О национальных формах ямбического стиха 1 Страница

Книга проф. Б. Унбегауна «Русское стихосложение» (1956), написанная на английском языке,¹ дважды переиздававшаяся и переведенная на французский, по своим принципиальным установкам очень характерна для некоторых направлений современного зарубежного литературоведения. Основным источником автора послужили русские (советские) работы 1920-х годов (Б. Томашевского, В. Жирмунского, Р. Якобсона, меньше — Г. Шенгели), частично и работы более позднего времени (Л. Тимофеева), которые в тексте обычно не цитируются, но приведены суммарно в библиографии в конце книги. Однако вместе с бесспорными фактами, впервые установленными в этих исследованиях, автор заимствовал из них и некоторые ошибочные теории, характерные для русского формализма того времени и в большинстве случаев пересмотренные самими исследователями.

Проф. Унбегаун открывает свою книгу таким тезисом: «Язык поэзии далек от того, чтобы быть спонтанным. Напротив, он имеет в высшей степени искусственный характер: никто не пользуется стихами в обыденной речи. Поэтому законы, управляющие просодией, должны быть условными».²

Отсюда — исторический вывод. Законы стиха, будучи «искусственными» и «условными», у большинства народов «заимствованы» со стороны: у римлян — от греков, у романских народов — из средневековой латыни, у русских — от поляков (силлабические вирши) и от немцев (реформа Тредиаковского и Ломоносова). Для механического понимания этой цепи «заимствований» особенно характерно, что значение важного этапа в усвоении русской поэзией немецкого по своему происхождению силлабо-тонического стиха у автора получают рукописные упражнения пастора Глюка (1652 — 1705) и магистра Пауса (1670 — 1734), двух саксонцев, плохо знавших русский язык и переводивших рифмованные псалмы эквиметрически, заменяя немецкие силлабо-тонические размеры их русскими эквивалентами.³ Повторные указания Б. Унбегауна на приоритет немец-

ких переводчиков в употреблении тех или иных размеров⁴ справедливо отвел Б. Томашевский в своей рецензии: «Относится это больше к проповеднической деятельности этих пасторов, чем к литературе».⁵

Считая, что «в большинстве языков современное стихосложение было импортировано», проф. Унбегаун утверждает, что заимствования происходили независимо от характера заимствующего языка и даже вопреки ему: «Во всяком случае было бы неразумно согласиться с точкой зрения, часто высказываемой в учебниках по литературе, будто та или иная просодия чужеземного происхождения должна быть отброшена на основании того, что она нарушает родной обычай. Разумеется! Но это делает любое стихосложение по той простой причине, что никто не пользуется стихом в обыденной речи. Важно только, чтобы избранная просодия не наносила последней слишком заметного ущерба».⁶

Если оставить в стороне последнюю оговорку, не имеющую по причине своей неопределенности (что значит «слишком»?) принципиального значения, можно сказать, что проф. Унбегаун рассматривает любую систему стихосложения как насилие над «обыденной речью». Напомним, что теорию стиха как «организованного насилия над языком» выдвинул в начале 1920-х годов Р. Якобсон в своей книге «О чешском стихе преимущественно в сопоставлении с русским» (1923), и, если ссылка на эту книгу у автора «Русского стихосложения» отсутствует, такое умолчание скорее всего свидетельствует о том, что это положение представляется Б. Унбегауну в настоящее время самоочевидным.

Поучительно и сейчас вспомнить по поводу формулы Р. Якобсона полемику по этому вопросу в дружеской рецензии Н. С. Трубецкого.⁷ Соглашаясь с основными положениями автора, рецензент тем не менее считает нужным сделать следующую оговорку: «Если Р. Якобсон и прав, утверждая, что всякая просодия есть насилие над языком, не следует забывать, что, выражаясь образно, терпение языка все-таки не безгранично и что не всякое насилие язык может вытерпеть. Во всяком языке есть такие элементы, которые необходимо должны быть так или иначе использованы просодией, если она желает быть жизнеспособной: таково, например, в русском языке ударение, в польском — число слогов. Русская просодия, пренебрегающая ударением, или польская, пренебрегающая числом слогов, была бы нежизнеспособна... Таким образом, число возможных или допустимых для данного языка «насилий» всегда ограничено и определяется характером языка».⁸

