность и написать и напечатать что-нибудь при себе».

Отчего же так? И тут Пришвин переводил разговор из области литературной в философскую, бытийную.

«И вот, наверное, это самое преимущество создаваемых ценностей при себе и есть "жизнь для себя", или "я сам", или то состояние духа, когда мне кажется, будто я делаю для себя, а оно на самом деле выходит для всех. Подвиг святых, верней всего, и состоит в том, чтобы переделать всего себя на после себя, стать мертвецом для себя "здесь" и воскрес­нуть "после себя"».

Этой святости, этому подвигу, как Пришвин его пони­мал, писатель противопоставлял свой путь:

«В моем сознании есть борьба за «здесь», «за себя», за землю, за жизнь (при себе) и т. п. как за самое святое. И, напротив, я почти равнодушен к тому, что будет после ме­ня. Я смотрю на все, сделанное мной, как на удобрение для общества...

Итак, 1) жизнь при себе и 2) жизнь после себя не долж­ны между собой разделяться: жизнь после себя должна со­держаться в составе жизни при себе».

Для Пришвина с его жаждой жизни, с любовью к жизни, опьянением ею, не ослабевшим, а только усиливающимся к последним годам этот разрыв и причинно-следственная связь были мучительны.

«Порочное разделение на жизнь при себе и на жизнь по­сле себя: с чего это началось и как на этом разделении вы­шел обман, и спекуляция жрецов, и восстание атеистов?»⁶⁴

Последняя мысль о разделенности земного и небесного царства, привнесенного Церковью и священниками, была для него не нова. На протяжении многих лет он стремился через эту черту перейти, объединить разделенное в одно, перепрыгнуть, но в предчувствии смертного часа, когда выбор оказался неизбежен и иллюзия цельности рассыпа­лась, душа затосковала, и он стал страстно цепляться за земное.

«Переживаю слухи о премии и понимаю, что если пре­мия будет, то больше меня радоваться ей будут мои читате­ли, и она вышла бы от этого настоящей, заслуженной пре­мией, правильной в том смысле, что не премия красит че­ловека, а сам человек красит свою премию»⁶⁵.

Глухое упоминание о премии неслучайно. Пришвин был писателем до мозга костей, каких русская литература знала единицами. Этот лесной человек, Великий Пан и Берендей

пожертвовал ради искусства слова всем и в восемьдесят лет оставался честолюбив и физически не мог прозябать в без­вестности, страдая от отсутствия той же Сталинской пре­мии, которая в сороковые — пятидесятые годы была выс­шим мерилом писательского труда и государственно-всена­родного признания и которую кому только не давали, и не по одному разу. Стремление к этой премии, к признанию современниками было одной из самых важных причин его позднего стиля и выбора темы.

Со смертью Сталина показалось, что-то начало меняться в лучшую сторону: «Вчера же ввалились ко мне люди из ВОКСа предупредить, что завтра приедет ко мне самый крупный писатель-коммунист в Голландии. Я понимаю этот случай как начало чего-то нового»⁶⁶.

Но премии ему так и не дали...

Однако вернемся к последнему роману, который оказал­ся все же сложнее, чем это может на первый взгляд пока­заться, и подобно тому, как «Осударева дорога» может быть понята в контексте ее «лесов», «Корабельную чащу» надо читать через призму лирической книги «Глаза земли».