Новелла вторая. Наслаждаясь тишиной

Вроде бы на часах уже семь часов утра, но свет фонаря ослепляет меня, играя лучами на кружке свежесваренного кофе. На кухне моей квартиры весьма просторно, достаточно места для двоих, а то и для троих, но вместо этого я каждое утро повторяю один и тот же ритуал. Раньше мне было приятно лежать на огромной двуспальной кровати, досыпая последние минуты до того самого момента, как зазвонит будильник. Он и сейчас звонит. Просто раньше на кнопку выключения нажимала Она. А теперь...

Все, что у меня осталось - это лишь воспоминания. Я смотрю с окна своей просторной кухни вниз, прямо на огромную двухполосную улицу, по которой уже едут ранние машины. Я пью кофе, затягиваюсь едким дымом сигареты и вспоминаю, как когда-то Мы, обнимая друг друга, смотрели вниз на маленьких, словно крошечных людей, которые топали сонной походкой к маршрутным остановкам. Казалось бы, совсем не так давно, а уже прошла целая вечность.

Перевожу взгляд то на улицу, то на отражение в зеркале и ничего, кроме огромных мешков под глазами, не замечаю. Я не высыпаюсь. Практически каждый день меня мучает одно и то же: аморфное состояние полусна. Я не могу заснуть потому, что не могу проснуться. Живой труп, скелетообразная марионетка - вот кто я. Даже щеки, которые так нравились Ей, куда-то впали, исчезли, растворились в серой массе моего тела.

Каждое утро я повторяю эти заученные наизусть рефлекторные движения, попутно добавляя новые, не менее скучные и обыденные. Кухня, ванная, кухня, туалет, кухня, детская, зал. А мне нравится. Какая-никакая, а стабильность, которой мне так не хватало, и к которой я всегда охотно стремился.

Одеваясь, в зеркале прихожей каждый день я замечаю комнату, в которую уже не заходил около полугода. Это детская. Пустая, абсолютно безжизненная детская. Помню, как мы часто спорили с Ней о цвете обоев и о рисунке на потолке, об игрушках, которые мы будем дарить. На фиолетовом потолке вырисовываются маленькие яркие фосфорные точки. Звездное небо, Её задумка. На полу лежит ковёр с безумно мягким ворсом, который щекочет пятки и на котором можно спать со всеми удобствами, а вдали, в углу комнаты стоит детская кроватка с перегородкой, в которой никто никогда не лежал. Это не ошибка врачей, нет, они все делали правильно, они пытались им помочь. Тут даже нет вины никого из водителей, просто... Так бывает. Машина не справилась с управлением и влетела в автобусную остановку, вид на которую выходит прямо на окна кухни.

Говорят, что особенно близкие люди чувствуют уход друг друга, но я... ничего не чувствовал. Я готовил ужин, я ждал Ее с работы, так как пришел на час раньше. Она говорила, что мелкому будет полезно посмотреть мамину работу. Она говорила, что он ничего не видит и не слышит, но все прекрасно чувствует. Она говорила, что будет со мной всегда. Почему я ничего не ощущал, я же ведь должен был?!

Я же не многого-то хотел от жизни. Работа, семья, свой угол, какая-никакая беззаботная старость и много-много детей. Я работал на совесть, старался честно жить, не нарушать ни заповедей, ни закон. Каждый раз, когда что-то происходило, хорошее или плохое, я делал выводы, я менял себя, и мир вокруг меня менялся. Но почему? Как это все получилось, и, самое главное, зачем? Кому свыше угодно делать власть имущих богатыми мультимиллиардерами, а меня заставлять ездить каждое воскресенье к двум холмикам с табличкой на юг нашего трижды проклятого города.

Серые полутона уличных фонарей перестали раздражать меня своим надменным светом в глаза. Мне уже дальше не обидно, а просто больно. Что-то подкатывает к горлу каждый раз, когда я брожу по этой квартире, живому музею, мемориалу памяти. Иногда боль уходит, стоит только плеснуть себе в стакан. Но потом возвращается, гораздо сильнее, чем была раньше. Непрекращающийся цикл.

Вот и сегодня голова трещит как церковный колокол во время набата. Вчера я был у своего знакомого, коллеги по работе. Сорок дней назад на тот свет ушёл его сын, как он говорил, замечательный во всех отношениях спортсмен, блестящий боксер, которому несправедливо занижали оценки в его школе. Умер глупо: убили из-за девушки. Ну, помните, дело громкое то было: парень и девушка убиты на пустыре своим одноклассником, который вскоре был задержан. Его дело, кстати, веду я.

Я гляжу на часы, и на стрелках высвечивается и так немаленькое количество моих опозданий. Не хватало мне еще и сегодня по шапке получить, поэтому нужно хотя бы раз отбросить от себя эти сентиментальности, надеть что-нибудь потеплее, на улице прохладно, еще раз проверить, все ли я выключил, и закрыть за собой дверь, параллельно вспоминая место моей нынешней парковки.

Город... Мой Сперанск не всегда был таким унылым серым скопищем спальных районов, а люди в нём не всегда были помешаны только на деньгах. Допив кофе и поставив кружку в подстаканник, я уткнулся в лобовое стекло автомобиля. Я перестал узнавать свой город, в котором вырос, в котором всегда жил, в котором больше потерял, чем нашел. Дорога меня укачивала, а я все смотрел на различные вывески разнообразных торгово-развлекательных центров, и жгучий стыд охватывал меня. Тихий, мирный, полудеревенский, спокойный двухэтажный городок за каких-то жалких и паршивых десять лет превратился в дешевую потрепанную рекламную проститутку. Старые покосившиеся дома спрятались за мастодонтами стройки, по 20 этажей каждый, которые чуть менее чем полностью состояли из различных вывесок и спутниковых тарелок. А чего я удивляюсь то! Я же своими глазами видел, как все это происходило. Как величие старого города заменялось продажностью и непотребством, я же вот этими самыми зрачками наблюдал, внимательно наблюдал за всем этим, и ничего не сделал. Никто ничего не сделал.

Я еду по улице моего любимого города, ненавидя каждый угол, каждое здание, каждого прохожего, каждую машину с водителем в ней, и себя в том числе я ненавидел. Мне противно, когда истина заменяется фарсом, когда пошлость - не порок, а способ. Я проехал мимо остановки, на которой стоит небольшой ларек, возле которого дети, мальчик и девочка лет десяти-двенадцати, распаковывают только что купленную пачку Winston. Запреты? Они нихрена не помогают. Всегда найдется лазейка, всегда человек получит то, что хочет, даже в условиях Железного Занавеса и тотальной цензуры стиляги свои пластинки получали, дело вообще не в этом. Ведь было же время, когда-то давно, в ушедшие от нас столетия, когда даже курить было можно где угодно. А не курили. Когда девушки если и пили, неважно что, то знали меру. Где искренность и идеалы, ни разу не партийные, поощрялись. Быть честным - хорошо. Быть отличником - всегда пожалуйста. Высшее образование - у всех. Мой дед был токарем-расточником на заводе, получал копейки. А цитировал Шекспира. Он не оканчивал университет, но он был самым образованным у нас в семье. Куда это все делось? Почему даже не страна, Держава, почему она превратилась в свалку идей и культуры? Вот кто мне объяснит?

Я еду на работу на немецкой машине с китайскими чехлами, надев на себя тайландскую одежду, побрякивая при этом швейцарскими часами на руках. Почему из русского у меня только пистолет, лежащий в бардачке? И самое главное: кому, если не самому себе я смогу задать эти вопросы в моей машине?

Каменными джунглями в зеркале заднего вида поблескивают дома страны возможностей, идей и демократии. Странно, вроде бы говорили про новое государство, где права и свободы превыше всего и бла-бла-бла, но почему тогда это новое государство живет не в зданиях, в руинах былого Союза. Почему те же самые «Хрущевки», которые и рассчитаны то были максимум лет на 20-30 как временные бараки для гостей из деревни, гордо стоят и возвышаются уже так полвека, напоминая всем о том, в какое их дерьмо окунули. А мы-то ведь все видели. Но не строили баррикады, не держали оружие в руках, а смотрели телевизор дома, смеясь с жалких потуг мятежников. А теперь, когда вы заходите в лифт, полный мочи, шелухи от семечек и выжженных кнопок, включите фронтальную камеру на телефоне и внимательно всмотритесь в глаза соучастника этих событий.

