Учебник рисования. 6 страница

Если нет голубой краски, я беру красную, говорил Пикассо. Он имел в виду то, что художник выше обстоятельств. И вслед за ним позволено сказать: если нет красной краски - я беру любую. Подлинному колористу безразлично, каким цветом писать. Если значение красного от освещения, соседства или расстояния, или чрезмерно частого употребления (и такое бывает) - утрачено, это не значит, что свойства, которыми наделен был красный цвет, утрачены вместе с ним. Красный цвет может вовсе исчезнуть в природе, но символ красного сохранится. Роль красного будет играть другой цвет, вот и все. Задача живописца - как и полководца на поле боя - понять, какие силы требуется использовать сейчас. При правильном использовании всякий инструмент становится оружием.

Когда картина закончена, художнику остается решить, в каком виде он предъявит ее зрителю. Художник знает, что картина отныне будет жить отдельно от него, перестанет зависеть от его субъективного суждения - надо приготовить ее к общественной жизни, сделать так, чтобы в глазах публики она была нарядной. Помимо прочего, картина будет страдать от климата и условий хранения, надо защитить красочный слой от среды. Так повелось, что наиболее распространенным методом является покрытие картины лаком. Считается, что под слоем лака краски лучше сохраняются, и к тому же блестящая поверхность картины производит на зрителя выигрышное впечатление. Это тем более странный обычай, что в реальности покрытие лаком приносит картине непоправимый вред.

С течением лет лак темнеет, превращается в густой вязкий коричневый слой, сквозь который разглядеть картину - ту, первоначальную, картину, которую собирались предохранить от порчи, - уже невозможно. Лак проникает в пигмент, меняет его оттенок. Цвета картины теряют свои характеристики, сводятся к единообразному мутному цвету. Так произошло с большинством малых голландцев, с некоторыми вещами Рембрандта, с луврской «Битвой при Сан-Романо» Паоло Учелло. То, что сегодняшнему зрителю представляется мистической золотой дымкой, таинственной мглой, - на самом деле не что иное, как сгустившийся лак, съевший многообразие цвета. Эту мутную темную массу лака принимают за откровение художника, итог его размышлений о тайнах бытия - на деле это лишь дефект картины, паразит, поселившийся на ее теле, - наподобие грибка.

Одновременно с потемнением красочный слой портится в своей кристаллической структуре. Лишившись доступа воздуха (слой лака делает это невозможным), краска сохнет неравномерно, процесс ее полной кристаллизации (который обычно занимает двадцать - тридцать лет) идет непредсказуемо. Как правило, в итоге красочный слой трескается. Трещины, идущие в массе красочного слоя (кракелюры), делятся на те, что поражают собственно краску (такие трещины идут по картине зигзагами, и краска отваливается с холста слоями), и те, что свидетельствуют о процессе, ушедшем глубоко в грунт (такие трещины идут концентрическими кругами, и краска осыпается вместе с грунтом, уничтожая картину как таковую).

Кроме того, липкая и вязкая природа лака делает поверхность восприимчивой к любой грязи. Иными словами, нанеся слой лака, художник провоцирует дополнительный слой пыли, копоти и жира. Все, что находится в окружающей картину среде, неизбежно прилипнет к ее поверхности и сольется с ней.

Художники знают о том, что, нанося лак на холст, они холст губят. Короче других высказался на этот предмет Делакруа: «Известно, что перед потомками придется краснеть, но как бороться с желанием понравиться современникам?»

Решение покрыть картину лаком художники оправдывают объективным процессом, идущим в красочном слое по мере высыхания краски. Краска так или иначе выделяет из себя связующее, основой которого было льняное масло (отсюда масляная живопись), и это масло с годами превращается практически в тот же самый лак, который изменит цвет картины в любом случае. Так не все ли равно, что портит картину? Речь может идти лишь о пропорции наносимого картине вреда.

Так события, превращаясь в записанную историю и покрываясь лаком, уже не являются правдой и лишь напоминают о том, что происходило на самом деле. Историк, нанося этот слой лака, сквозь который события уже не разглядеть, оправдывает себя тем, что восприятие с годами изменилось бы в любом случае, и к тому же, как можно буквально доверять свидетельствам очевидцев, каждый из которых добавил толику лака от себя.

И однако реставраторы стараются вернуть картине первоначальный вид, терпеливо смывают с холстов желтый налет, очищают холст от копоти, лака и жира. Остается добавить, что работа реставратора не имеет объективных критериев - мы никогда не знаем, до какого предела следует счищать наслоения времени.