Иначе, чем проф. Б. Унбегаун, подходят к вопросу о взаимоотношении языкового материала и стихотворной формы современные советские теоретики стиха. Они исходят из факта зависимости формы стихосложения от национальной специфики языкового материала, хотя зависимость эта понимается ими не односторонне, механически, а с учетом диалектического харак-

тера взаимодействия между ними. Это взаимодействие проявляется: 1) в традиции поэтических форм у данного народа; 2) в фактах иноязычных воздействий, переоформляемых в соответствии с особенностями языка и его поэтическими традициями; 3) в индивидуальной творческой инициативе поэтов и поэтических направлений, ищущих новых средств для адекватного художественного выражения новых жизненных переживаний и эстетических тенденций.

Из наличия такого диалектического взаимодействия между языком и формами стиха исходил Б. Томашевский в своих последних работах. Он писал: «Ритмический закон, конечно, не вытекает механически из свойств языка: иначе все бы мы говорили и писали стихами. Но он и не является чем-то чуждым языку и приложенным к языковому материалу... Каждый язык имеет свой особенный ритмический материал, и поэтому в каждом языке вырабатывается своя метрическая система. Факт международного обмена литературных традиций может содействовать сближению этих систем, но никогда не стирает существенного различия между ними, возникающего из различий самого материала... Отсюда следствие: ритмизуемый материал по природе своей национален. Живопись, музыка национальны лишь в той мере, в какой творческая мысль художника складывается под воздействием исторических культурных путей развития народа, к которому он принадлежит. Но средства живописи и музыки международны. Поэзия же народна по самому своему материалу. Поэзия в этом отношении гораздо национальное прозы».⁹

Соответственно этому задачей сравнительной метрики нам представляется не изучение цепи заимствований метрических систем из одного языка в другой (в смысле проф. Унбегауна), а сопоставление сходств и различий национальных форм стиха в их диалектической связи с особенностями национального языкового материала, с просодией данного языка. Такие сопоставления могут быть как генетического, так и типологического характера. Несомненные факты международных взаимодействий (в первом случае) предстанут на этом фоне с обязательным учетом творческого переоформления заимствованных образцов на основе просодических особенностей данного языка и национальных традиций его стихотворной обработки.

В этом смысле задачи сравнительной метрики полностью совпадают с задачами сравнительно-исторического литературоведения вообще.

Наглядной иллюстрацией этих положений может служить сравнение национальных форм ямбического стиха. В качестве примера сопоставим русские и немецкие ямбы, поскольку между ними предполагали генетическую связь.

В силлабо-тоническом (по принятой терминологии) стихосложении, основанном на принципе ударности и счета слогов между ударениями, мы называем ямбом стих, в котором метрические ударения стоят на четных слогах. Этот принцип бинарной альтернации может осуществляться и при чередовании долгих и кратких: поэтому античные ямбы могли служить моделью для ямбов силлабо-тонических. Однако в зависимости от национальных фонетических особенностей языкового материала метрическая модель ямбического стиха осуществлялась в силлабо-тоническом стихосложении в очень разных ритмических формах.

Известно, что ритм русских ямбов и хореев (т. е. размеров с бинарной метрической альтернацией) отличается от немецких и английских частым отсутствием ударения на метрически ударных слогах стиха. Отсутствовать могут ударения на всех слогах, за исключением последнего ударного. По подсчетам Б. Томашевского, в четырехстопном ямбе «Евгения Онегина» число отсутствующих метрических ударений составляет на втором слоге 6.6%, на четвертом — 9.7, на шестом — 47.5, на втором и четвертом одновременно — 9, на четвертом и шестом — 0.5%;, только в 26.7% метрические ударения присутствуют полностью.¹⁰ Однако, несмотря на наличие этих вариаций, определяющих своим расположением большое ритмическое разнообразие русских ямбов, метр как инвариантная модель бинарной альтернации осознается благодаря наличию ритмической инерции ударности, которая придает четным слогам стиха потенциально ударный характер даже при отсутствии реального ударения. Об этом А. Н. Колмогоров писал: «Под метром я понимаю закономерность ритма, обладающую достаточной определенностью, чтобы вызвать: а) ожидание подтверждения в следующих стихах, б) специфическое переживание „перебоя” при ее нарушении».¹¹ Этими двумя особенностями русские силлабо-тонические стихи отличаются от стихов чисто силлабических — французских или польских.