Жалко, что на моей работе нельзя никому об этом сказать. Вообще, первым делом, поступая на работу, у вас просто-напросто отбивают такое понятие, как «свое мнение». Это архаизм мира клавиатур и ортопедических кресел. И у меня его нет, оно и не должно быть. Только мнение инструкций, распоряжений, приказов и бесконечной волокиты бумаг. Но я люблю свою работу, какой бы она адовой не была.

Я занимаюсь тем, что решаю, какой человек является опасным для общества, а какой - богатый сын местного депутата городского собрания, который по дурости напился да и сжег вместе с друзьями проститутку, оставив ее тело на растерзание собакам. Иногда мне кажется, что мне по инструкциям должно быть художником, если не писателем. Допустим, что за месяц я должен раскрыть около 6-ти убийств, но народ у нас настолько миролюбивый, что ни умирать не хочет, ни тем более убивать, и от силы набирается одно-два дела. Тогда нужен просто человек. И все, дело готово. Я никогда этим не занимался, просто специфика профессии. Она всегда будет актуальной, особенно когда ты работаешь в Особом отделе МВД.

Колеса стучат по ямам «новой» только что открытой дороги на одной из главных улиц моего города. Даже если бы я поливал асфальт радиационными отходами, параллельно устраивая гонки на танках, я бы все равно не смог убить хороший настоящий асфальт. Но ладно, я вас обманываю. Видимо, дороги очень хороши, что мне жалко сколько не асфальт, столько автомобиль, который по нему едет.

Чисто русская забава - говорить плохо про власть и быть частью ее. Хулить дороги, сидя в дорогой немецкой машине. Вспоминать уже почившую страну, которую всегда ненавидел, мечтая о глотке воздуха свободы. Беспокоится о курящих школьниках, но быть равнодушным к мальчугану, ставшему убийцей.

И тут же прямо перед глазами вырисовался его взгляд, который я запомню до конца моих дней. Помню, как зашел к нему в допросную камеру, и сразу же повеяло таким жутким холодом, словно все живое, все одушевленное покинуло его тело навсегда. Передо мной был худой шкет - очкарик с волчьим взглядом, который, казалось бы, каждое мое слово обернет в оружие, и чувство было такое, что не я его допрашиваю, а он меня. Мне было страшно за него самого, но страх этот был все равно пропитан безразличием. Это было так далеко от меня, где-то на уровне другой Галактики, Вселенной, бесконечная степень пофигизма в сочетании с испугом за мальчугана заставило меня уйти в запой как минимум на неделю.

Людям всегда будет мало слов, чтобы описать всю многогранность и противоречивость того, что происходит у них в черепной коробке. Я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел красное, с небольшими подлокотниками детское креслице. Мысль - самая ужасная вещь на свете. Стоит хотя бы одной мысли зародиться у тебя в голове, как она уже начинает развиваться, набирая оборот и порождая больше, уже смежных идей для рассуждения. И вот уже куча вопросов оседает у тебя в черепушке, но вместо ответа лишь туманное понятие того, что ответа не будет никогда. Почему кресло пустое? Кто в этом виноват? Я, потому что разрешил Ей водить? Она, потому что села за руль? Строители автобусной остановки? Кто виноват в том, что красное креслице никогда не будет использовано по назначению?

Ненавижу, когда меня прерывают, даже телефонным звонком. В мире спутников и социальных сетей ты нигде не чувствуешь себя в безопасности. Я бы никогда не ответил, когда я за рулем, но звонил человек, у которого не было привычки даже говорить первым. Я должен был ответить.

-Алло, привет! Слушай, я сейчас не могу говорить, я за рулем и все- таки...

- Паш, наш отдел уже на ушах стоит. Тебе долго еще ехать до Управления?

- Ну, минут десять где-то, может меньше, а что? Что случилось?- знаю, неприлично отвечать вопросом на вопрос.

- Разворачивай машину, у нас ЧП.

И дальше много-много слов, которые уже шли фоном, сливались с шумом за окном и из которых я пытался сложить пазл. Сегодня буквально минут пять назад произошел захват школы, а до этого, минут двадцать как совершил побег из Следственного изолятора №1 города Сперанска Антон Дорошкевич, подозреваемый по моему делу. Именно сегодня...

Я не из тех людей, которые считают себя фаталистами, но я верю в закономерности судьбы. Не сегодня-завтра дело Антона должны были рассматривать в суде, но буквально за несколько часов до слушания он сбегает... Я думаю об этом, набирая обороты на своей немецкой ласточке. И вот я сам, все мое сознание, тело мое ожило, проснулось, а я лечу, не замечая светофоры и пешеходов на своем пути. Может быть, в этом и есть настоящая жизнь - чувствовать мир на всплеске адреналина и быть на вершине его. До здания школы уже остается где-то квартал, а у меня перед глазами красочные обрывки воспоминаний. Соберись! Только не думать о том, что причиняет боль, только не сейчас. Потом, когда угодно - быть может после ты и вспомнишь о Ней, но не в данный момент, но не в эту минуту... Там дети, там этот малолетний ублюдок, ты не должен допустить трагедии... Чёрт подери, я опять стал разговаривать сам с собой. Интересно, слышать эхом каждое слово у себя в голове - это признак какой болезни?

Я общался с ним, я видел его, я вел дело этой падали. Я лучше всех знаю, как он поступит. Антон из тех людей, которым мир враждебен. Загнанные в угол, видящие во всем опасность, они безобидные до тех пор, пока задиры не дойдут до точки кипения. До - он стерпит, после - начнет мстить, причем беспорядочно, панически, но осознавая каждый свой шаг. Это непредсказуемость, чистой воды безумие в полном своем проявлении. Вы же ощутили это, вы же видели новости, ну, те самые, когда его доставили в Управление МВД. Он реально перся от того, что сделал... Психиатрическая экспертиза показала его невменяемость, но...

Антон из тех людей, что с абсолютно спокойным видом расколет себе череп, если захочет узнать, что внутри.

Я на месте.

Звук приближающегося вертолета заставил всех нас поверить в серьезность происходящего. Полицейские мигалки даже днем слепили меня, настолько их было много, а вдали, буквально в десяти метрах от места останавливалось все больше фургонов с спутниковыми тарелками на крышах. Телевизионщики... Ненавижу их. Это только для бабушек с дедушками молодые умного вида дядьки в очках, ведущие ток-шоу, кажутся очень чуткими к проблемам страждущих. Третейские судьи мать их, четвертая власть... Им не ваши проблемы нужны, и даже не деньги, а рейтинги - основа ИХ мышления.

Ненавижу, когда ради этих жалких показателей просмотра сценаристы или новостники (да кто угодно, блин!) выставляются на показ, на высмеивание горе десятков, а то и сотен семей. Мать-алкоголичка утопила ребенка в снегу? Да, это ужасно, это отвратительно, вам это не нравится, но вам интересно. И вы смотрите на эту блаженную как на медведя в цирке, и на протяжении эфира программы вы ждете шоу. Когда этот медведь начнет плакать на всю страну, вся страна в ответ будет хлопать в ладоши.

Даже помню, было много передач по поводу двух убийств, как раз моё дело. Одни его жалели, другие проклинали. Третьи говорили, что дело в воспитании, но когда вышла мать и демонстративно на глазах всей страны отказалась от сына... Ненавижу телевизионщиков, любых, даже новостников.

Особенно новостников. «Первый Канал», «Россия-1», «НТВ», - эмблемы каждого из этих телеканалов налеплены на фургоны с спутниковыми тарелками. Я вижу, как из этих самых фургонов вываливаются жирные операторы с невзрачной небрежно накинутой жилеткой, где море карманов, так же вальяжно и неторопливо они раскрывают сумки с видеокамерами в то время, как тоненькие корреспонденты прихорашиваются в боковых зеркалах. Для них сегодняшнее ЧП, пусть даже такое - уже Клондайк, сенсация, большие рейтинги, а, как следствие всего, большие деньги. Чем хуже новость, тем лучше телевизионщикам - золотой закон Средств Массовой Информации.