Художник должен знать, какую именно часть бытия он рисует. Дело не в том, какой предмет он изображает, но в том, какое место в общей конструкции мира занимает данный предмет. Да, Гойя рисует всего лишь натюрморт с рыбами, выброшенными на берег, - но что это за берег, где он расположен? Берег ли это Стикса, или щедрого Средиземного моря?

Некогда художник работал внутри собора и, занимаясь одной из многих деталей, знал, каким образом его труд вписан в целое. Не столь важно, что охватить целое взглядом затруднительно (химеры на соборах невозможно разглядеть, скульптуры спрятаны в темноте порталов, иконы, висящие в алтаре, сливаются в общее золотое пятно), важно то, что это целое властно заявляет о себе и оно внятно разуму. Присутствие огромного замысла наделяет каждую деталь величием и осмысленностью. Зритель может даже не видеть скульптуру в темноте нефа, но он знает, что она там живет. Художник, делавший скульптуру для этого нефа, понимал, что несет равную долю ответственности с архитектором собора. Когда картины Ренессанса сменили иконы - им пришлось принять на себя эту ответственность: ее никто не отменял. Фигуры третьего плана раздавались перспективе с той же щедростью, с какой прятали скульптуры по нефам и нишам собора. Художники Ренессанса писали такие картины, где весь мир умещался в один холст, - создание подобных произведений требовало времени и четкого представления о том, что из себя представляет мир: где именно находится ад, кто и как туда попадает, какова география дольних и горних пространств.

Дальнейшее развитие искусств отменило изображение целого. Художник примирился с тем, что он отвечает лишь за фрагмент бытия, за крошечную часть большой картины, и никогда не пишет весь мир целиком - с его пропастями и горами. Художник (и это сделалось правилом в последние столетия) - лицо сугубо частное, его партикулярная позиция по отношению к миру сделала для него значимыми именно детали: натюрморт с бутылкой (см. голландцев, Шардена, Сезанна), портрет любимой (см. Модильяни или Ренуара), пейзаж, фигуру. Честный по отношению к своему ремесленному труду, закрывшись в мастерской, художник уже не мог отвечать за общую картину бытия - собор никто не строил. Оставалась иллюзия, что роль целого будет играть музей, который разместит фрагменты бытия в некоем порядке и реконструирует - если не общий замысел, то хотя бы время.

В дальнейшем задача художника еще более сузилась: сделалось возможным изображать лишь линию, пятно, кляксу - т. е. фрагмент фрагмента, деталь детали, атом бытия. Художник говорил себе, что он анализирует анатомию мира - на деле же он отходил от нее все дальше. Знание о единой картине бытия оказалось утрачено. Где именно разместится данный атом - в том случае, если общая картина все же будет воссоздана, - совершенно неизвестно. Прежде художник мог догадываться, что пейзаж изображенный им, мог бы располагаться за плечом Иоанна Крестителя - если общая картина мира была бы написана. Но вообразить, где будет находиться розовое пятно - в облаках над головой Мадонны или на кончике языка Сатаны, - невозможно. Художники новейшего времени принялись создавать осколки и фрагменты бытия в полной уверенности, что большой картины уже не существует.

Однако цельного замысла никто не отменял - и отменить не в состоянии. Большая картина пишется всегда: соборы принимали участие в создании ее, этой главной большой картины, и мастера Ренессанса, и Модильяни, и Пикассо, и любой, берущий в руку кисть - независимо от степени своего таланта. Эта картина - Страшный суд, то есть наиболее исчерпывающая по информативности картина бытия. Прежде художники дерзали Страшный суд изобразить, затем ленились - но (вне зависимости от намерений) их произведения так или иначе занимали свое место в этой великой финальной композиции.

Проводя линию по холсту, художник должен отдать себе отчет, какую именно часть общей картины он рисует.

Художники, обращаясь к традиционным приемам старых мастеров, приводят в свое оправдание поговорку: новое есть хорошо забытое старое. На деле же старое никто не забывал по той причине, что таких дефиниций - старое и новое - по отношению к искусству не существует. Искусство есть неразъемный на части организм, в котором все равно актуально. То, что объявлено прошлым, никуда не делось, оно лишь наполнилось подробностями последних новостей. Тщеславное настоящее объявляет вчерашний день прошедшим, словно не принадлежат они вместе (вчерашний и сегодняшний день) одной истории. Как бы ни старался художник числить себя лишь участником современного ему процесса, - общего счета он не избегнет. Существует веками длящийся разговор, и всякий художник вступает в него со своей репликой. Даже если художнику померещится, что былой разговор уже закончен, ход вещей его опровергнет. Однажды прошлое - во всей полноте своей традиции - скажется и заставит современную картину принять участие во всей истории искусств сразу.

