Состояние отечественной историографии истории философии 18 страница

Против призыва Кедрова к игнорированию исследования национальных формирований философии выступили В.П. Чертков (79) и
В.С. Молодцов (105–106). Безотносительно к этому выступлению о настоятельной необходимости проведения подобных исследований говорили М.Т. Иовчук, И.Я. Щипанов, Б.А. Фингерт (460–461) и другие участники дискуссии¹⁵. Однако, как я уже говорил, до методологического обобщения, которое позволило бы выделить национальную форму исследования истории философии в особую, существующую наряду с другими и требующую также и методологического осмысления, форму дело не дошло.

Итак, в рамках состоявшейся дискуссии были обсуждены некоторые проблемы истории философии как науки. К их числу относятся: идея необходимости конкретизации принципов этой науки, проблемы роли идеализма в истории философии, прогресса последней; предмета философии и отношения его к истории философии, периодизации истории философии, национальной формы историко-философского исследования. В результате обсуждения этих проблем выявились две группы: с одной стороны — ретроградов-догматиков, а с другой — тех исследователей, которые, не будучи полностью свободными от догматизма, все же стремились продвигать науку истории философии в ее развитии, разрабатывать некоторые новые идеи. К устойчивым ретроградам следует отнести прежде всего Белецкого, Паукову, Чеснокова, Белова, отчасти Гака, а к новаторам — Мелещенко, Шария, Данелия, Морочника, Кедрова, Кивенко, Мильнера, Черкашина и, кроме того, тех, которым проводить в жизнь ретроградные догматические установки заметно мешали имевшиеся у них здравые идеи — Розенталя, Леонова и др.

А теперь нам надлежит сосредоточиться на речи, произнесенной в ходе дискуссии А. Ждановым.

1. Докладчик в своем выступлении дал определение истории философии, и при этом он опирался на совершенно правильную предпосылку, состоящую в том, что «при определении предмета истории философии необходимо исходить из определения философской науки», добавляя сакраментальное для тех времен «данного Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным»¹⁶. Однако он сам не выдерживал первого своего требования. Соблюдать же второе условие было просто невозможно, поскольку никто из названных им лиц определение предмета философии не давал, и, уж конечно, его не могло быть у Сталина! Что же касается определения предмета истории философии, предложенного самим Ждановым, то оно не опиралось на какое бы то ни было определение предмета философии и само по себе было совершенно неприемлемым. «Научная история философии, — говорил он, —...является историей зарождения, возникновения и развития научного материалистического мировоззрения и его законов. Поскольку материализм вырос и развился в борьбе с идеалистическими течениями, история философии есть также история борьбы материализма с идеализмом»¹⁷.

Это определение неприемлемо, во-первых, потому, что в нем не раскрыто само понятие «история философии», имеющее по меньшей мере три различных смысла, а поэтому остается непонятно, о каком из этих смыслов идет речь. Из дальнейшего контекста, правда, выясняется, что данная дефиниция относится к истории философии, рассматриваемой как объективный исторический процесс. Во-вторых, это определение как таковое насквозь телеологично, и если его рассматривать в качестве методологической основы исследовательской деятельности (а именно такова его главнейшая функция), то философские системы, скажем, Платона или Аристотеля, платонизма, перипатетизма или стоицизма, Августина и Фомы, Декарта, Бэкона и других философов нам придется изучать, сопоставляя их с «научным материалистическим мировоззрением», т. е. с марксизмом, что начисто лишает нас исторического взгляда на процесс развития философии — как в его отношении к определенной теории, так и в культурологическом плане.

Особенно следует сказать о том, использование какого способа изучения истории идеализма предписывает это определение. Идеализм рассматривается лишь в виде негативного контрагента материализма,
а не в его реальном отношении к самой сущности мирового историко-философского процесса, состоящей в проникновении совокупным человечеством в предмет философии. Такое отношение к идеализму совершенно неадекватно, ибо в этой, хотя и превращенной, своей форме философия выполняла свою роль по крайней мере не менее эффективно, чем в форме материалистической. Истории философии просто не существовало бы, если бы в ней не действовали идеалисты — Платон и Аристотель, Декарт и Лейбниц, Кант и Фихте, Шеллинг и Гегель. Материализм и идеализм — это те формы, в которых человечество проникает в предмет философии, а не некие антиподы, отличающиеся друг от друга как господин и мальчик для битья. Установка на определенное отношение к идеализму, данная в докладе Жданова, особенно негативно сказалась на изучении идеализма второй половины XIX–XX вв., который рассматривался исключительно как разлагающееся явление, как результат распадения сознания, что наводило на мысль о том, будто все человечество, не воспринявшее марксизм, лишилось разума.
Эта установка начисто исключила возможность ассимиляции (или, как теперь принято выражаться, интеграции) немарксистской философии этого времени, в которой действовали крупнейшие ученые, в философии марксистской.