В то время я пересекаю ограждение и уже ускоряю шаг навстречу к автомобилю Оперативного штаба МВД. И вот, увидев меня возле входа, водитель открыл мне двери, и я вошел в этот полицейский автобус с наглухо закрытыми шторками, где посреди салона стоят компьютеры и куча другой техники, в которой я вообще не разбираюсь:

- Майор Ливадный, отдел Спецопераций. Что случи...

- Паш, кончай нам тут своей коркой тыкать,- меня перебили. – Короче, ситуация весьма печальна. Наш стрелок, который двух детей из своего класса завалил, недавно сбежал из нашего обезьянника, оглушив охранника и забрав у него ствол.

- Какой?

- Берёзовый, ёп твою медь, не перебивай! Так вот, он ничего лучше не придумал, как завалиться вместе с пистолетом прямо в здание своей родной шараги. Вернулся в родные пенаты, понимаешь ли. И сейчас он тут вроде как решил нам в Евсюкова поиграть...

- Переговорщиков отправили?- мне надо было знать детали. Нельзя ни одной мелочи упустить, ничего не потерять и не забыть. И тут с улыбкой на лице мне рапортует придурок - старлей, новенький из моего отдела:

-Товарищ майор, еще никто в школу не заходил. Ждем вас. Разрешите мне...

Ненавижу подчиненных и все, что они мне говорят. Это самые ничтожные люди на Земле. Вот вроде смотрят на тебя, тянут улыбку, чуть задница не лопается, а прикажешь им, например, в навоз с головой прыгнуть, так прыгнут, не обдумывая, прыгнут, так еще улыбнутся во все тридцать два зуба. А за спиной ненавидят, что бы ты для них не делал и как бы ни относился, разрешаешь им внеплановый выходной или нет. Для них не ты важен, а чин, для них не человек ты вовсе, а сатрап. Вот этот новичок, лейтенант, перед кем он так рапортует, прекрасно зная, что тут все панибратствуют. В такой структуре нет дураков, но неужели он хочет выделиться, прыгнуть выше головы? Пусть так, пусть хочет.

- Паш,- меня одернул человек, из-за которого я собственно и мчался сюда.- Тут с «Первого Канала» люди стоят, у тебя одного язык подвешен. Старшой сказал интервью дать, дуй к ним!

Полицейский вертолет кружит над серым блочным четырехэтажным зданием школы, создавая картинку бурной деятельности. Вы думаете, они что-то высматривают? Как бы не так, любой человек скажет, что для рассматривания и обследования всей обстановки гораздо проще и лучше поставить на крышу близлежащего многоэтажного дома группы снайперов или, на худой конец, людей с биноклями. А вертолет тут кружит для телевизионщиков, для красивой картинки в кадре и для имитации какой-никакой активности. Я только что дал интервью, сказал несколько заученных сухих формальных фраз. Надеюсь, что для них это будет слишком скучно, что они вырежут меня из кадра, что я никогда не буду причастен к фарсу, который творится вокруг.

Не люблю этот цирк. Знаете, о чем сейчас сидят и пекутся жирные дядьки с прожилками и лоснящимися тройными подбородками у себя, там, в Оперативном штабе. Захваченные дети им нахер не нужны. И этот социопат с пистолетом им тоже не особо важен.

Все просто как две копейки: визуальный образ. Ни одна полицейская машина не приедет на громкое событие раньше, чем съемочная группа любого, даже самого вшивого канала. Бесит телегеничность нашей структуры, которая заботится только о своем имидже. Да, они сидят сейчас в этом автобусе, рассуждая о спасении детей. Но ведь народ по ту сторону экрана далеко не состоит из болванов; он знает, что трагедии могло бы вообще не быть, если бы полицейские занимались тем, чем должны заниматься. И сейчас, когда доблестные правоохранители спасут всех заложников, я уверен, что они найдут козла отпущения, положим, охранника школы, и тут же посадят его. Потому что так работает система.

Мне стало как-то обидно от всего этого. Не то, чтобы я как-то был против, вовсе нет, ведь кто такой майор Ливадный, чтобы обсуждать действия начальства. Даже закурив, я все не мог дать себе ответа на этот, казалось бы, простой вопрос: почему нельзя просто работать? Ничего же не изменится, просто животы станут меньше, а люди начнут спокойно, не боясь за себя и свою жизнь ходить по улицам. Я не хочу жить в стране, в которой нельзя положить вещь на стол, чтобы ее тут же не украли. И все это знают, и каждый этого не хочет, но почему тогда ничего не меняется?

Тем временем в школе началась эвакуация: наскоро одетые учителя чуть ли не бегом гонят детей прочь из этого здания. Забавно, я думаю, что никто из них не в курсе, что произошло, но, тем не менее, они испуганы, по-настоящему, за свою жизнь, но прежде всего, за жизнь этих мелких лупоглазых веселых созданий, которые им вверены. Они смотрят вверх, по сторонам, видят много дядек в форме, мигалок, видеокамер, да пожарных машин. Хотя... им пофигу, просто потому, что для них занятия закончились, и они радостные побегут домой.

Надо бы бросать курить, сердце и так ни к черту. Я бросил окурок на землю и направился к зданию школы, попутно накидывая варианты развития событий. И тут вдали показалась быстро приближающаяся ко мне фигура этого придурка - старлея. Мать его, только не он. Ненавижу, когда мне пользуют мозги:

-Товарищ майор! Разрешите...

- Отставить, лейтенант,- у него опять эта идиотская улыбка от уха до уха. Хоть застрелите, я не могу увидеть ни одной причины на свете так улыбаться, так неестественно и приторно, что мне хочется... Ладно, нужно держать себя в руках. Я должен хоть что-то ему сказать в ответ.

- Что у тебя там?

- Товарищ майор, там, если честно, вообще непонятная ситуация. Охранник, как всегда, ничего не видел, камер видеонаблюдения в помещениях нет, никто из эвакуированных толком сказать ничего не может, а сам Дорошкевич требований никаких не выдвигает. К нему вроде как переговорщиков послали, но он с ними вообще никак не разговаривает. Заперся он в кабинете на втором этаже, а больше в здании людей нет, всех эвакуировали, вы видели...

-Это все?

-Нет, слушайте дальше. Дверь он закрыл на замок и окна завесил, штурмовать бесполезно, открывать дверь пытаться тоже. Вроде бы спецназ приехал, две группы захвата уже в школе, но они без команды даже не рыпаются.

Я должен перебить этот бесконечный поток слов, просто обязан:

-Как тебя зовут?

-Про... простите, я не понял?

Ну все, приплыли. Теперь придурка из себя корчит:

- Лейтенант, как имя твоё?

- С...Сережа, а что такое?

- Сережа, вот скажи мне: а нахера мне это все?

Бедный, он сейчас в инфаркт небось плюхнется, вот весь затрясся прям:

- Ну... Ну меня из штаба прос-с-с-ил-л-ли вам доложить,- он заикался как первоклассник на лекции римского права. Даже как-то мне жалко его стало что ли:

- Сереж, успокойся. Если ты еще хоть раз мне так улыбнешься, я заставлю тебя чистить зубы портупеей, ты меня понял?

- Да.

- Ступай. Спасибо.

Знаю, что гадостно поступил с этим зеленым лейтенантом, который всего лишь хотел выслужиться, показать себя, но мне кажется, что чем раньше он разочаруется в этой профессии, тем больше человека в нём останется. Пусть это будет сегодня.

И тут вдали я увидел две черные «Волги» с затонированными с задней стороны стеклами, из которых начали вываливаться люди в серых неприметных костюмах. Федералы... Какого лешего им тут надо?

Но я не успел к ним подойти, потому что какой-то чин в штатском это сделал раньше, после чего минут через пять ФСБшники также неприметно, как и приехали, сели в свои казенные тачанки и скрылись из поля зрения.

