Состояние отечественной историографии истории философии 19 страница

Несколько особняком по отношению к современным ей исследованиям стоит работа З.А. Каменского «К вопросу о материалистической традиции в русской философии ХVIII–XIX вв.», в которой рассматривались и общетеоретические вопросы истории философии. Написана она была по горячим следам дискуссии 1947 г. и фактически продолжала те споры, которые возникли в ходе нее и касались вопросов истории русской философии². Не свободная от дежурных ссылок на некоторые советские догматы истории философии как науки, статья эта ставила три проблемы, которые отнюдь не были традиционными для теоретико-методологической литературы того времени. Во-первых, речь идет о принципе, который автор много позже назовет концепцией тройной детерминации происхождения и развития философской идеи. Один из элементов этой концепции был изложен В. Асмусом в его полемике с А. Варьяшем и отчасти Б. Быховским в упоминавшейся уже его статье 1931 г. Состоял он в утверждении о том, что наряду с «базисными» факторами и традицией в формировании философской идеи принимает участие и третий детерминант — само объективное содержание исследуемого философского объекта. Эта идея, правда, в весьма несовершенной постановке, и была высказана в названной работе З. Каменским в связи с другим теоретико-методологическим вопросом, касающимся соотношения оригинальности философа и теоретических источников его взглядов. Автор выступил против широко распространенного в 40-х годах мнения, будто оригинальным является только тот взгляд, который формируется под влиянием национального предшественника, а тот, который сформировался под влиянием какого-нибудь иностранного философа, уже по одной этой причине оригинальным быть не может. Примыкая здесь к мнению, высказанному в ходе дискуссии З. Смирновой, З. Каменский утверждал, что «оригинальность... мыслителя определяется не характером источника, не характером идейного материала, на который опирается мыслитель, из которого он исходит и который вообще не является решающим фактором в формировании мировоззрения мыслителя. Для решения вопроса о том, оригинален ли мыслитель, необходимо рассмотреть направление и результат его творческой деятельности и сопоставить этот результат с идейными предпосылками его мировоззрения. Оригинальным, самобытным мыслителем в подлинном смысле слова может быть назван тот, кто обогатил науку новыми, более глубокими, прогрессивными идеями, чем те, которые выдвинули его предшественники»³.

Но главное внимание Каменский уделил третьей теоретико-методологической проблеме — проблеме философской традиции. Здесь он выдвинул концепцию, в соответствии с которой следует различать по меньшей мере два вида традиции: «традицию как непосредственную связь идей двух или нескольких представителей философии данной нации и традицию как опосредованную связь идей». В особой степени автор сосредоточился на понятии опосредованной традиции, которая не рассматривалась в предшествующей литературе, но весьма и весьма широко была распространена в самой истории философии⁴.

Следует отметить, что все отмеченные новации так почти и не привлекли общественного внимания: после непродолжительного делового обсуждения⁵ статья да и весь номер журнала были дискредитированы последискуссионной кампанией борьбы с космополитизмом, начавшейся выпуском второго номера журнала за 1948 г.

В тот же период времени впервые в истории советской литературы появились три диссертации, посвященные истории философии как науке: «Основоположники марксизма-ленинизма о предмете истории философии как науки» А. Бурхарда (1952), «Значение труда И.В. Сталина “Марксизм и вопросы языкознания” для истории философии как науки» О.Я. Стечкина (1953), «Значение труда И.В. Сталина “О диалектическом и историческом материализме” для истории философии как науки» А.М. Телунца (1953). Все три диссертации, посвященные теоретико-методологическим вопросам, были целиком ориентированы на идеи, изложенные в речи Жданова и содержавшиеся в более поздних выступлениях Сталина. Они носили вполне эзотерический характер, даже если учитывать эзотерический характер работ этого жанра в целом: диссертаций не читал никто, кроме оппонентов, а авторефераты — еще несколько членов диссертационного совета (по личному опыту знаю, что далеко не все). Так что никакого общественного значения эти диссертации не имели, и я упомянул о них только для того, чтобы сказать об интересе и внимании, которые уделялись в научной жизни теоретико-методологическим вопросам истории философии.