2. Жданов утверждал, что «в ходе истории философии... сам круг вопросов, сам предмет философии находился в постоянном изменении» и что от философии «по мере развития научных знаний о природе и обществе отпочковывались одна за другой положительные науки»¹⁸. Здесь тоже ни с чем нельзя согласиться. «Круг вопросов», изучаемых философией, разумеется, изменялся и весьма интенсивно, но проблематика, изучаемая наукой, вовсе не есть ее предмет; это разные, хотя и тесно связанные между собой области. Круг вопросов — это предмет исследований, который вычленяется ученым из предмета науки (в данном случае философии) по ходу ее развития. Но сам предмет не может измениться, ибо в случае такого изменения наука стала бы другой и мы перешли бы к изучению другой предметной области. Что же касается того, что подразумевалось под пресловутым термином «отпочкование», столь понравившимся нашему философскому содружеству, то подобный процесс, конечно, имел место, но «отпочкование» происходило не от философии, поскольку она сама вышла из некоего еще нерасчлененного знания, а потому с таким же успехом можно было бы утверждать, что все науки, в том числе и философия, отпочковывались, скажем, от физики. Ориентация же на изменяющийся предмет философии в соединении с неопределенностью его истолкования (а мы видели, что определение этого предмета дано не было) оказалась специфическим и весьма распространенным недостатком едва ли не большинства историко-философских исследований, выполненных с тех пор и привела к расширительному толкованию предмета истории философии, к включению в его сферу многого, вообще не относящегося к философии.

3. Жданов доказывал, что «с Маркса начинается совершенно новый период истории философии, впервые ставшей наукой»¹⁹ (курсив мой. — З. К.). Это утверждение, прочно вошедшее в дальнейшем в философский «обиход», не может быть обосновано, если только не переходить (как это обычно делают сторонники такого мнения) на позиции догматического представления о том, что научность — это истинность, а истинность по плечу только марксизму. Понятие истинности и научности следует развести, а истина должна быть понята — и именно так понимали ее сами Маркс, Энгельс и Ленин — как относительная, а не абсолютная, как процесс. Можно показать, что в том случае, если будет обоснован тезис «философия марксизма есть наука», то использование соответствующей аргументации вполне позволит обосновать и другой тезис — о том, что наукой является и домарксистская философия. Статут философии, как и ее предмет, есть категория инвариантная. Приведенное определение Жданова абсолютизировало момент прерывности, скачка в развитии философии, явно принижая присущие ему непрерывность, значение и силу традиции.

4. Жданов подверг критике вульгарно-социологическую методологию Александрова как историка философии. И за дело. Но, противопоставляя его методологии якобы в большей степени диалектическую и лишенную налета вульгарности методологию социально-исторического исследования истории философии, он впадал в совершенно такой же вульгаризм. Он не предпринял никакой попытки определить принципы невульгарного, диалектического социально-исторического исследования и понять исторические и теоретические корни вульгарной социологии. Вообще следует сказать, что вульгарный социологизм является неким «бермудским треугольником» марксистского исследования историко-культурных проблем: все корабли, пускающиеся в плавание социально-исторического исследования, гибнут, т. е. сбиваются на вульгарную социологию в силу неразработанности теории этого вопроса. Жданов никак не содействовал ее разработке, а способствовал лишь сохранению сложившейся драматической ситуации.

Таковы главнейшие теоретико-методологические установки историко-философского исследования, которые сформулировал Жданов в своей речи²⁰.