У федералов было только одно основание приехать сюда: если бы это был террористический акт, но это не он. Как бы сухо не звучало, но это вообще не дело федерального масштаба. Чрезвычайная ситуация класса «А», локального характера, решается в пределах компетенции МВД и только ими. Но почему гебушники приехали, и, самое главное, что этот чин в погонах им сказал?

На улице по-прежнему серо и пасмурно: старые желтые опавшие кленовые листья куда-то уносятся ветром, а я стою здесь, посреди школьного двора, и у меня только одно желание - закрыть глаза и открыть их уже где-то невероятно далеко отсюда, за сотни, тысячи, миллионы километров от этого нудного пейзажа, от мелкого моросящего дождя, капли которого так противно стучат по моему зонту, от этих звуков полицейских раций, от монотонности всего того, что меня окружает. Но от себя никуда не убежишь, да и в мире нет такой страны, где нет любви. Ведь это любовь заставляет нас страдать, дробить сердце на миллион кусков, это она делает наш мир ярче, или наоборот. Это она заставляет людей совершать поступки на грани абсурда. Это она сделала меня таким, но сказать, к лучшему ли эти изменения или нет, я не могу.

- «Пятый, пятый, ответьте, приём».

Вспомнили обо мне наконец. Ладно, не время даже думать о себе, сейчас главное-это дети. Я – пятый, это мой позывной, нужно ответить:

- Первый, это пятый, жду указаний.

- Пятый, слушайте внимательно. Сейчас «коробка» приедет («коробка» - это бронетранспортер, наверное, с еще одной группой спецназа), как только она заедет в школьный двор, тут же идите на позиции к шестому. Они на крыше, страхуют вертушку, все поняли, приём?

- Первый, вас понял. Конец связи.

Вот так меня отправили на крышу дома следить за воробьями, лишь бы не мешался под ногами. Забавно, еще день назад я вел дело этого мальчугана, а сегодня им уже занимаются серьезные дяди. Я все понял. Тот чин в погонах чекистам моё дело отдавал. Я даже не стал спорить, это бесполезно, особенно в моей ситуации. Что, еще не поняли?

Вот так, ни за что, ни про что, но козлом отпущения, стрелочником в этой ситуации делается не охранник этой школы. Им становлюсь я.

С крыши этой большой многоэтажной блочной «хрущевки» открывается замечательный вид на город. Что бы я ни говорил, как бы я ни ненавидел эти рекламные плакаты, но они никак не могут затмить то, что затмевать невозможно. Как бы это сказать... Даже сквозь вывески и баннеры на стенах музеев были видны величавые купола соборов, которые блестели на солнце и переливались от его лучей. Я никогда не знал, что в нашем, казалось бы, далеко не набожном городишке может быть столько церквей. А за ними, через один-два квартала одноэтажных строений, начинался бескрайний лес и заканчивался наш Сперанск.

Я никогда не был особо верующим человеком, просто... Скажем так, у меня особое отношение к Церкви вообще. Я, правда, совершенно искренне верю в то, что над нами существует кто-то гораздо выше, чем мы есть сами. Сверхъестественная сила, божество, инопланетяне - это не имеет на самом деле никакой разницы, потому что это все разные изображения одного и того же предмета. Я все же склонен предполагать, что над нами Бог, который и заправляет всем миром.

Но чего я не приемлю, так это людей, которые эту веру обслуживают. Монахи, чей образец, чей подвиг послушания должен быть впереди всего сущего, кто отказался от всех мирских благ ради высших идеалов, в последнее время встречаются все реже. Я уже не захожу в Церковь, дом Господа, нет. Я в супермаркете, где мне на выбор предлагаются различные кольца, книги, сухарики, вода священная, иконки, любой каприз... ну, вы поняли. Я не жмот, просто хочу понять разницу между клянчившими и нуждающимися.

На этой крыше дует жестокий, режущий меня напополам ветер. Он сковывает каждое мое движение, заставляя прятать руки по карманам в ожидании солнца. Казалось бы, вот буквально минут пять назад оно светило, да оно и сейчас светит, только почему-то оно ни тогда, ни сейчас нихрена не греет. Здесь, на высоте тридцати метров, на уровне десятого этажа я вынужден тухнуть в компании сутулого худощавого человека - Шестого, который звонил мне сегодня. Я никогда не называю его по фамилии. «Трошин» - это деревенская фамилия. «Шестой» - это позывной бывшего спецназовца.

Он со снайперской винтовкой в руках смотрит вниз, на школу, и в его взгляде читается трагедия. Я понимаю его, прекрасно, ведь это у него я был вчера вечером, ведь это его сына-боксера убил малолетний ублюдок, что сейчас захватил свой класс в заложники. Он смотрит на эту школу и, наверное, вспоминает, как когда-то водил своё чадо первого сентября сюда, как забирал его с уроков, как приезжал к этому зданию на родительское собрание. Нет, я правда не знаю, о чем думает Шестой, но он крепко держит винтовку в руках, перебирая пальцами по цевью. Что ж, горе у каждого своё.

Я смотрю в бинокль на то, что происходит вокруг нас, не только внизу. Мы не единственные, кто вынужден торчать на этих высоких постах; на соседних крышах также стоят по 1-2 снайпера на каждый дом в ожидании команды. Все просто: один с винтовкой, другой страхует. Вот где происходит настоящая война. На крышах жилых домов, но постоянно и каждый день.

Я смотрю в бинокль и вижу, как внизу зашевелились солдаты, оцепляя периметр вокруг здания, как бойцы спецназа небольшими группками по 4-5 человек проникают в школу с разных ходов и как пожарники отгоняют свои машины, освобождая проход для бронетранспортера.

Я смотрю в бинокль, а где-то вдалеке от меня кипит жизнь. Люди в суматохе с кипой бумаг спешат куда-то на важные ланчи, поправляя очки на переносице. В небольшом уличном кафе молодая пара заказала себе только 2 чашки кофе и круассаны. Проклятые французы... А вот чуть дальше, рядом с кафе, возле входа в магазин одежды стоит уличный мим, который показывает, как он застрял в кубе и не может из него вырваться.

Я достал последнюю сигарету из пачки, наплевав на свои потуги о здоровье и о больном сердце. Мы сидим здесь, в этом каменном гнезде, уже полчаса, ожидая какой-нибудь команды, но нам никто ничего не говорит. А я все курю и гляжу на белый пепел, который тлеет на этой белой капсуле смерти. Не понимаю, в чем фишка? Когда мне плохо - я курю. Когда мне хорошо – я курю. Когда мне нормально – я курю. Но ведь я убеждаю себя, говорю, что сигареты я покупаю от нелегкой жизни, а так – тут же бы бросил! Это же смешно, тогда почему? Мне нравится? Да нет, не особо. Скорее всего, дело привычки.

И тут лежащая рядом со мной рация зашипела. Началось:

· Группа захвата №1 спускается по страховочным тросам по стене здания и закрепляется на уровне второго этажа в районе кабинета и ждет сигнала - это раз.

· Группа захвата №2 закрепляет пластид на дверном замке, затем ждет приказа командования - это два.

· После взрыва спецназ кидает в помещение ослепляющую гранату – это три.

· Группа захвата №1 разбивает окна и влетает в кабинет- это четыре.

· Группа захвата №2 убивает террориста и выводит заложников - это пять.

Вот такой план действия только что прозвучал по рации. Ах да, наша группа сидит на крыше и следит за внешней обстановкой. Вашу мать, хотели бы избавиться - послали бы домой, но вместо этого я вынужден глядеть на то, как Шестой все крепче сжимает в своих руках винтовку, стуча костлявыми пальцами по деревянной рукоятке. Каждый звук, доносящийся со стороны этого долговязого шизофреника, молотом бьет по моей и так нездоровой черепной коробке. Нервы. Они у всех ни к черту. Главное- это дождаться штурма, а тогда уже можно будет ехать в свой офис, перебирать бумажки, пить кофе из белой кружки... Она подарила мне ее на день святого Валентина еще лет пять назад. Белая кружка с фотографией и словами. Банально до чертиков, но очень приятно. Ладно, отбросить, отставить, отложить. Не думать об этом, не время для этого, оно еще наступит.