Примечания

¹ Вопросы философии. 1947. № 1. С. 260.

² См.: Каменский З.А. К вопросу о традиции в русской материалистической философии ХVIII–XIX вв. // Вопросы философии. 1947. № 2.

³ Там же. С. 229-230, 231.

⁴ Там же. С. 232, 233–235.

⁵ См.: Вопросы философии. 1948. № 1.

5. Итоги

Мы проследили развитие на советской почве истории философии как науки — рефлексии о закономерностях историко-философского процесса, о целях, формах и методах его исследования. В результате этого развития сложился некий советский вариант этой науки. Однако ни один из создававших его исследователей не осуществил систематизации этой науки, исходя из тех параметров, которые в то время еще не стали предметом обсуждения, но объективно ее характеризовали.

Не были систематизированы элементы этой науки и в соответствии с более близкими пониманию ее представителей принципами исторического и диалектического материализма. Тот максимум, который был в этом отношении достигнут, сводился к применению этих принципов к отдельным положениям данной науки, а также к отдельным ее фрагментам, осуществление чего мы и констатировали в разделе о первых попытках ее систематизации. И тем не менее, не будучи эксплицированной, эта система, представлявшая собой советскую историю философии как науки, существовала. Попытаемся ее эксплицировать.

Приложение к ней принципов исторического материализма создавало некую систему догм. К их числу относились: безусловное признание авторитета прежде всего Маркса и Энгельса, а затем Ленина и, наконец, Сталина; принятие социально-политического детерминанта (он был сформирован на основе конструкций Маркса, о которых мы рассказывали в самом начале настоящей книги) в качестве доминанты при объяснении происхождения и развития философских идей; идея классовой структуры этого детерминанта, превращавшаяся в принцип партийности; принцип борьбы материализма и идеализма; необоснованная и предвзятая критика любых (по преимуществу выдуманных) отклонений от этих догм.

Благодаря приложению принципов диалектического материализма возникла некоторая система идей, заимствованных у гегелевской традиции. Однако тот материал, которым мы в связи с этим вопросом располагаем, отличается чрезвычайной неопределенностью. При том что за 30 лет почти ни один из исследователей, писавших на тему истории философии как науки, не обошел своим вниманием имени Гегеля, вопрос о соотношении идей последнего с идеями марксистской теории был весьма далек от признания его проясненным. Чаще всего идеи Гегеля попросту зачислялись по «марксистскому ведомству». За исключением двух статей — «История философии Гегеля в оценке классиков марксизма-ленинизма» Г. Александрова (Книга и пролетарская революция. I936. № 3) и «История философии Гегеля» М. Митина (Под знаменем марксизма. 1935. № 1), специально посвященных Гегелю, самые различные авторы, от А. Варьяша (1923) и до тех, кто разрабатывал макета «Истории философии» (1950), провозглашали Гегеля основоположником истории философии как науки и объявляли, что его идеи являются основополагающими, но подлежат «переворачиванию с головы на ноги». Немецкому философу приписывалась идея об имманентизме истории философии, т. е. о самостоятельном характере ее движения, о безотносительности его к «базису». Остальные основополагающие идеи оставались теми же. К их числу относились идеи единства истории философии, ее закономерности, присущего ей поступательного характера и движения «по спирали» и принцип отбора исключительно новаторов при изображении хода историко-философского процесса и демонстрации связи исторического и логического. Никакого «переворачивания» эти идеи не требовали. Но в теории они высказывались вне связи друг с другом и не образовывали единой концепции.