В добавление к сказанному можно указать и на менее принципиальные недостатки теоретического раздела речи Жданова. Так, он отрицал, что у древних греков существовала философия как в достаточной степени самостоятельная область знания, не различая при этом различных периодов развития античной философии и отдельных ее представителей (258), что делало это заявление по меньшей мере неточным. Нечто странное говорил он и о том, что философы прошлого (он не делал при этом никаких исключений) «не могли способствовать развитию отечественных наук» (259), однако это явно противоречит реальной истории философии и естествознания, а также истории их взаимоотношений. Не говоря уже об античности, характеризуя которую сам докладчик с известным преувеличением утверждал, что там философия и естествознание вообще не были отделены друг от друга, достаточно назвать имена Ф. Бэкона, Декарта, многих французских материалистов, чтобы иметь право не согласиться с его последним тезисом. Нельзя согласиться в абсолютном смысле и с утверждением Жданова о том, что вся домарксова философия «была негодна как инструмент практического воздействия на мир» и даже непригодна «как инструмент познания мира» (259). И в том, и в другом отношениях и домарксова философия обладала весьма большой продуктивностью. Это утверждение весьма легко опровергнуть рассмотрением ряда философских систем и периодов развития философии. По меньшей мере неточно его утверждение о том, что конец старой, т. е. домарксистской, философии и переход к марксистской означали отказ философии от претензий «на универсальное объяснение мира» (259). Контекст, в котором докладчик говорил это, позволяет понять, что марксистская философия такую претензию имела, поскольку оставалась наукой о наиболее общих, т. е., если угодно, универсальных законах мира. То, что говорил Жданов о необходимости включения русской философии в историю философии, было неубедительно: не используя никакой аргументации, он объявлял «правильным» совершенно неверное и не мотивированное утверждение Александрова о том, что без изучения наследства классиков русской философии «нельзя составить научного представления о ходе развития философской мысли в западноевропейских странах» (260).
На самом деле составить такое представление вполне можно.

В духе нигилистического отношения к философскому наследству и непонимания функций и места идей философов прошлого в обобщающей истории философии Жданов утверждал, что «философские взгляды и идеи давно разгромленные не должны привлекать много внимания. Наоборот, с особой остротой должны быть раскритикованы философские системы и идеи, имеющие, несмотря на свою реакционность, хождение и используемые врагами марксизма» (263). Это заявление, основанное на полном непонимании хода истории философии и ее роли в оценке мыслителей прошлого, представляется совершенно несуразным, насквозь догматическим и свидетельствует об ограниченности его автора.

Во-первых, что это за «давно разгромленные и похороненные системы и идеи»? Кем разгромленные? Кем похороненные? В философии вообще нет инстанций, которые могли бы совершить нечто подобное, хотя разные историки мысли по-разному относятся к идеям прошлого. Во-вторых, известно, что идеи способны к регенерации: «похороненные» кем-то сегодня, завтра они становятся актуальными. В-третьих, какое значение имеет характеристика враждебности философских идей марксизму? Философия той эпохи, когда возникла и распространилась марксистская философия, очень мало уделяла внимания этой концепции, и поиски учений, враждебных марксизму, дело мало продуктивное и мало для кого из тех, кто занимается оценкой современных идей, интересное. Словом, претенциозный, самонадеянный взгляд на философию марксизма как на некий критерий оценки всех прочих современных идей только показывает догматизм и ограниченность ждановской точки зрения на этот вопрос. Марксизм, даже если и признавать его наиболее глубоким учением XX в., является все же лишь одной из многочисленных философских систем этого столетия.

Наконец замечу, что, критикуя Александрова за то, что тот при изложении цели изучения истории философии преувеличивал ее «культурно-просветительскую» и «педагогически-воспитательную» функции (265), Жданов полностью игнорировал мысль Энгельса о том, что с помощью изучения истории философии человек развивает свою способность к мышлению. По существу, Жданов выступил против идеи о поступательном и прогрессивном характере развития всей домарксистской философии. Александров же в своих работах пытался провести эту идею и, характеризуя любого крупного философа, выступающего хронологически после своего предшественника, отмечал его достижения и выделял то новое, что тот сумел внести в философию. Эта метода чрезвычайно не нравилась Жданову. По его словам, «прежде чем критиковать какого-либо буржуазного философа (хотя у Александрова речь шла не только о философах буржуазных, но вообще о классиках философии, поскольку он начинал от античной философии и доходил до середины XIX века. — З. К.), Александров отдает “дань” его заслугам». «Почти о всех старых философах Г. Александров находит случай сказать доброе слово. Чем крупнее буржуазный философ, тем больше фимиама ему преподносится» (262). Если не обращать внимания на претензию на иронию, то основным в этом высказывании окажется выступление против идеи поступательности в развитии домарксистской философии.

Оценивая в целом теоретико-методологические идеи, выдвинутые в речи Жданова, следует сказать, что они сыграли глубоко реакционную роль в дальнейших судьбах советской истории философии как науки. Во-первых, докладчик, полностью утвердившись в старых, сформулированных до него догмах, ввел догмы дополнительные.
К их числу следует отнести прежде всего три: о том, что философия становится наукой только со времени возникновения марксистской философии, об изменяемости предмета философии и об отпочковании от философии всех прочих наук. Все они были восприняты философской общественностью как основоположения для научной работы, как генеральные установки, которые следует реализовывать в преподавании философии, при написании статей и монографий.