Невыносимо трудно ждать, находясь в состоянии неконтролируемой беспомощности. Я бы пошёл туда, без спецназа и оружия, только бы приказали, я бы спас, я бы защитил детей от него и его от детей. Я знаю его лучше, чем кто-либо на свете. Я сам был таким.

Но вместо этого я сижу на карнизе, смотря в бинокль и слушая шипение из рации. Мы молчим и не говорим с Шестым ни слова друг другу в ожидании того, что вскоре произойдет.

...

«-Внимание, четвёрка. Это группа «А», мы на позиции, второй этаж, кабинет в пяти метрах, готовы к штурму, приём!

-Группа «А», это четвёрка, рассредоточьтесь. Шестой, третий, пятый главный. Коробка вас страхует, в случае атаки – огонь на поражение, приём!

-Четверка, отзывай коробку, дверь открывается, в замке ключ повернулся. Какие распоряжения?

-На линии – Первый, приём!

-Внимание, я – Первый! Группа «А», действуйте по ситуации, если есть возможность, цепляйте боевика, нам он живым не нужен. Главное – дети и учительница, с Богом, ребята!

-Вас понял, конец связи.

-Отставить конец связи, это группа «Б»! Он выходит, верней не так, выходят заложники и он посредине, держит на мушке одного гражданского, приём! Первый, первый, что нам делать?

- Группа «Б», доложите обстановку, как слышите?

- Первый, там на вскидку пятнадцать-восемнадцать человек у него на виду, зацепить не удается, приём.

- Ждите, когда он откроется, приём.

...-Первый, он спускается с заложниками в подвал, какие действия?

- Наблюдайте и докладывайте об изменениях, мы и так на измене, приём.

- Запросите диспетчера, пусть скоординирует пожарников, конец связи.»

...- Это группа «Б» на линии, он бросил заложников и побежал по какому-то коридору в подвале, что нам делать?

- Диспетчер, запросите скорую!

- Это первый. Коридор блокирован, через минут пять там будут экипажи...»

Как-то раз Шестой рассказал мне забавную школьную байку, о которой ему поведал его сын, придя после занятий в пятом классе. История была про мальчика, который случайно забежал в подвал школы и потерялся, а обнаружился он только через час, и то на стадионе, и то учителем физкультуры, и то случайно во время сдачи нормативов по бегу. Ученик трясся и говорил о каких-то трубах и тараканах, но даже не это было важно. Миф о тайном ходе на свободу взбудоражил этого школьника-боксера, а мы с Шестым, чисто из профессионального интереса и от избытка свободного времени, воспользовавшись своим служебным положением, залезли в архив на следующий день и откопали план этой самой школы. Оказывается, что ход действительно существует, это было своего рода бункером, построенным гениями советской инженерии на случай ядерной войны, только он был давно заброшен и выход его пролегал именно возле стадиона этого треклятого здания. Я вспомнил это, слушая переговоры командования по рации, но только сейчас я догадался, что и Шестой не забывал про это.

Отточенные машинальные навыки уже не требуют команд мозга, и руки сами делают своё дело. Я не успел ничего сделать. Шестой прицелился и, не задумываясь, выстрелил туда, где, предположительно и находился Антон. Школа освобождена, заложники спасены, террорист мертв, телевизионщики и начальство из оперативного штаба довольны.

Закон жизни: умрет один, спасутся тысячи. Все, как и должно быть.

Почему? Когда? Что произошло? Как меня мог покинуть человек? Зачем, и, самое главное, ради чего я пошел работать в полицию? Ради званий и наград? Ради зарплаты? Ради формы? Что стало со мной за это время?

Ствол винтовки Шестого еще дымился, когда он, наконец, освободился от того, что так долго мучило его по ночам. Уверен, каждый родитель поступил бы на его месте абсолютно так же, каждый. То, что Шестой убил Антона, сомневаться не приходится, я трижды глядел на красные пятна на кленовых листьях. Всё. Конец.

Никто не знает, что на самом деле творилось в душе Антона. Возможно, что-то и терзало его, но что именно, понять трудно. Но я поражаюсь сколько не самой ситуации, сколько моему посредственному отношению к этому всему. Мне все равно, хотя буквально пять минут назад я думал, что нет. Мне плевать на то, что происходит внизу и здесь, на крыше многоэтажной блочной «хрущевки». Если бы я знал, заранее, минут на пять, что сделает Шестой, я бы все равно даже не стал останавливать стрелка. Только... как то грустно и одиноко от всех этих вопросов, и ответов на них нет, и вряд ли будут.

С каких пор я перестал запоминать имена? Они словно и не нужны мне были вовсе, числа отражали весь характер людей. Я словно и своё имя забыл, будто и не существовало у меня никогда другого имени кроме как «пятый». И никто не ответит, почему мне это так нравится.

Шестого не станут ни наказывать, ни поощрять за его поступок. Но никогда я не видел столько радости в глазах у полутрупа, на которого и был похож этот человек.

И тишина. Такая мертвая, пронизывающая время и пространство, окутывающая меня беззвучным одеялом и непостижимо загадочная. Даже щелчки рации и то уже были не слышны, только дыхание и учащенный стук сердца. Все громче и громче, разбиваясь на миллионы аккордов, они пронизывали моё тело. Я повернул голову и увидел, как солнце приближается ко мне, оно уже не светило на небе, оно уже здесь, рядом, увеличивается с невероятной скоростью. И тут я перестал видеть что-то, кроме белого цвета. И тут я перестал чувствовать что-то кроме тепла.

Когда я уже очнулся, увидел, как вокруг меня беспорядочным потоком двигаются люди, и я вместе с ними. Я лежал на носилках с импровизированной капельницей и кислородной маской, а вокруг суетились доктора, вызывая по внутренней связи карету скорой помощи. Я не мог сосредоточиться, разглядеть лица. Наверное, они вкололи мне что-то. Не знаю, не уверен, не помню. По-моему, я должен был зайти сегодня, часов так в 16 к моему доктору... или не должен. Или не я.

И вот меня затолкали в машину скорой помощи, и, не захлопнув двери, люди в синих пуховиках с надписью на спине «Реанимобригада» пошли грузить еще кого-то, оставив меня наедине. Недолго думая, я выдерну... постойте, но на мне нет никакой кислородной маски! И капельницы тоже нет. Так, не забивать голову, главное - дети, главное - узнать, что произошло.

Я бегу изо всех сил туда, где много кленовых листьев и где сейчас столпились люди. Я готов выплюнуть свои легкие, вывернуть их наизнанку, а сердце стучит как колеса старого паровоза. Я думаю, меня подпустят, разрешат, только бы не упасть мне по дороге. Только бы не потерять сознание, я же ведь это сделал на крыше?

Короткий путь от кареты «Скорой помощи» до стадиона школы показался мне десятикилометровым марафоном, но я смог, я добрался до заветной желтой полицейской линии «Не пересекать». Внутри помеченной этой линией территорией работают фотографы, криминалисты машут кисточкой, собирая доказательства. Они делают это небрежно, зная, что ничего из проделанной работы не пойдет в дело, его закроют, запечатают и положат в архив. Они работают для прессы, которая в ста метрах от них снимает скопление людей в форме вокруг мертвого тела Антона. Их не подпускают ближе.

А Антон просто лежал в такой странной, смешной, казалось бы, детской позе. Он был еще ребенком, жестоким, ненавидящим всех, но маленьким мальчиком. Это наша вина. Это мы виноваты. Каждый из нас. Это мы сделали этот мир, в котором он стал таким. Мы создали изгоя, которого выбросили, как только он постарался доказать нам, что он не такой, как только он затронул наши интересы. Пуля разнесла ему половину головы. Ужасное зрелище. Сегодня Антон потерял лицо во всех смыслах этого слова.