Б. Быховский ставил вопрос об отношении истории философии к философской теории, что в логическом развитии вело к проблеме монокатегориальности историко-философского изложения. У него эта перспектива приняла форму истории категорий как способа историко-философского изложения. Та же тенденция обнаруживается и в статье М. Митина, который вслед за Гегелем утверждал, что история философии есть прикладная логика. В. Познер и В. Соловьева намечали перспективу построения всемирной истории философии в соответствии
с некоей антиэмпирической ее конструкцией, что в формулировке первого сводилось к постановке определенной цели: «Создание грандиозной картины единого исторического процесса, уловить особую связь всех отдельных частных его ответвлений». Г. Александров рассматривал ход истории философии в его отношении к философской теории (правда, в виду имелся лишь диалектический материализм), к ее категориальному аппарату, а Б. Белый и Л. Ревзон, сосредоточивая свое внимание на этой проблеме, упрекали Г. Александрова в том, что тот не показал в своей книге (1939) «единство исторического и логического в истории философии». В. Степанов предлагал рассматривать всю историю философии «как поступательное развитие философии и углубление знаний человека об окружающем мире». Наиболее полно мысль о необходимости построения историко-философского изложения в логическом плане высказал Е. Ситковский: «Марксист, — заявлял он — ищет в истории философии определенную логическую нить, ищет логику, закономерность, последовательность»; «логически обработанная история философии предполагает предварительную обстоятельную разработку логики как науки с точным установлением логической последовательности ее понятий». Пока эта работа не проделана, мы остаемся в ожидании «будущих цельных, строго логически обработанных, построенных в связи с системой логики курсов по истории философии»¹.
В целом это была идея обобщающего изображения историко-философского процесса во всемирно-историческом (теперь мы можем сказать точнее — во всеевропейском) масштабе.

Но все это было выражено чрезвычайно неопределенно, и эта неопределенность проистекала из неопределенности теоретической концепции Гегеля, в связи с которой возникал вопрос о том, можно ли осуществить воспроизведение историко-философского процесса именно в подобном, логическом плане? Как должна соотноситься система категорий логики с воспроизведением историко-философского процесса (Е. Ситковский)? Как могут совпадать историческое с логическим
(Б. Быховский)? Что за «грандиозная картина единого исторического процесса» (В. Познер) должна открыться при подобном воспроизведении историко-философского процесса? Возникавшие в связи с этими вопросами перспективы так и оставались попросту нерассмотренными в теоретическом плане.

Кроме того, у самого Гегеля обнаруживается явное несоответствие между теорией и конкретным воспроизведением историко-философского процесса. Согласно его концепции, это воспроизведение должно осуществляться в монокатегориальном плане. Каждая последующая система, включаемая в изложение (второстепенным, как мы помним, Гегель не считал нужным уделять внимания), означает шаг вперед
в философии, и притом ее изложение должно сопровождаться обоснованием необходимости такого шага. Воспроизведение историко-философского процесса должно, отвлекаясь от всего его многообразия, отражать то необходимое, что в нем присутствует. Однако в своих «Лекциях» Гегель отнюдь не следует собственным же принципам: в них он излагает конкретику историко-философского процесса по схеме поликатегориальности, и оказывается, что каждая излагаемая им система философии содержит в себе множество принципов. Эта же проблема, оставшаяся неразрешенной в концепции Гегеля, представляет собой препятствие и для последующих исследователей в области истории философии, рассматриваемой в качестве науки.

Другое несовершенство конструкции Гегеля состоит в том, что он подразумевал в качестве возможной только одну форму воспроизведения историко-философского процесса, а именно его воспроизведение в отношении к современной (собственной) философской теории. В самом деле, по Гегелю, история философии имеет целью показать, как формировалась его философская теория и что история философии подошла на заключительном этапе своего развития к его, гегелевской, системе. Этой цели и должна соответствовать форма изложения. В подобной системе остается незафиксированной возможность воспроизведения историко-философского процесса в других целях и, следовательно, в другой форме. Так, в качестве цели может быть поставлено выяснение роли философского развития в жизни какого-либо отдельного народа. Очевидно, что тогда вся форма построения истории философии становится отличной от первой. Не то, чтобы данное несовершенство гегелевской конструкции было замечено, но план подобного построения истории философии безотносительно к его обсуждению был распространен в литературе, однако без теоретико-методологической проработки.