Отклики на речь Жданова носили подобострастный, панегирический характер и были начисто лишены критического элемента. Таковыми были статьи Л. Кузьмина в газете «Культура и жизнь» (20 августа 1947 г.) и П. Юдина в «Правде» (24 августа 1947 г.), который писал: «Тов. Жданов в своей речи подверг книгу Г. Александрова глубокой всесторонней критике и высказал ряд важных принципиальных положений о том, какой должна быть подлинно марксистская история философии».

Примечания

¹ Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры исследования. Вып. III. М., 1990.

² Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры исследования. Вып. IV. М., 1991.

³ См.: Вопросы философии. 1997. № 7. Кроме того, в VI выпуске сборника «Отечественная философия...» была опубликована моя статья «Философская дискуссия 1947 года».

⁴ См.: Володин А. Предисловие // Отечественная философия... Вып. VI. С. 3.

⁵ Смирнова З. Дискуссия 1947 года и проблемы истории русской философии // Отечественная философия... Вып. VI. С. 30.

⁶ Делокаров К. О некоторых особенностях дискуссии 1947 года // Отечественная философия... Вып. VI. С. 56.

⁷ Отечественная философия... Вып. VI. С. 74, 61.

⁸ Там же. С. 74–75.

⁹ См.: Каменский З.А. Утраченные иллюзии.

¹⁰ Жданов А. Речь на дискуссии 1947 года // Вопросы философии. 1947. № 1. С. 258.

¹¹ Там же. С. 257.

¹² Там же. С. 259.

¹³ Вопросы философии. 1947. № 1. С. 26. Ссылки на материалы дискуссии в дальнейшем даются непосредственно в тексте.

¹⁴ Эта знаменитая формула никогда не была высказана И.В. Сталиным в конкретной публикации. Сейчас непросто восстановить истинную картину, раскрывающую историю ее возникновения. Можно предположить, что ее появление либо связано с критикой третьего тома «Истории философии», которому приписывалось стремление реабилитировать немецкую философию, либо относится к несколько более позднему времени, когда З. Белецкий обратился к И. Сталину с письмом, в котором содержалась критика Г. Александрова по этому вопросу.

Следует отметить, что формула эта составлена по образцу критического высказывания Маркса в адрес романтизма, о котором он говорил как о реакции на французское Просвещение. По всей вероятности, об этой формуле как о якобы принадлежащей И. Сталину впервые сообщил В. Кружков, сделавший сообщение о замечаниях, высказанных вождем по поводу книги Г. Александрова на первой дискуссии о ней, которая, будучи проведенной в 1946 г., была признана неудовлетворительной. Во всяком случае Б. Кедров уже в ходе дискуссии 1947 г. прямо указывал на то, что данную формулу И. Сталина «мы уже обсуждали на прошлой дискуссии» (47). Однако текст сообщения Кружкова не публиковался, хотя на него неоднократно ссылались во время дискуссии: см., например, текст выступления П. Чувикова, который говорил: «Тов. Кружков на первом совещании изложил указания товарища Сталина по поводу книги Г. Александрова. Указания товарища Сталина касались коренных вопросов книги Александрова...» (490). О «личном» вмешательстве Сталина в это дело говорил и А. Жданов (267). Кроме того, эта формула широко использовалась, комментировалась и интерпретировалась в выступлениях В. Пауковой (172, 174), В. Молодцова (105), Д. Чеснокова (242), П. Шария (167), Б. Кедрова (47),
М. Эмдина (8), Я. Мильнера (403) и др.

¹⁵ Я здесь не рассматриваю специально споры, разгоревшиеся в ходе дискуссии между Смирновой и Селектором, с одной стороны, и Иовчуком и Щипановым — с другой, и касавшиеся проблем истории философии в России.

¹⁶ Вопросы философии. 1947. № 1. С. 257.

¹⁷ Там же.

¹⁸ Там же. С. 258.

¹⁹ Там же. С. 259.

²⁰ См.: Каменский З.А. Философская дискуссия 1947 года. С. 14–18.