Я протиснулся между экспертами, чтобы ощупать карманы его брюк, но там не было ничего, кроме замызганного блокнота и огрызка коричневого карандаша, а на листах неровным смешным дошкольным почерком было выведено следующее:

Quot;Почему ты еще жив? Ты же знаешь, что мир вокруг и около тебя уже давно закончился? Вспомни, как все, что ты знал, во что верил, погибло вместе с тобой еще в начале пути. Ты не успел начать жить, как уже умер в этом страшном и далеком мире. Солнце перестало тебе светить, и ты не видишь ничего, кроме пустоты, серых красок, пытаясь перестроиться, пытаясь начать видеть в темноте, но все тайны открываются под тенью кипариса.

Боль, неконтролируемая, единственное, что осталось в тебе живого. Признай очевидное: пока в тебе клокочет ненависть, ты жив. Пока яд разливается по венам, тело чувствует, а сердце бьется"

Это последняя запись Антона. Как я позже узнал от его одноклассников, он сделал ее прямо там, в школьном кабинете после того, как что-то сказал своим бывшим однокашникам. В этом блокноте были еще детские рисунки, какие-то помарки, и да, я знаю, что блокнот-это вещдок. Но пока криминалисты что-то прочесывали кисточками по пистолету, а фотографы составляли панораму, я вырвал этот лист и оставил себе. Я знаю его лучше, чем кто-либо другой. Я сам был таким. Это моя запись.

Доктор поприветствовал меня, указав рукой на старое потертое, но добротно сделанное мягкое кресло из какой-то древесного цвета кожи. Затем сам сел на свое место, не отводя глаз от меня. И вот, выдержав определенную паузу, он начал:

- Павел, вы уж меня извините за такой бестактный вопрос, но вы пьёте?

- Да... а зачем это вам?

- Чистое любопытство и желание найти достаточного ценителя,- он встал и очень резво подбежал к небольшому шкафчику, стоящему рядом, у стенки возле двери.- Видите ли, правила нашей больницы запрещают употреблять алкоголь на рабочем месте, особенно, когда речь заходит о поликлинике МВД...- он словно тянул каждое слово, растворяя его в своей неровной улыбке. Маленький щуплый седовласый старичок с козлиной бородкой и в белом халате открыл секции шкафчика, что-то перебирая, но затем легким движением руки он достал небольшую полулитровую бутыль, один вид которой говорит о непомерном состоянии владельца. Армянский коньяк, пять звезд. Он все не унимался и приближался ко мне, держа в одной руке бутыль, а в другой два глобусовидных бокала, при этого всё мурлыкая:

- Еще раз прошу прощения, ну уж очень хотел попробовать. Один клиент подарил, в благодарность, так сказать, за мою работу. Я знаю, обычно, коньяк дарят ну... например, венерологам или другим генитальным врачам, но тут действительно был прецедентный случай. Домой не могу отнести, сами понимаете, жена заругает, но здесь... Вам кстати, сколько наливать?

-До краев.

-До краев?!.. Хм, ну ладно-ладно, - ехидно улыбаясь, он смотрел на меня в ожидании какого-нибудь чуда и даже не думал умолкать.- Так вот. Думаю было бы весьма занятным попробовать, сам то я ведь не пью, я так всем домашним говорил, вот, дурак старый... За что пьём, Павел? За любовь?

- Не чокаясь, - сказал я и кощунственным залпом осушил содержимое бокала.

Закусили. Продолжили:

- Павел, а я ведь слышал, что сегодня утром произошло. Ужасная трагедия. Мальчик захватил свою школу, после чего его застрелили, это же НЕ-МЫ-СЛИ-МО!- доктор пьянел на глазах, а взгляд его сменился с прехитренно - едкого на уставшее - мудрый. Он начал рассказывать мне про свою семью, про жену свою необъятную, фотографиями по носу хлестал. Я делал вид, что слушаю его, погружаясь в необъятно теплую негу алкогольного опьянения. И тут врач взял меня за руку и крепко сжал ее:

- Паша, Павел, товарищ майор... Мне очень нелегко сейчас, особенно в наше смутное время... Я знаю, вы пришли сюда, чтобы узнать анализы, чтобы понять, что с вами произошло. Все эти припадки, потеря памяти, все эти галлюцинации, сегодня вот сознание вы потеряли, мне уже доложили об этом... У меня просьба, ну просто, чтобы удостовериться, хорошо?

- П...пожалуйста, что нужно?

- Закурите!

Я закурил.

-Павел, вы готовы?

-Да.

- Потушите сигарету об ладошку, пожалуйста,- лицо доктора менялось, приобретая, то красноватый, то мертвенно бледный оттенок. Он ждал этого, как будто что-то должно решиться этим окурком. Я осторожно поднес его к ладони своей левой руки, пытаясь понять просьбу этого поехавшего старикана. И, надавив посильней, начал тушить, ожидая страшную боль. Наверное, я трезвым никогда бы не согласился на такое.

А боли нет. Я мну, казалось бы, горячий пепел в руке, не понимая, куда пропала боль. Неужели это все ушло, растворилось, неужели он хочет мне доказать, что мертвые ничего не чувствуют. Опять этот туман, опять бессвязные мысли, опять... Кленовые листья? А они-то тут к чему?! А доктор тем временем смотрит, внимательно смотрит на прожженную руку, иногда переводя взгляд на меня:

-Павел, можете уже так не напрягаться, пожалуйста, положите окурок в стакан и внимательно послушайте меня. Когда вы в первый раз пришли ко мне, еще вместе с вашей женой, царствие ей небесное, вы, помнится мне, жаловались на головную боль и прочие мигрени. Боль была... если не ошибаюсь, где-то раз в день. Я тогда выписал вам лекарство, обезболивающее, которое снижало спазмы.

Потом, уже после смерти вашей суженой вы пришли подавленным. У вас на лбу была гематома, помните? Я спросил вас, откуда она, на что, вы разве забыли? Что вы мне сказали тогда? Вы упали в ванной, потеряв сознание. А как вы попали в ванную, почему то у вас в памяти не отложилось.

Затем вы начали ходить ко мне практически каждый день после работы, сдавали анализы, проводили процедуры, но, если мне не изменяет память, вы практически каждый день путали кабинеты, забывали, где они находятся, поэтому вам приходилось писать их номера у себя на руке. Неужели забыли?

Потом вы жаловались на рвоту, даже когда вы не принимали ничего, кроме воды, а один раз вы резко встали с этого самого кресла, на котором сидите, и тут же упали. Поднявшись, вы посмотрели на меня таким удивленным взглядом, совершенно не узнавая, где это вы находитесь.

И вот, все анализы собраны. Вы мужественный человек, Павел Евгеньевич, поэтому я скажу вам прямо, не утаивая правды: у вас рак. Опухоль головного мозга, а если быть точнее, мультиформная глиобластома. Такой сгусток клеток, размером с теннисный мячик. Четвертая стадия, неоперабельная. Я не знаю, сколько вам осталось, но если вы хотели что-либо сделать в своей жизни...

Рак. Опухоль. Четвертая стадия. Так вот почему... я умираю. Доктор что-то еще говорил мне, давал советы, показывал снимки, но мне уже было все равно. Мне кажется, я знал, я думал об этом, просто старался не замечать очевидного: Она зовет меня за собой. Все было предопределено, понимаете?

Говорят, что там, за Чертой, все только и говорят стихами. Шекспир, Блок, Пушкин, Бернс, Петрарка... А я не помню ни одного стиха, вообще, совсем-совсем ни одного! Там, куда бы я ни попал, в Ад или Рай, никто не поймет меня, и самое главное, даже Она меня не поймет. Как она любила стихи! Особенно британских поэтов, она обожала литературу Англии. Помню, она читала мне их на ночь, и хоть я ни слова не понимал, стихотворения были очень красивые. Я любил, когда моя жена говорила по-английски. И мне стыдно, мне будет нечего Ей сказать, хотя у меня вроде и слова есть подходящие, но... Я поблагодарил доктора за отличный коньяк, аккуратно закрыл дверь его кабинета и пошел по кристально белому кафелю в направлению выхода.

Рак. Интересно, если все говорят Там на разных языках, то как они друг друга понимают?