Советские философы той поры не подготавливали для постановки вопроса соответствующую теоретико-методологическую базу. Они не говорили о возможности построения истории философии с ориентацией на несколько целей и, соответственно, в нескольких формах, а попросту ставили вопрос о необходимости изучения истории философии в плане национальном. Такую позицию занимали и А. Болотников и М. Суслин, говоря о необходимости включения в изложение истории философии всех народов, и Г. Александров, который, в частности, говорил о необходимости изучать «влияние (философии. — З. К.) на ход общественного развития», о «национальных особенностях философского развития каждой страны», сообщая о включении в план издания многотомной «Истории философии» тома по истории русской философии, и Ц. Степанян, считавший заслугой третьей из книг Г. Александрова постановку вопроса о национальной форме историко-философского изложения. Итак, тридцатилетнее развитие советской литературы по истории философии как науки привело к оформлению этих двух идей — о необходимости построения истории философии как в обобщающем логическом плане, так и в плане национальном.

Но вот на какой парадокс хотелось бы обратить внимание. Выделенные теоретико-методологические идеи бытовали в советской литературе, если вести счет от статьи Быховского, целых двадцать лет.
За это время было напечатано по меньшей мере восемь обобщающих изданий: «Краткий очерк истории философии» под редакцией А.В. Щеглова (М., 1940), три тома «Истории философии (1940–1943), три книги Г.Ф. Александрова (1939–1946) и макет «Истории философии» (1950). Но ни в одном из этих изданий не было предпринято попытки реализовать в конкретном воспроизведении историко-философского процесса эти теоретико-методологические идеи. Не было осуществлено ни всемирно-исторического обзора истории философии в логическом плане, ни ее изложения как национального процесса. Правда, во всех этих изданиях соблюдался и национальный принцип, но это все же было не построением историко-философского исследования в глобальном плане с целью отображения роли философии в истории нации, а лишь эмпирическим приемом, с помощью которого история философии была представлена в ее фактическом бытовании в разных странах, включающем разнообразные связи между ними. Впрочем, это даже не парадокс, а знамение времени: в период, когда идеи этих двух форм построения истории философии не были еще эксплицированы, а высказывались в виде отдельных и к тому же критических мнений, ожидать, чтобы конкретные историко-философские построения были выполнены на основе этих идей, значило бы предвосхищать события. Подобную претензию можно будет предъявлять лишь более поздней историко-философской литературе.

Итак, судьбы гегелевской традиции в советской истории философии как науке были весьма неопределенными. Она не оформилась в систематически изложенную концепцию и — уже по одному этому! — не была реализована в материале. Все опыты обобщенного историко-философского изложения были типичными опытами историко-философского эмпиризма.

Еще плачевней была судьба догматической части системы. Она, в сущности, полностью дискредитировала себя, хотя, конечно, об это не было ничего сказано и этот факт не был признан. В самом деле, если благодаря авторитету Маркса и Энгельса их идеи еще и могли быть восприняты как выражение некоторых общих принципов, то уже философское значение Ленина было чрезвычайно преувеличено, и это понимали многие деятели науки. Что же касается авторитета Сталина в области философии, то он попросту был дутым. Никакого отношения к проблематике истории философии как науки Сталин не имел.

Признание доминанты социально-политического детерминанта при изучении происхождения и развития философских идей неизбежно, как ни сопротивлялись этому деятели науки, принимало форму «шулятиковщины». А происходило это потому, что основы подобной интерпретации были заложена в самих исходных положениях Маркса и Энгельса, которые, несмотря на некоторые их попытки, сами не смогли преодолеть игнорирования роли и значения предметного детерминанта в этой системе обусловленностей.

Идея классовой структуры социально-политической детерминации была дискредитирована самим материалом истории философии; идеи и направления, обнаруживаемые в истории философии, не соответствовали идее классовой определенности, и борьба идей происходила в соответствии не столько с классовым, сколько с чисто идейным признаком: сплошь и рядом входили в конфронтацию, спорили друг с другом, развивали противоположные идеи представители одного и того же класса.