Объяснение пропуска метрических ударений в русских двусложных размерах (по школьной терминологии — «замены» стопы ямба пиррихием, т. е. двумя неударными слогами) найдено было уже в XVIII в. Тредиаковским и Сумароковым (см. ниже, с. 370 — 371). При регулярной бинарной альтернации ударных и неударных слогов в метрическую форму ямбов и хореев могли бы уложиться только односложные и двусложные слова, а из трехсложных — исключительно такие, в которых ударение падает на средний слог.

Между тем, как первым установил Чернышевский, превосходный филолог, в рецензии на посмертное издание Сочинений Пушкина («Современник», 1856),¹² средняя величина русского слова в прозаическом тексте составляет приблизительно три слога (по позднейшим подсчетам, которые производились независимо от Чернышевского, — несколько меньше, чем три).¹³ В таких ус-

ловиях изгнание из стиха многочисленных в русском языке многосложных слов (включая трехсложные с начальным и конечным ударением) чрезвычайно ограничило бы возможности выбора слов и явилось бы тем самым нетерпимым «насилием» стихотворной формы над языком.

Правильность объяснения, предложенного Чернышевским, подтверждается тем, что в классической русской поэзии в трехсложных размерах, в противоположность двусложным, за немногочисленными исключениями (такими, как начальная стопа в дактилических стихах), все метрические ударения сохраняются полностью.¹⁴

Однако из этого важного открытия Чернышевский сделал неправильный практический вывод. У него возникли сомнения «относительно удобства для русского языка той версификации, которая господствовала со времен Ломоносова» и была «упрочена» благодаря Пушкину. «На чем же основано такое господство ямба и отчасти хорея, изгоняющее все другие размеры? — писал Чернышевский в той же рецензии. — Неужели действительно ямб — самый естественный для русского языка размер? Так обыкновенно думают, но не так на самом деле». Чернышевский полагал на основании своих акцентологических исследований, что для русского стихосложения трехсложные размеры «естественнее», чем двусложные, которые более соответствуют двусложной структуре немецкого слова: «А между тем кажется, что трехсложные стопы (дактиль, амфибрахий и анапест) и гораздо благозвучнее, и допускают большее разнообразие размеров, и, наконец, гораздо естественнее в русском языке, нежели ямбы и хореи. О большей естественности их невозможен и спор после цифр, приведенных нами. Не можем не заметить, что у одного из современных русских поэтов (Чернышевский подразумевает Некрасова — В. Ж.) — конечно, вовсе не преднамеренно — трехсложные стопы, очевидно, пользуются предпочтительной любовью перед ямбами и хореями».

Вывод этот был подсказан Чернышевскому литературной борьбой второй половины 1850-х годов; он отталкивался от традиционных ямбов эпигонов пушкинской классической школы; под «естественностью» он понимал присущие реалистической поэзии Некрасова ритмы и интонации, приближающиеся к акцентному строю «обыденной речи». Между тем в действительности в русской поэзии уже начиная с Ломоносова из взаимодействия метрической модели двусложного ямбического (или хореического) стиха с фонетическим своеобразием русского языкового материала возникла новая национальная форма стиха — русский ямб, который благодаря своему меняющемуся ритмическому (акцентному) наполнению допускал очень большую поэтическую свободу, сделавшую этот размер, особенно у Пушкина, богатым и разнообразным средством художественной выразительности.

В немецком стихе, как отметил Чернышевский, средний объем слова приближается к двум слогам; поэтому речевой материал легко укладывается в бинарную ямбическую (и хореическую) альтернацию. Немецкие ямбы и ритмические отношения более регулярны, чем русские; пропуски ударений не являются в них обычной основой варьирования ритма.