Я помню, как мы с ней познакомились. Это было еще в университете, Бог знает как давно, наверное, курс второй или третий, но это все неважно, детали, мелочи жизни. Главное – очередь в студенческое кафе и пять минут до начала занятий, это самое важное, самое нужное. Была толпа, давка, огромное количество человек, и мы в этой толпе стояли. Никто не хотел уступать, и даже помню я, как мы ругались с ней, с пеной у рта она доказывала, она требовала, подбирала маты, хотя, казалось бы, девушка из приличной семьи. Ира... Она была собой, понимаете? Русые кучерявые волосы, карие глаза, скулы, греческий нос... Роковая девушка.

Мы ненавидели друг друга, презирали, обходили в университете стороной. Никто не хотел уступать, каждый видел причиной всех зол каждого. Она училась на факультете журналистики, и я сразу приметил ее талант писательницы. Боже мой, какие сплетни про меня ходили! Иногда я сам в них верил...

Хоть убейте, не помню, как это получилось... Мы были на даче общего знакомого. Отдых на природе, день рождения, студенческий отдых, все дела... Но то ли мне музыка не нравилась, то ли мне просто стало плохо, вообщем, я вышел на улицу насладиться видами. Ира стояла в десяти метрах от меня, смоля сигаретку в тонком шикарном красном платье с открытыми плечами, которое тонко прилегало к ней, подчеркивая всю стать ее фигуры. Но даже не сколько это выбило меня, сколько взгляд. Такой пронзительный хитрый взгляд, казалось, что она контролирует каждое мое движение, знает про меня все до тонкостей характера, пронизывала, читала меня своими глазами. А я как нашкодивший мокрый котенок стоял на морозе, умирая от холода не в силах ничего ответить. Она медленно приближалась ко мне, а я просто не мог ничего поделать. Я тонул в глубоком вырезе ее платья, я потерялся в ней, закрыл дверь изнутри, предварительно проглотив ключ.

Ира поцеловала меня. Я просто не мог никак поверить в происходящее. Я не шутил, когда говорил, что ненавидел ее. И когда слился с ней, словно стал ненавидеть ее еще больше, я хотел сделать ей больно, ударить, задушить, изнасиловать, что угодно. Я целовал ее все сильнее, кусая губы, раздирая кожу, давая ненависти выход. Хотя тут уже была не ненависть, скорее страсть. Что было дальше на чердаке этой дачи, нетрудно догадаться. Почему поцеловала? А фиг его знает, Ира сказала: «Потому что захотела».

Мы стали встречаться. Каждый день после университета я провожал ее до троллейбусной остановки. Я покупал ей мороженное по сорок восемь копеек, и мы вместе объедали его с разных концов, пока не встречались на середине. Мы сидели вечерами в библиотеках, готовясь к занятиям, помогали друг другу, но потом... Один раз мы обронили полку в разделе «Научная фантастика»... Мы боролись.

Помню, как были недовольны родители... Надо было видеть их лица, когда мы пришли сначала к моим, а затем к её предкам, держа друг друга за руки. Так и ушли, без гроша в кармане с верой в светлое будущее.

Мы окончили университет и сняли небольшую однокомнатную квартирку в одном из спальных районов нашего города Сперанска. Помню, как она читала мне различные стихотворения на оригинальных языках. Помню, как мы держались за руки, когда смотрели по телевизору крах страны, идеалы которой мы впитали вместе с красными пионерскими галстуками. Тогда я в первый раз увидел, как Ира плачет.

Помню, как она изучала значки и медали у меня на военной форме. Я рассказывал ей про песчаные горы, про страны, где никогда не растут большие деревья. Не забуду, как мы вместе делали ремонт в этой старой обшарпанной квартирке. Мы, изляпанные в краске, валялись на голом бетонном полу, устеленном только газетой.

Помню ссоры по любому, даже самому маленькому поводу, даже те, после которых хлопалась дверь. Мы обещали друг другу больше никогда не быть вместе, но каждый раз были. Я жил, я чувствовал, я был счастлив с ней, и она со мной. Мы с ней реально дрались, выбивали зубы, оставляли синяки друг на друге, но каждый раз все сводилось к газетам в кухне. Помню, как мы лежали там, зимой, голые, накрывшись тонким одеялом, ни разу не замерзая.

А как же мечты о звездном небе? Половина разговоров у нас была посвящена будущему, желанному ребенку, но Ира говорила, что еще слишком рано, что сначала карьера, стать на ноги, фундамент, в конце концов, который был нужен всем в это нелегкое время. А утром, когда я одевался на работу в ларек, она делала мне кофе в турке. И мы вдвоем пили его из одной большой красной чашки, глядя с высоты девятого этажа на кирпичные джунгли.

Каждый день она писала. «Ни дня без строчки,»- напевал я сам себе, глядя на то, как она с детским рвением, высунув язык и положив карандаш за ухо, строчила что-то на своей старой совковской печатной машинке. А потом мы оба курили на балконе, обсуждая, как прошел трудовой день в «свободной» стране.

Потом, спустя годы, мы наконец-то поженились. Расписались в ЗАГСе, поехали в ресторан. Родственников не звали, но в качестве издевки отправили фотографии. Наши друзья помогали нам клеить конверты.

К этому времени я устроился работать в милицию опером, а она продала свою книгу и стала именитым писателем. Тем не менее, Ира просила меня никогда не читать то, что она написала. Вечная тема для конфликта. Если посуда бьется к счастью, тогда мы должны были стать самыми везучими людьми на свете. Я думаю, что так оно и было. То время, которое мы провели вместе, безусловно, самое лучшее, что я буду помнить. Никакой теннисный мячик в моей голове не отнимет у меня мою Иру, мою самую любимую Иру.

Я думаю об этом уже час, возвращаясь домой пешком по этому городу, с которым меня связывают воспоминания. Я смотрю на здания вокруг меня, на деревья. Минуло то время, ушло, его больше никогда не вернешь. Все умерло, все ушло, кануло в небытие еще там, еще тогда, на автобусной остановке возле нашего дома. Все, что у меня осталось, все, чем я дорожу, это память, но неужели и она начинает умирать?!

Обидно, до слез, обидно и больно. Казалось бы, мы прожили с Ней двадцать лет, и что угодно! Землетрясение, цунами, тайфун, война, конец света - вот как должна заканчиваться наша история. Но только не авария... Не так, совсем иначе.

Ну вот я и подхожу к дому. На часах уже без четверти семь. Скорей бы этот ужасный день закончился.

В нашей жизни всегда есть некто, кто оставляет определенный отпечаток в твоей душе, кто появляется внезапно, можно даже сказать, случайно, неожиданно, без всяких на то предпосылок и оснований, постепенно завоёвывая твоё сердце, а затем, также, без определенных причин исчезая, оставляя тебя со своими мыслями и чувствами наедине.

Когда мы как в последний раз ссорились с Ирой, мы писали друг другу письма. Глупо, конечно, двум взрослым людям запираться каждый в своей комнате, чтобы запечатлеть на бумаге все то, что должны были сказать вживую, но мы не могли иначе. Это было своего рода ритуалом, традицией, нерушимым обрядом, который даже и сейчас был для меня чем-то непостижимо сокровенным и высоким. Я сижу на кухне, перебирая все то, что за эти годы удалось сохранить, вчитываюсь в каждую строчку, и у меня в горле образовывается ком обиды и горечи. Сколько мы не сказали друг другу? А сколько могли сказать? Сколько минут мы могли провести вместе, вдвоём, прямо на этой кухне, наслаждаясь кофе из одной красной турки, но вместо этого для каждого важней была работа, творчество, покупки в магазине. Мы давно умерли, нас убил быт.

«А что если не умирать?» А что, если не думать о смерти, как о чем-то таком космически далеком, страшном и неизвестном... ДА! Ведь если так представить, мы боимся сколько не самой неизбежности этого, сколько неизвестности, что нас ожидает. Мы боимся страха своего, боимся беспомощности и нежелании принять очевидного. Но тогда почему мне уже все равно? Хватит. Прочь. Только не сейчас, только не в этом месте, только не перед лежащими на столе письмами. Она бы не простила мне лишние эмоции. В душ.