Не был реализован в качестве руководящего и принцип борьбы материализма и идеализма. Само выделение этих направлений как универсального принципа рассмотрения историко-философского процесса ничем не оправдывалось; они не существовали в чистом виде и зачастую сочетались в системе взглядов одного и того же мыслителя, а иногда вообще не могли быть выделены как направления.

Наконец, беспардонная критика авторов, которые, по мнению их оппонентов, отходили от этих норм, дискредитировала себя по всем статьям: и потому, что она вообще не могла быть допущена как подавление свободы слова и мнений, и потому, что была почти всегда надуманной, поскольку «уклонистам» приписывались мнения, которых те не придерживались.

Итак, к чему же пришла история философии как наука в результате своего тридцатилетнего развития?

Была сформулирована совокупность догм, выдаваемая за истину в последней инстанции, не подлежащей критическому рассмотрению; была выработана совокупность идей гегельянского происхождения, а на ее основе — выдвинуты две перспективы: создание историографии обобщенной, логически обработанной, и историографии, построенной по признаку национальному.

Но хотя анализа совокупности этих догм в то время не было сделано, да и подумать об этом тогда не было никакой возможности, оказалось, что вся эта совокупность оказалась гнилой изнутри, несостоятельной, она не позволяла охватить историко-философский процесс единым взглядом. Гегелеобразные идеи не были систематизированы, они не имели четких очертаний, хотя и послужили основанием для выработки этих двух перспектив.

К этому итогу следует добавить несколько замечаний, касающихся структуры истории философии как науки. В завершенном виде, по нашему мнению, (как это и было сформулировано в начале первой части книги) она такова: пропедевтика истории философии как науки, учение о закономерностях историко-философского процесса, а также о целях, формах и методах его исследования. Об этой структуре тогда и речи но было, она была предложена много позже. Но объективно она присутствовала в материалах этой науки уже и в то время точно так же, как она присутствует в ней на всех этапах ее существования. Пропедевтика содержалась во многих рассуждениях систематизаторов этой науки и в обобщающих введениях к конкретным историко-философским исследованиям, носящим характер подведения итогов. Совокупность догм представляла собой несистематизированное учение о закономерностях историко-философского процесса, а гегелеобразная часть всей системы этой науки вбирала в себя остальные элементы систематической структуры истории философии как науки — учение о целях, формах и методах исследования историко-философского процесса. Так что в зародышевом виде, в неосознанном состоянии система истории философии как науки присутствовала в той ее несовершенной и искаженной форме, какой она достигла к 50-м годам в советской литературе.

Вместе с тем надо иметь в виду, что конкретное исследование западноевропейского историко-философского процесса было произведено на высоком для того времени уровне в трех томах «Истории философии», хотя это исследование имело лишь эпизодическое отношение к системе догм и идей, сформулированных советской историей философии как наукой. В таком виде последующим поколениям советских историков философии передавалась конкретная и, можно сказать, эмпирическая историография и теоретико-методологическая система.

Примечания

¹ Ситковский Е. «История философии» // Под знаменем марксизма. 1941. № 3. С. 183, 186.

6. Переходный период

Смерть Сталина и последовавший за ней период освобождения общественной мысли, связанный с XX съездом партии, наложили свой отпечаток и на деятельность советских историков философии. Были подвергнуты критике некоторые положения прежних теоретико-методологических концепций и предложены новые решения. Правда, все это новаторство носило весьма ограниченный характер, особенно поначалу, когда не только авторитет Маркса и Энгельса, но и авторитет Ленина оставался незыблемым. Критике подвергались некоторые претензии Сталина на решение проблем истории общественной мысли и ряд положений, содержавшихся в речи Жданова. Особенно интенсивной в этой области была деятельность М. Иовчука.