4. После дискуссии

В данном разделе нашей книги речь идет об «эзотерических» документах, которые не стали достоянием общества, а были обсуждены сравнительно ограниченным кругом специалистов (за исключением статьи З. Каменского, о которой будет сказано ниже). После дискуссии ЦК КПСС принял постановление, ставящее задачу в короткое время подготовить учебник, который должен был заменить учебник
Г. Александрова. Был создан авторский коллектив, составлен и обсужден проспект издания, но дело дальше этого не пошло. Стало ясно, что речь должна идти не о кратком учебнике, а о фундаментальном исследовании. И тот же авторский коллектив предпринял определенные шаги для написания подобной книги. В результате в 1950 г. появился двухтомный макет книги объемом около 60 авторских листов. В этом макете содержалось и теоретическое введение. Макет был разослан исследовательским институтам, в учебные заведения.

Теоретическое введение к макету книги было выдержано в духе указаний А. Жданова, сделанных им в своем докладе. Если не считать расхождений, главным образом в формулировках, то можно отметить следующие отличия и новации этого теоретического введения. Во-первых, обращает на себя внимание некоторая деформация, которой подверглась идея о глобальном характере борьбы материализма и идеализма в истории философии. Во «Введении» она максимализируется и лишается даже того относительного правдоподобия, которое было ей присуще у А. Жданова да и вообще во всей советской литературе. Авторы макета заявляли, что «борьба материализма и идеализма составляет специфическое содержание развития философии» (курсив мой. — З. К.).
Но если неверно, что борьба материализма и идеализма является постоянной характеристикой историко-философского процесса, то утверждение о том, что к этой борьбе сводится все содержание истории философии, вообще доводит эту формулу до абсурда.

В какой-то мере борьба материализма и идеализма является эпизодической формой этого процесса, но составлять все содержание последнего «борьба» не может. Содержанием же его является проникновение философского познания в свою предметную область, иногда принимающее форму борьбы материализма и идеализма, но не более того. Эта ошибка является следствием невыполнения того несомненного положения, что предмет и, следовательно, содержание истории философии должны быть поняты на основе определения предмета самой философии. А он именно и определяется как такое проникновение.

Другим изменением по сравнению с позицией Жданова является оценка роли национального момента в анализе историко-философского процесса в целом и роли русской философии в нем в частности. Как мы помним, Жданов ограничился здесь ложными утверждениями о том, что без учета русской мысли нельзя понять западноевропейский историко-философский процесс. В макете эта мысль расширялась. Здесь утверждалось, что не только русская философия, но и философия народов СССР сыграла «большую роль в истории философии и общественной мысли» (33). Эта формулировка таила в себе несколько смыслов. У Жданова да и в макете она сводилась к тому, что русская философская мысль сыграла свою роль в подготовке философии марксизма. Но можно без преувеличения утверждать, что философия народов СССР и, в частности, русская философия не сыграли вообще никакой роли в этой подготовке. Маркс и Энгельс, создавая свою философию, вовсе на нее не ориентировались, поскольку они ее попросту не знали. Не играла философия народов СССР никакой роли и в том, что в формулировке Жданова сводилось к особой функции истории философии — к стоящей перед ней задаче показать «процесс развития логических категорий» и «историю логики и диалектики»¹.

Но в роли национальной философии заключен еще один смысл: при изучении истории философии необходимо исследовать ее конкретно исторически, т. е. учитывать ее влияние на историю того народа, в котором данная версия философии развивалась. Этот тезис был сформулирован в макете (с. 28), и в этой связи утверждалось, что «изучение истории философии... ведется марксистами конкретно, по общественно-экономическим формациям и в то же время по странам, с учетом исторических национальных особенностей тех стран, в которых происходит развитие философии» (29; курсив мой. — З. К.).

Хотя авторы и не отдавали себе в этом отчета, но ими поднималась важнейшая методологическая проблема, которую можно свести к следующему: можно ли соединить в одном исследовании изложение истории философии в ее отношении и к философской теории (т. е. изложить ее в обобщенном виде), и к судьбам народа, с которым связано это развитие? Мы уже обращали внимание на эту проблему. В теоретически и методологически осмысленном виде она может быть представлена как вопрос о двух типах историко-философского исследования: обобщающего, взятого в отношении к философской теории (в макете и в докладе Жданова — в отношении к философии марксизма) и ориентирующегося на судьбу данного народа. Это два несовместимых в едином изложении жанра, однако здесь не место доказывать это. Сейчас же мы увидим, что попытка реализовать такую установку привела к полнейшему краху.