В результате фонетической редукции неударных слогов в процессе исторического развития немецкого языка все слова германского происхождения без префиксов или суффиксов стали односложными или двусложными (с ударением на первом слоге). Например: существительное Wald, прилагательное gut, глагол schreibt; существительные Name, Walder, прилагательные leise, guter; глагол schreiben и т. п.; при наличии неударного префикса трехсложная форма имеет ударение на среднем слоге, т. е. беспрепятственно укладывается в ямбическую альтернацию: beschreiben, Erfahrung и т. п. Другие типы трехсложных слов, как и многосложных, кроме главного ударения (Hauptton), имеют побочное, второстепенное (Nebenton), наличие которого (что также было правильно замечено Чернышевским) отличает немецкую акцентуацию от русской. Ср.: немецкое Wásserfàll — с двумя ударениями; русское водопад [въдvпад] — с одним ударением.

Побочные ударения имеют:

а) Сложные слова — Vdterldnd, Sonnenschein, Wolkenhugel.

б) Слова, образованные с помощью «тяжелых суффиксов», в которых гласный суффикса не был редуцирован благодаря наличию смыслового и акцентного веса. Побочное ударение на таких суффиксах в зависимости от исторических условий может иметь различную силу, но его наличие доказывает возможность его постановки и на конце стиха в рифму с полновесным словом. Такие неравноударные рифмы в немецкой поэзии очень обычны. Ср. у Гете: Wissenschaft: Krdft, wunderbar: wdhr, Vergdngenheit: weit, Ndchbarin: bin и т. п.

в) Односложные служебные и полуслужебные слова (предлоги, союзы, некоторые местоимения, вспомогательные глаголы), которые в положении рядом с ударением знаменательного слова атонируются как проклитики и энклитики, но, отделенные от ударения более слабым безударным слогом, получают побочное ударение, особенно заметное в стихе при регулярной альтернации. Ср.: er weiß — er erfährt, aus Rom — aus Berlin, ein Kind — ein Erwächsener и т. п. В стихах Гете: «Der Dichtung Schleier aus der Hand der Wahrheit...», «Der junge Tag erhob sich mit Entzücken...», «Ein Glanz umgab mich und ich stand geblendet...» и т. п.

Поскольку ударение определяется не абсолютным акцентным весом данного слога, а его отношением к весу соседних слогов, в немецком языке, согласно справедливому указанию Я. Минора,

невозможна последовательность трех и более неударных слогов,. без того чтобы один из них не выделялся ударением по сравнению с другими.¹⁵ Такое слабое ударение может служить базой для регулярной альтернации.

г) Тот же принцип Минор прилагает и к редуцированным флексиям трехсложных слов типа: breitete, flüchtige, herrlicher и т. п.¹⁶ Ср. у Гете: «Die eignen grausamen Begierden an...», «Ihr naht euch wieder schwankende Gestalten...», «... aus irdischem Gewühle...» и др. Шиллер ставит в конце драматического белого стиха ослабленное окончание [е]: «... ist das gefährlich furchtbare...». Вопрос этот является предметом спора: речь идет,. по-видимому, о минимуме ритмического усиления; как бы то ни было, однако, подобные случаи в немецком языке и в немецкой поэзии относительно немногочисленны и никогда не образуют «системы отступлений», как пиррихии в русском стихе.

С точки зрения русского восприятия стихотворного ритма немецкие ямбы представляются монотонными. Востоков отмечает это впечатление: «Наши ямбические стихи с помощью примешивающихся к ним пиррихиев пользуются все еще большею разнообразностью против немецких, в которых беспрестанно чистые ямбы повторяются».¹⁷ Однако на самом деле ритмическое разнообразие ямбов порождается в немецком языке другими, специфическими для него средствами: относительной силой ударения, чередованием главных и побочных ударений различной силы.¹⁸ Ср. у Гете («Willkommen und Abschied»):

1 2 1 2

Der Mond von seinem Wolkenhügel

1 3 1 1

Sah kläglich aus dem Duft hervor,

1 1 1 1

Die Winde schwangen leise Flügel,

1 1 3 1

Umsausten schauerlich mein Ohr;

1 1 1 2

Die Nacht schuf tausend Ungeheuer;

1 1 3 1

Doch frisch und fröhlich war mein Mut:

2 1 2 1

In meinen Adern welches Feuer!