Об этой фигуре стоит сказать несколько слов специально. И я позволю себе здесь воспроизвести некоторые характеристики, данные мной ранее. Начиная с 40-х годов М. Иовчук «был одним из душителей свободной мысли. И не только душителем, но и идеологом, насаждавшим всякого рода антинаучные, антиисторические схемы в истории русской философии, начертанные по его политическим соображениям. С карикатурной серьезностью он требовал перестройки идей и целых концепций в зависимости от весьма частых и подчас противоречащих друг другу решений пленумов, съездов, Политбюро ЦК. Как ученый он, в сущности, “не состоялся”, не сделал ничего серьезного. Как и Г.Ф. Александров он является типичной — я бы сказал трагической — личностью эпохи сталинизма. И тем не менее я хочу сказать, что чисто негативная оценка его деятельности и личности была бы несправедливой. Человек он был способный, чтобы не сказать талантливый, стремившийся к крупным обобщениям. В нормальных условиях жизни из него, несомненно, мог бы выйти историк философии значительного масштаба.

На М.Т. Иовчука не могло не оказать влияния раскрепощение общественной мысли, наступившее в нашей стране после смерти Сталина, как ни синусоидально проходил этот процесс (и М. Т. “колебался вместе с линией”). Со временем М. Т. как бы несколько остепенился, стал ближе к научным запросам, стал терпимее относиться к научным поискам, дискуссиям, некоторым новациям, сам набирался знаний... Но все же он оставался правоверным блюстителем идеологической чистоты, вступал в конфликт с ее нарушителями»¹. В 50-е и начале 60-х годов к нему перешла руководящая роль в области историко-философской науки, ранее исполнявшаяся Александровым. За это время он опубликовал множество работ, имеющих отношение к истории философии как науке. Главными из них были статьи «Борьба Ленина за прогрессивное наследие философской мысли человечества», которая была написана в соавторстве с М.И. Сидоровым («Вопросы философии». 1954. № 2), «К вопросу об исторических ступенях развития материализма в домарксистский период» («Вестник Московского университета». 1956. № 4), «О некоторых научных проблемах истории философии и общественной мысли» («Вопросы философии». 1956. № 5). Последняя статья представляла собой отредактированный вариант доклада автора на общем собрании отделения экономики, философии и права АН СССР.

Иовчук играл ведущую роль в написании теоретико-методологического введения к шеститомной «Истории философии» (Т. I. М., 1957). Итоги этой работы он подвел в своем выступлении на совещании 1957 г., напечатанном в виде лекции под названием «Некоторые методологические вопросы истории философии» (М., 1957). Обобщением этого цикла работ явилась брошюра «История философии как наука, ее предмет, метод и значение» (М., 1960). Этот же текст вошел в качестве теоретико-методологического введения в «Краткий очерк истории философии» (М., 1960) и в виде заключения в шестой том «Истории философии» (Кн. 2. М., 1965).

В общем, повторим это, основные теоретико-методологические идеи Иовчука были выдержаны в духе прежней марксистско-ленинской концепции, и мы не будем на них сосредоточиваться, а обратимся лишь к тем «новациям», которые выдвигал этот автор после смерти Сталина. Политически время диктовало ему необходимость подвергнуть критике некоторые старые установки, а именно некоторые высказывания Сталина и Жданова. Верный служака, приспосабливающийся к политической конъюнктуре, Иовчук взялся за это дело. Он прямо заявлял о новых «горизонтах», открытых ХХ съездом, о наличии крупных ошибок в работе по обществоведению, связанных с культом личности Сталина², и указывал на целый ряд таких ошибочных утверждений, о «коньюнктурщине», царившей в работах конца 40-х — начала 50-х годов³.