Капли медленно стекают по моему телу, я ощущаю их каждой клеткой, каждым волоском на коже. Живительная влага дает мне понять, что мы существуем до тех пор, пока чувствуем. Пока в нас есть хоть что-то человеческое: радость, смех, грусть, обида, стыд мы живем, понимаете? Я совершенно наивно, по-детски рассматриваю эти дурацкие капли, понимая, что они вовсе не дурацкие, что весь мир состоит из, казалось бы, такого простого материала, как вода. Мне говорили это в школе, что все сущее и живое собрано из атомов, что вселенная держится на простом. Я понял это только сейчас, вот в эту самую минуту, а может еще давно, но так и не ощутил это на себе. Мне умирать уже завтра, а я ведь только начинаю жить. Старый тупой баран просрал всё то, что было самым сокровенным, самым большим сокровищем жизни.

Я очень люблю историю и с детства читал всякие книги, энциклопедии, справочники о великих полководцах, о войнах, о рыцарях с копьями на лошадях и о разбойниках с кинжалами. А «Дон Кихот»? Шикарное произведение, разве нет? Последний рыцарь мира, желание ему помочь, пусть даже сражаясь с ветряными мельницами. Я зачитывался этой книгой, понимал героя как нельзя лучше, прожил с ним все его приключения. Знаете, как Дон Кихот додумался до этого? Он хотел стать знаменитым, известным. Про это в книге нет ни слова, но я так не думаю.

Сколько себя помнил, хотел славы, хотел сделать что-то непомерно великое, выдающееся, хотел вписать своё имя в эти справочники и энциклопедии, хотел, чтобы меня помнили. Я даже себя обманул, я очень боюсь смерти. И, самое страшное, я боюсь раствориться, стать меньше, чем заросшим и покинутым холмиком на кладбище. Вот Иру не забудут никогда, её книги и сейчас неплохо продаются, делая мультимиллионерами издателей. Пройдут века, и школьники будут читать её в общеобязательном порядке на уроках литературы. А я? Просто холмик, точка в пространстве, которая вскоре перестанет ею быть.

Да чёрт возьми, даже каждое Её письмо мне - произведение искусства. Она хотела научить меня что ли, показать неведомым мир, раздвинуть горизонты мышления... А я, дурак, все упрямился, все не желал принять очевидное: быт убивает. Ира хотела жить высокими идеалами, я хотел жить в посредственности, окруженный счетами и банковскими карточками. Она любила меня и ради меня спустилась до моего уровня, поменяв томики британских поэтов на каталоги покупок «METRO».

Это я убил ее, отрезав крылья. Она погибла, падая вниз яркой красивой кометой, постепенно угасая, а автобусная остановка стала лишь закономерным результатом этого недолгого полета.

Придется открыть железный шкафчик.

Оружейная сталь, калибр 9x18 миллиметров. Пистолет Макарова лежит передо мной, завернутый в грязную просаленную тряпицу. Как давно я не доставал его из сейфа...

Они мне солгали. Как это могло случиться? Я делал все, что мне говорили. Я же ведь ничего не совершал плохого? Был как все, жил как все, одевался как другие. Не брал взяток, старался, по крайней мере. Не был ни счастливчиком, ни неудачником. Если работал, так тоже как все. Смотрел фекально-пердильные шоу по ящику, попивал пивко, почесывал постепенно растущее пузо, сидя на диване.

Начальная скорость полета пули- 344,49 ярдов в секунду. Прицельная дальность стрельбы- 50 метров. Очень точный для своего класса, однако необходимо протереть все детали, прежде чем начать пользоваться оружием.

Я защищал свою страну, каждый день я сажал по ту сторону решетки насильников и убийц, делая общество чище, а погоны начальников больше. Поганые люди. Для них каждый человек вкупе превратился в статистическую единицу, палочку в показателях, а сотрудники - лишь расходный материал.

С высоты девятого этажа открывается изумительный вид на Сперанск, точней на то, что осталось от Сперанска. Я протираю, собираю и разбираю пистолет, так горячо любимый ментами «Макаров» слился с моей рукой, стал единым целым, металлической частью моего тела.

Мощный. Надежный. Быстрее, чем нож достать.

Машины едут сплошным потоком по двухполосной улице, свет фонарей даже на этой высоте слепит меня. Грубый город, грубый век. В мире так полно всякого дерьма, но воняет почему-то только от меня. Граненый стакан одиноко стоит с рядом лежащими письмами на столе, а там, на полу много осколков стекла от бутылки с водкой. Нельзя залпом. Нельзя мешать. Слишком много «нельзя!» для одного человека в погонах. Слишком.

И вообще, почему мы сами себе что-либо запрещаем? Заковываем себя в цепи приличия и сраного этикета, который никому, кроме тебя самого, нафиг не сдался? Ну, то есть хорошо конечно, что ты не макака деревенская, умеешь ложку с вилкой держать, не хамишь, не плюёшь на тротуар, кнопки в лифтах не жгёшь. Но ведь другие так делают, и их совершенно не колышет твоё культурное мнение по данному вопросу, им так легче жить.

Совесть не щадит никого. Но многих она просто не мучает.

Емкость магазина пистолета «Макарова» всего восемь патронов. При попадании в мягкие ткани пуля остается там, создавая обильное внутреннее кровотечение и делая красное месиво. А если она попадет в кость... Кто-нибудь видел, как гниёт живой человек? Стопроцентный вариант.

Я же ведь собственными руками все погубил, все разрушил. Я же ведь столько раз в голове вертел картинку счастливой идеальной семьи. Я представлял себе двухэтажный домик где-нибудь за чертой города, полисадник, запах свежескошенной травы, книжные полки, камин... Мы бы сидели возле этого самого камина прямо на полу рядом, слушали, как тлеют головешки, как бегают язычки огня по дровам, пили бы вино из французских бокалов и смотрели бы друг на друга. Так бы и было, именно так. Но я изменил ей.

Простая интрижка на один разик. Всего один, да и то на корпоративе. Все оговорено заранее: без обязательств. Ира не знала об этом и вряд ли бы узнала. Но такие вещи нутром чувствуются, а на этой кухне основательно пустил корни запах предательства и лжи.

Допросы. Упреки. Каждый раз, каждый день, как только я приходил после работы. Меня это убивало, любого бы убило. Столько раз мы ругались, били чашки об кафель, но потом я узнал, что она беременна. Охренеть, как я был счастлив! И все вроде бы опять стало на свои места: любящая семья, уже не такая маленькая семья. Авария все уничтожила. Мир уничтожила. Картинку в моей голове уничтожила. Меня уничтожила. Душу мою, все во что верил, на что молился каждый день.

«Одеваясь, в зеркале прихожей каждый день я замечаю комнату, в которую уже не заходил около полугода...» Я в детской, в комнате, которая должна была стать всем для меня, подарившая мне надежду на то, что мир не такой уж и ужасный, что хотя бы у меня должен быть свой, счастливый финал, и всё отнявшая. Маленький теннисный мячик вычеркнул меня из жизни, стёр ластиком живую точку в пространстве. Не так я себе это представлял, совсем не так.

Семью убивает быт, людей убивает надежда. Но история еще не закончена. Достаточно лишь взвести курок и стать лишь единицей, черточкой в статистике.

Я не романтик, не поэт,
И я не мастер слов, быть может,
Но я прочувствовал всей кожей, что ты тогда сказала мне.
Ты обещала быть любимой, и зарекалась полюбить,
Просила, чтоб я смог простить твои все разные причуды,

На что ответил я не мудро, что мне и так неплохо жить.
Мир так жесток и беспощаден, где каждый сам и за себя,
Где каждый не прожил и дня, где не был он ни скуп, ни жаден.
Я как солдат одной войны, солдат невидимого фронта.
Стремлюсь, бегу до высоты, но не найти мне горизонта

Пока один я, а вдвоем свернуть мы горы вместе сможем.
Прошу, останься ты со мной, тебя люблю я.
И зимой, спустя года, мы на покой, детишек вместе спать уложим.

Там говорят только стихами.