2 1 2 1

In meinem Herzen welche Glut!..

Как русский, так и немецкий ямбические стихи допускают в относительно редких случаях перестановку ударения с четного слога на нечетный (в школьной терминологии — «замену» стопы ямба хореем) или внеметрическое отягчение неударного слова при сохранении последующего метрического ударения («замену» стопы ямба спондеем). Ср. в примере из Гете: «Sah kläglich...», «...schuf tausend...»; у Пушкина: «В час незабвенный, в час печальный...», «Швед, русский колет, рубит, режет...». Такие

переносы ударения всегда воспринимаются на фоне инерции метра как «специфическое переживание перебоя» (в смысле, указанном А. Н. Колмогоровым, — см. выше, с. 365), имеющего нередко экспрессивный характер, и ограничены в обоих языках очень узкими рамками (в русском стихе — только при односложном характере внеметрического отягчения). Для дальнейшего вопрос этот значения не имеет.¹⁹

История метрической реформы Ломоносова и его первые поэтические опыты создания русских ямбов чрезвычайно поучительны для понимания взаимоотношения между стихом и национальным языковым материалом.

Как известно, в Германии правильный ямбический и хореический стих был введен М. Опитцем вместо господствовавшего силлабического стиха, восходившего в конечном счете к романским образцам. В своей «Поэтике» («Buch von der deutschen Poeterey», 1624) Опитц ссылается на пример древних как на образец регулярной метрической альтернации, заменяя при этом долготу и краткость слога ударностью и неударностью, свойственными немецкому языку: «Еще раз скажу, что всякий стих бывает либо ямбическим, либо хореическим; не то чтобы мы наподобие греков и латинян могли принимать во внимание определенную долготу слогов; но мы узнаем по акцентам и тону, какой слог ставить выше, какой ниже».²⁰

Аналогичный характер носила и реформа Ломоносова («Письмо о правилах российского стихотворства», 1739): она вводила упорядочение чередования ударений в силлабический стих польского происхождения, господствовавший в книжной русской поэзии с XVI в. («вирши»). При этом Ломоносов ссылался на пример греческого и латинского, но также и немецкого стихосложения, которое он противопоставлял польскому и французскому, не имеющим правильного чередования ударений (стоп): «Я не могу довольно о том нарадоваться, что российский язык не только бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную оным, а себе природную и свойственную версификацию иметь может».²¹

Образцом для первой «торжественной оды» Ломоносова, посвященной победе русских войск над турками («Ода на взятие Хотина», написанная одновременно с «Письмом» как пример нового стихосложения), по теме, жанру и строфике послужила знаменитая ода Гюнтера на победу принца Евгения над турками (1718). Впрочем, несмотря на сходство общей темы и отдельных мотивов, специфический для оды Гюнтера грубовато-фамильярный язык и стиль, местами приближающийся к народному, остался совершенно чуждым Ломоносову: в идейном и стилисти-

ческом отношении автор первой русской «торжественной оды» с самого начала шел своим путем.

С метрической точки зрения ода Гюнтера написана обычными для немецкой поэзии «правильными» ямбами без пропусков метрических ударений. Ср. первую строфу:

Eugen ist fort. Ihr Musen nach!

Er steht, beschleußt und ficht schon wieder,

Und wo er jährlich Palmen brach,

Erweitert er so Gräntz als Glieder.

Sein Schwert, das Schlag und Sieg vermählt,

Und wenn es irrt, aus Großmut fehlt,

Gebiehrt dem Feind ein neues Schrecken,

Und stärckt der Völker Herz und Macht,

Die unter Adlern, Blitz und Nacht

Die Flügel nach dem Monden strecken.