Прежде всего Иовчук отметил ошибочность тенденции, проявившейся в речи Жданова (мы помним, как тот говорил о «революции», произведенной марксизмом в философии, о том, что только в марксизме философия становится наукой и что вся предшествующая история философии находилась на некоем преднаучном уровне) и направленной на ослабление связи воззрений Маркса и Энгельса с предшествующей историей мысли. Теперь Иовчук выдвигает на первый план высказывания основоположников марксизма-ленинизма, в которых создание марксизма трактуется как развитие передовой предшествующей мысли. Более того, он подвергает критике тех советских авторов, которые были склонны отрицать традицию (забывая при этом, что в ходе дискуссии и после нее он сам тяготел к подобной точке зрения), в частности тех, кто отрицал значение Гегеля как философского предшественника марксизма⁴. В данном случае, по-видимому, имелся в виду З. Белецкий (имя которого не называлось) — лидер антигегелевской оппозиции на дискуссии 1947 г., а отчасти и Сталин⁵, с его знаменитой формулой о немецком идеализме как аристократической реакции на французскую философию XVIII в.. Он призывал к изучению зарубежной философии, в особенности философии французского Просвещения, Гегеля и Фейербаха («О некоторых научных проблемах...»), подвергал критике (правда, весьма мягкой) ждановское определение предмета истории философии как науки⁶.

Утвердив эти новации, М. Иовчук высказался — тем самым также противореча А. Жданову — за расширение изучения и публикацию сочинений зарубежных авторов, призывал готовить кадры по истории зарубежной философии. И опять-таки этот тезис не только провозглашался, но и полемически направлялся против традиций предшествующего периода. Подвергались критике те «работники» философии, которые видят в подобном внимании к изучению зарубежной философии умаление значения философии отечественной⁷. Но и этим своим высказываниям Иовчук не придавал самокритического характера, хотя сам в 40-х годах относился к числу именно таких «работников». Позже, в брошюре «История философии как наука..», он, в отличие от своих предшественников из 40-х — начала 50-х годов, критиковавших зарубежных философов, называл имена подвергавшихся критике и даже цитировал их работы.

Существенной «новацией» было то, что Иовчук, один из самых яростных участников антикосмополитической кампании, как бы подвергал критике ее крайности. Борьба с космополитизмом, говорилось в статье 1954 г., не означает, как думают «отдельные работники» (к чему склонен был в 40-е годы и сам автор!), изоляции отечественной философии от зарубежной. Ныне такая позиция квалифицировалась им как шовинистическая.

Новым был и его подход к оценке наследства классиков марксизма. В 40-х — начале 50-х годов дело представлялось так, что в сочинениях классиков мы имеем развернутую, законченную теоретико-методологическую концепцию истории философии как науки и что, собственно, делать в данном направлении уже нечего, остается только применять эту развернутую теорию. Теперь Иовчук делал совсем другие акценты. Он подчеркивал, что разработка истории философии и общественной мысли чрезвычайно затянулась и что причиной этого является отсутствие монографий по теоретико-методологическим проблемам, неразрешенность «многих методологических вопросов истории философии и общественной мысли»⁸.

Большое положительное значение имело разрешение Иовчуком «проклятого вопроса», стоявшего перед отечественной историко-философской мыслью: дать определение предмета истории философии в связи с определением предмета самой философии. Насколько я осведомлен, впервые Иовчук предложил формулировку следующего рода: история философии изучает «возникновение и развитие на различных ступенях истории философских учений, рассматривающих общие основы (законы) бытия и мышления и дающих то или иное решение главного вопроса философии — об отношении мышления к бытию»⁹. Никаких догматических определений, в которых были бы ссылки на борьбу материализма и идеализма, диалектики и метафизики и т. п., здесь не было. Речь шла о чисто философской мотивировке: философия — это учение об общих законах бытия и мышления, и потому предмет истории философии есть история изучения именно этих проблем. Данную формулировку можно считать результатом большого прогресса в развитии взглядов Иовчука, потому что во введении к шеститомнику (хотя он и был здесь не единственным автором, его приоритет в формулировании теоретико-методологических положений несомненен) он давал совсем другое, традиционно догматическое определение: «Предметом истории философии как науки является история развития философской мысли на различных ступнях развития общества (тавтология! — З. К.), прежде всего история зарождения, формирования, развития основных философских направлений — материализма и идеализма, их взаимной борьбы», история борьбы метафизики и диалектики¹⁰. Но это было сказано за три-четыре года до приведенной выше формулировки...