Великие картины, написанные в двадцатом веке, лишь по видимости описывают современные художнику реалии - не бывает, и не может так быть, чтобы последняя по времени реплика не относилась ко всему разговору сразу.

Пикассо написал много фрагментов бытия: сцены корриды, портреты возлюбленной Доры Маар, карикатуры на генерала Франко, силуэты тонких девочек, вытянутые шеи лошадей, головы быков. Однажды эти фрагменты встретились в картине Страшного Суда, которую ему пришлось создать - эта картина называется «Герника». Картина представляется набором разрозненных предметов, трактованных языком, современным художнику. Кубистические деформации, аффектация линий - кажется, что содержание состоит в экстатическом состоянии рисунка. Мир разъят на части, его фрагментарность - свидетельство катастрофы, общий сюжет читается не вдруг. Однако у картины есть конкретный сюжет: коррида. Собственно, картина «Герника» продолжает многочисленные корриды, написанные самим Пикассо и другими художниками, например Гойей. Данная картина изображает поражение матадора, т. е. проигранную корриду. Смерть матадора изображали редко - такой исход не типичен. Однако - случилось. Шпага сломана, матадор убит, бык вышел победителем. В контексте испанской гражданской войны такой финал корриды можно считать символическим.

Коррида, как ее обыкновенно трактуют, есть представление, сталкивающее варварство и цивилизацию. Зрители корриды наблюдают самый процесс истории: бык (см. традиции гладиаторских боев) символизирует варварство; матадор - суть символ цивилизации, вступающей в бой со зверем по правилам искусства. Можно считать, что картина «Герника» изображает цивилизацию, проигравшую в столкновении со стихией.

Впрочем, генерал Франко полагал себя именно представителем цивилизации, более того, развитие испанской истории это подтвердило: политика генерала вписала Испанию в общий процесс развития капиталистических стран, а неразумная деятельность республиканцев предполагала нечто менее убедительное - с точки зрения прогресса. Равно и образ быка не должен пугать - в иконографии Пикассо бык могуч, но не зол, он просто не различает добра и зла, он есть воплощенная мощь истории. Также и матадор - как его показывает Пикассо в своих рисунках - не вполне цивилизация, он выходит на бой не для победы - но принося себя в жертву. Пикассо часто изображал матадора в терновом венце, ассоциируя его жертву - с подвигом Спасителя. Выходя на арену, матадор пытается противостоять общему порядку вещей. Победить он может лишь чудом - бык гораздо сильнее. Чудо и происходит на арене - он побеждает снова и снова. Но вот однажды чуда не случилось, победила реальность.

Таким образом, перед нами изображение поверженного христианства, сбитого и смятого напором цивилизации, - слепой силы, что не различает хорошего и дурного, но служит только силе и славе.

По мере обучения художник становится пленником своего мастерства: он видит, что существует предел, перейдя который, он рискует ошибиться в работе. Всякий художник старается создать вещь безусловную, на века, и страшится ошибок. Корпоративная договоренность обозначает определенный уровень умения как достаточный, все что за ним - чревато провалами. Профессионализм советует воздержаться от величественных жестов: избыточная патетика ведет к преувеличениям, те, в свою очередь, - к ошибкам. Великого художника от хорошего профессионала отличает обилие ошибок - он не боится великих жестов.

Мы редко найдем формальные просчеты в работах учеников Рембрандта, но сам мастер позволял себе ошибаться часто. Последователи Микеланджело соблюдали пропорции тщательно - но сам мастер относился к пропорциям свободно. Современники Франциско Гойи рисовали аккуратно, но гениальный Гойя, увлекаясь, рисовал плохо - ракурсы ему не давались. Непомерно длинная рука «Мальчика в красной жилетке» Сезанна, криво вставленный глаз женщины в «Хиосской резне» Делакруа, корявое рисование честного Мазаччо - перед нами вещи, не зависящие от нормативов профессии: ошибка - непременный спутник великого.

Не надо стеснятся великих фраз и отчаянных линий: они, безусловно, не вполне верны - но чему следует быть верным? Они ведут к ошибкам - но так только и можно узнать, что образ - живой.