Разумеется, ни этот метрический образец, ни теоретические суждения классицистических сочинений по немецкому стихосложению от Опитца до Готшеда не могли натолкнуть Ломоносова на мысль о допустимости «отклонений» от метрически регулярного чередования ударных и неударных, которые подсказывались характером русского языкового материала. Поэтому он называет «неправильными» или «вольными» такие ямбические строки, в которых ямбическая стопа заменяется пиррихием, т. е. где метрически обязательное ударение опускается: «Неправильными и вольными те стихи называю, в которых вместо ямба и хорея можно пиррихия положить».²² «Чистых ямбов» Ломоносов требовал для «высокой поэзии», прежде всего для «торжественной оды»: «Чистые ямбические стихи хотя и трудновато сочинять, однако, поднимайся тихо вверх, материи благородство, великолепие и высоты умножают. Оных нигде не можно лучше употреблять, как в торжественных одах, что я в моей нынешней и учинил».²³

Это положение Ломоносова наткнулось, однако, на решительные возражения двух его противников, Тредиаковского и Сумарокова. Тредиаковский писал во втором издании своего трактата, в котором он в основном принял новую теорию стихосложения Ломоносова («Новый и краткий способ к сложению стихов российских», гл. 1, § 18): «Стопы наибольше употребляемые в нашем стихосложении: хорей и иамб. За обе сии стопы повсюду, выключая некие места в некоторых стихах, о чем ниже, полагается стопа пиррихий, состоящий из двух складов кратких, без чего ни единого нашего стиха составить не можно».²⁴ Тредиаковский дает правильное объяснение этого явления: «Вольность такая есть необходима ради наших многосложных слов, без которых невозможно будет, почитай, и одного стиха сложить» (гл. 2, § 5). Аналогичное утверждение мы находим и у Сумарокова с ясным намеком на его противника: «Длина слов наших извиняет писателя во употреблении пиррихиев; ибо без сея воль-

нести и стихов сочинять не можно; хотя попедантствовать для диковинки и можно; но такие ненадобные тонкости презираются и отводят автора от доброго вкуса, ищущего славы тамо, где ее не бывало, и проливающего пот ради посмеяния себе...» («О стихосложении», между 1771 и 1777 гг.).²⁵

Во времена Пушкина спор этот был уже давно решен как теоретически, так и практически. Востоков, которого Пушкин особенно ценил как теоретика, писал об этом, сопоставляя русские двусложные размеры с немецкими: «Правила сии не могут быть для всех языков одинаковы, ибо стихосложение каждого языка сохраняет свои особенности даже и тогда, когда подражает чужим размерам. Так, например, ямбические и хореические стихи в русском языке всегда перемешаны с пиррихиями, кои сообщают им, как мы уже заметили, большую против немецких ямбов и хореев разнообразность».²⁶ Той же точки зрения по вопросу о пиррихиях придерживаются и другие теоретики того времени — Д. Самсонов (1817),²⁷ Н. Остолопов, составитель «Словаря древней и новой поэзии» (1821).²⁸

Как одописец Ломоносов пытался сначала следовать своему «трудному» учению, что, может быть, отчасти оправдывалось и эстетически тем, что монотонный, равномерно поступательный ритм его «чистых» ямбов хорошо подходил к торжественно-возвышенному стилю его торжественных од. При выборе иллюстрастраций требуется, однако, большая осмотрительность: примеры необходимо заимствовать из первых отдельных публикаций этих од, так как в последующих полных собраниях — 1751, 1757 и 1759 гг. — они были метрически переработаны автором, а позднейшие научные издания сочинений Ломоносова основываются, как это принято, на последних прижизненных текстах.

С этой точки зрения, характерны в особенности две оды 1741 г., посвященные Иоанну Антоновичу, которые после его свержения с престола никогда более не переиздавались автором по условиям политическим.²⁹ Ср., например, первую (12 августа 1741 г.,№ 21):

Нагреты нежным воды югом,

Среди полденных теплы рек,

Ликуйте светло друг пред другом:

Златой начался снова век.