Авторы введения к макету присоединялись к тезису Жданова об изменении предмета философии и, как мы уже отметили, к тезису о том, что история философии «дает научную историю развития... логических категорий». Реализовались ли, однако, теоретико-методологические установки, данные во введении к макету «Истории философии», в самом материале? Мы констатируем, что подобной реализации не произошло, и это свидетельствует о непродуманности теоретико-методологических рекомендаций введения и об их ошибочности.

В самом деле, в изложении авторов история философии вовсе не представала по своему содержанию в виде «борьбы материализма и идеализма». К счастью, содержание истории философии свелось к изложению многочисленных идей, систем, логических доказательств и т. п., и в этом изложении ни в малейшей степени не был реализован тезис о роли философии народов СССР в мировом историко-философском процессе; она попросту заняла в нем свое место. В особой степени несостоятельным оказался тезис о возможности совмещения в одном изложении двух жанров. Изложения истории философии по странам с целью обнаружения роли философии в жизни данного народа не получилось, поскольку структура этого изложения была такова, что история философии оказывалась разорванной по эпохам; рассказ о ней перебивался рассказом о развитии философии других народов; нередко изложение прерывалось с тем, чтобы никогда уже не вернуться к истории философии данного народа, и т. п. Таким образом, представления об истории философии того или иного народа, о ее влиянии на его жизнь макет не давал.

В то же время в результате того, что схема изображения истории философии разных народов в разные исторические эпохи носила «разорванный» характер, не получилось и передачи картины истории «логических категорий как отражения человеческой практики». Эта тема растворилась в конкретной истории философии различных народов, она была лишена необходимой ей обобщенности, включала многочисленные детали, нарушение хронологии и т. п. — словом, велась в жанре эмпирического изложения. Намерение дать изложение в двух описанных выше жанрах одновременно не было осуществлено, и то, что задумывали авторы макета, совершенно не получилось. В итоге идею подобного совместного изложения можно было считать полностью дискредитированной. Совсем забыли авторы макета о признании ими во введении того факта, что в процессе развития философии происходит изменение ее предмета. В тексте этот вопрос даже и не ставился, и история философии излагалась на основе привычного подхода к определению ее предметного статута.

Как и в докладе Жданова, во введении указывалось на неприемлемость «шулятиковского» упрощенчества и социологизаторства (29–30), подчеркивалась активность надстроечных элементов (11–12) и вводились соответствующие смягчения «шулятиковской» методы анализа историко-философского процесса. Но, как и у Жданова, все эти усилия ни к чему не приводили, поскольку сама методология анализа историко-философского процесса не выходила за пределы признания приоритетного характера социально-политического детерминанта. Всячески выступая против «шулятиковщины», авторы введения в сущности шли по тому же пути.

Наконец, в значительной мере была дискредитирована и одна из основных теоретико-методологических идей, согласно которой история философии находит «свое выражение в борьбе... материализма и идеализма как борьба двух основных классов общества» (14). Реализация этого теоретико-методологического тезиса означала бы демонстрацию того, что материализм и идеализм были всегда, на протяжении всей многовековой истории философии выражением идеологии основных антагонистических классов общества — рабов и рабовладельцев античности, крестьян и феодалов в эпоху средневековья, пролетариата и буржуазии в период капитализма. Но реальная история философии, изложенная в макете, не только не подтверждала этого тезиса, но опровергала его. Борьба материализма и идеализма оказывалась борьбой различных направлений в пределах одной классовой идеологии, а не борьбой идеологий названных антагонистических классов. Идеология порабощенных классов вплоть до появления марксизма по самому порабощенному их положению в обществе не получала достаточно обобщенного, определенного и устойчивого философского оформления, хотя подчас и в весьма смутном виде подходы и приближения к такому обобщению имели место, чаще всего в религиозно-философских построениях. В противоположность тому, что провозглашалось во введении к макету, основные философские антагонисты относились не к различным, а к одному и тому же классу: основоположники линий материализма и идеализма, Демокрит и Платон, принадлежали к классу рабовладельцев; номиналисты средневековья, выразители материалистической тенденции философии той эпохи (что само по себе весьма условно), принадлежали к тому же классу, что и их философские оппоненты — реалисты; Ф. Бэкон, Т. Гоббс, французские материалисты, Фейербах были в той же степени идеологами буржуазии, что и наиболее крупные идеалисты — Декарт, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель (естественно, что здесь я опускаю возможные оговорки, касающиеся различных периодов деятельности этих философов и отдельных разделов их философских систем).

Словом, мы констатируем, что целый ряд центральных теоретико-методологических идей, выдвинутых во введении к макету, оказались нереализованными в конкретном историко-философском изложении.