Образ живет именно потому, что он уязвим. Создавать безупречные условия для его хранения не нужно. Вечная жизнь не требуется ни для человека, ни для картины. Не следует боятся утрат: потеря - привилегия подлинного образа.

Мы любим человеческое лицо остро и отчаянно - именно потому, что знаем: оно не вечно. Всякий образ и любая картина обречены на смерть - исключений не бывает. Умрет человек, и картина рано или поздно погибнет, ей отпущено определенное время жизни и срок отмеряй. Осыплется фреска, растрескается масляная краска на полотне, не пощадят произведения огонь и нож - придет время, и не станет картины, как не стало многих картин Боттичелли, как не стало иных фресок Мантеньи, как не стало «Данаи» Рембрандта, как не стало икон Монте Кассино, как сгинули в небытие многие великие картины.

Смертность человека, смертность картины, смертность образа - есть непременное условие жизни, ее финал, горький и величественный. Наличие жизни можно доказать лишь одним способом - приходом смерти. Бытие проверяется небытием, и больше удостоверить факт бытия нечем. Приход смерти проверяет простую вещь: смогла ли смерть забрать все существо человека, или осталось нечто, неподвластное ей. Художественный образ христианского искусства повторяет таким образом путь самого первого образа, образа Спасителя. Собственно, в том и состоит подвиг Христа, разделившего смертную жизнь человека во всей ее неизбежности: он обозначил границы жизни - и обозначил границы смерти. Сущность художественного образа выражается формулой: смертию смерть поправ.

Не умирает только то, что никогда не жило. Знак - вечен; и дорожный указатель, и квадрат польского хуторянина можно воспроизводить бесконечно, и ничего в изображении не поменяется, и смысл изображения не исказится, - просто оттого, что там не было смысла никогда. Но никто не вернет к жизни «Данаю», никогда мы не увидим картины «Заговор Юлия Цивилиса» так, как она была написана, никто не напишет снова «Битвы при Кашине» Микеланджело, погибшей при пожаре, никто не воскресит алтарей Грюневальда, исчезнувших в море. И скорбеть об этом не следует. Дух этих произведений пребудет с людьми всегда, и никакая стихия истребить его не в силах.

Бессмертие (если вкладывать в это слово христианское содержание) не имеет отношения к вечности и существует постольку, поскольку преодолевает акт физической смерти. Произведение искусства - бессмертно.

Настоящее искусство можно опознать по тому воздействию, какое оно оказывает на зрителя. Настоящее искусство - это такое, которое проникает в сердце и душу, заставляет переживать. Лев Толстой определял это свойство через термин «заражать». Зритель испытывает волнение, он сопереживает мыслям и чувствам, что в произведении явлены; несомненно, существуют переживания такого рода, которые делают человека лучше. Если переживания касаются нравственности, совести, ответственности, правды - а искусство способно провоцировать такие переживания, - то такого рода переживания развивают ум, укрепляют душу, врачуют сознание. Все великие картины, известные человечеству, производят именно этот оздоровительный эффект. Укрепление души есть неоспоримый критерий подлинности искусства - и, если произведение ему не соответствует, значит, оно не выполняет обязательной своей задачи. Следует отметить, что вторая половина ушедшего столетия не пользовалась данным критерием.

Изделие может быть любопытным, развлекательным и декоративным - но никак не воздействовать на душу и сердце. Такое изделие не имеет отношения к гуманистическому искусству. Существует также иной критерий, его сформулировал мой отец. Философская система, им созданная, учит следующему. Произведение искусства содержит код бытия, проект жизни. Идеи сострадания и любви, феномен свободы, история мысли и духа - все это сконцентрировано в произведении искусства, закодировано в нем - наподобие того, как в двойной спирали ДНК содержится генотип человеческой личности. В сжатом виде в подлинном произведении искусства присутствует, таким образом, вся история человеческого рода. Даже если случится катастрофа, и род человеческий прекратит существование, произведение искусства может быть использовано для того, чтобы восстановить историю - то есть воскресить людей. Иными словами, произведение искусства обладает такой эманацией духа, которая способна творить природу, и великий проект обладает силой оживлять материю. Это и есть предназначение искусства - обусловить новую эволюцию, на иных основаниях, не материальных, но духовных. Это и есть та гарантия, которую дает искусство миру, - обещание новой жизни, более справедливой и гуманной. В этом именно состоит проект всемирной истории. Ради этого работает художник.