Всегдашним льдом покрыты волны,

Скачите нынь, веселья полны,

В брегах чините весел шум,

Повсюду вейте, ветры, радость,

В Неве пролейся, меда сладость;

Иоаннов нектар пьет мой ум.

Первая ода обнаруживает только пять пропущенных ударений в 210 стихах, вторая — семь в 230. Главные трудности возникли для поэта здесь и в других случаях в многосложных именах собственных, не укладывавшихся в ямбическую альтернацию:

Вилманстранд, Гостомысл, Елисавет и т. п., которые приходилось принимать как исключения.

Изменение в ритмическом стиле Ломоносова наглядно обнаруживает «Ода на прибытие из Голстинии и на день рождения... Петра Федоровича» (10 февраля 1742 г.), напечатанная М. И. Сухомлиновым в двух редакциях, из которых вторая (в Собрании разных сочинений в стихах и в прозе, 1751) подверглась значительной переработке.³⁰ Число отклонений в первой редакции достигло уже 34 пиррихев на 120 стихов (менее 10%, так как каждый стих содержит три ударения, которые могут быть пропущены); вторая редакция обнаруживает более чем вдвое отклонений — 88 на 140 стихов.

Самую сложную проблему с точки зрения ритмической структуры представляет как раз «Ода на взятие Хотина», которую Ломоносов поместил в приложении к своему теоретическому трактату в качестве образца своей теории стихосложения. Она известна лишь в переработанной форме 1751 г. и более позднего времени, рукописная редакция 1739 г. не сохранилась, не было и отдельной печатной публикации. Позднейшая редакция содержит 67 пиррихиев на 280 стихов (следовательно, около 8% возможных случаев). Но из первоначальной редакции сохранились отдельные стихи, которые Ломоносов включил в качестве примеров в первую (рукописную) редакцию своего «Краткого руководства к риторике на пользу любителей сладкоречия» (1744), а также в позднейшую печатную редакцию этого сочинения («Краткое руководство к красноречию», 1748).³¹ С помощью этих примеров мы можем получить некоторое представление о первоначальном тексте оды. В ряде случаев в своих редакционных изменениях Ломоносов отходит от старого строгого метрического правила.³² Ср.:

Строфа I, ст. 6

Первая редакция:

Что меж травой в лугу журчит

Вторая редакция:

Которой завсегда журчит

Строфа X, ст. 95 — 97

Первая редакция:

Он так взирал к врагам лицом,

Он так бросал за Балт свой гром,

Он сильну так взносил десницу...

Вторая редакция:

Он так к своим взирал врагам,

Как к Готским приплывал брегам,

Так сильну возносил десницу...

Строфа XV, ст. 142-145

Первая редакция:

Отзывкой плеску шум прибавил,

Сердясь волнами Турка льет,

Что смелость, нрав, шатер оставил,

Агарян ноги в выстрел всяк...

Вторая редакция:

И Россов плеску отвещает;

Ярясь волнами Турка льет;

Что стыд свой за него скрывает,

Он рыщет, как пронзенный зверь...

Эти примеры, конечно, не дают права думать, что Ломоносов при переработке своей оды руководствовался метрическими соображениями. Несомненно, решающими для него в этой работе являлись содержание и стилистические моменты. Но в эти годы он чувствовал себя свободным от старых метрических оков и пользовался новой поэтической техникой, результаты которой наличествуют в редакциях 1751 г. и более поздних.

Большие различия обнаруживаются в ритмическом строе двух философско-религиозных од Ломоносова: «Вечернее размышление» и «Утреннее размышление о Божием величестве». Ни та, ни другая ода не сохранились в рукописи. «Вечернее размышление», по свидетельству самого Ломоносова, «сочинено 1743 года».³³ Оно было напечатано сперва в «Кратком руководстве к красноречию», § 270 (1748 г., рукопись — 1747 г.), потом в Собрании сочинений 1751 г., с незначительными вариантами, не затрагивающими стихосложения, и обнаруживает характерное для ранней манеры Ломоносова минимальное число отступлений от ямбического метра (только четыре на 48 строк). Ср. первую строфу: