Дело японских визиток

Это было ежедневным правилом: за десять минут до половины четвертого, когда пригородный филиал токийского банка «Тейкоку» закрывался, директор Такесиро Йосида отдавал кассирам распоряжение пересчитать наличность. Однако именно в это время в понедельник 26 января 1948 года в холл вошел какой‑то человек в белом халате. На левом рукаве у него виднелась повязка работника медицинской службы. Низко поклонившись, незнакомец не сложил руки в традиционном японском приветствии, так как в одной руке у него был медицинский баульчик.

– Я бы хотел видеть уважаемого господина директора, – сказал он.

– Прошу вас, вторая дверь, – указала девушка в окошке, где выдавались ценные бумаги.

– Доктор Сиро Ямагути, – представился посетитель в кабинете директора, положил на его стол визитную карточку.

– Я вынужден побеспокоить вас по весьма неотложному делу, это моя обязанность, – продолжил он.

– Слушаю вас, чем могу быть. полезен? – спросил директор.

– Я прибыл по приказу второго лейтенанта Хонета из американской комендатуры. Американцы обеспокоены тем, что в этом районе вспыхнула эпидемия дизентерии.

– Где же именно? – спросил испуганный директор филиала банка.

– Рядом с вами. Грязная вода в колодце.

– Понимаю, понимаю, – поддакивал директор. – Как раз сегодня утром мы узнали, что один из наших клиентов заболел. Но утверждали, что это тиф.

– Тиф или дизентерия, – сказал человек в белом халате, – вы же знаете, какие американцы паникеры. Они боятся, и поэтому отдали приказ.

– Что, эвакуироваться? Закрыть банк?

– Ну что вы, господин директор. Вы всего лишь получите профилактическую дозу эффективного лекарства. Вы и все ваши служащие. Было бы очень хорошо, если бы вы собрали их в этой приемной. Это не займет много времени. Несколько капель в стаканчике с чаем – вот и все.

Директор вышел в холл, сообщил банковским служащим, о чем идет речь, и попросил их поторопиться, ведь через минуту банк закрывается. Затем добавил:

– И возьмите, пожалуйста, каждый свою чашечку с чаем.

В 1948 году американцы чувствовали себя полными хозяевами в поверженной Японии, и их желания были приказом. Тем не менее служащие банка «Тейкоку» подчинились не беспрекословно. Сначала они расспросили об эпидемии, затем о лекарстве, так как еще не слышали, что существует профилактическое средство против дизентерии, наконец, захотели по крайней мере узнать название препарата. Однако врач из медицинского учреждения даже не попытался ничего объяснить.

– Сколько у вас служащих? – спросил он директора.

– Четырнадцать.

– Здесь все?

– Можете пересчитать, доктор.

– Станьте в очередь, пожалуйста, чтобы скорее покончить с этим, – распоряжался врач Ямагути. – Каждый получит несколько капель в чай, а затем еще одну.

– Зачем? – спросила Масако Такеуси, которая работала с ценными бумагами.

– Потому что так положено. И еще, этот препарат сильнодействующий, советую принять дозу сразу и быстро, чтобы вещество не попало на зубы. Оно может испортить зубную эмаль. Высуньте, пожалуйста, язык, когда будете пить. Немного, чтобы прикрыть нижние зубы.

Он открыл свой баульчик, достал довольно большую бутылку и налил всем примерно по пять кубиков лекарства, а затем развел его чаем. Снадобье было чистым, как ключевая вода. Только немного пахло. Но не неприятно.

– Пожалуйста, выпейте это, – сказал человек в белом халате, и все послушались его.

Женщины закашлялись, мужчины скривились.

– Жжет, как виски, – сказал один, а второй добавил:

– Может, и сильнее.

– Вторая доза уже не будет так сильно жечь, – сказал врач с марлевой повязкой на лице.

– Можно выпить немного воды? Запить, чтобы не пекло?

– Разумеется, как вам будет угодно, – согласился врач.

Все четырнадцать служащих побежали к крану. Они пили воду, полоскали горло, выполаскивали рот.

– Пожалуйста, получите вторую дозу, – пригласил врач.

– Нельзя ли немного подождать? – спросил бухгалтер Хидекико Нисимура и получил отрицательный ответ.

– Я тоже хочу домой. И у меня есть служебное время, – сказал Сиро Ямагути и второй раз налил всем лекарство.

Первым упал бухгалтер Нисимура и замер на полу с остекленевшим взглядом, устремленным вверх. Масако Такеуси посмотрела на него и бросилась бежать. Однако смогла убежать недалеко. Застонав, она также упала на пол. Вскоре все корчились на полу, несколько минут стонали и хрипели, а затем умерли. Человек в белом халате наблюдал за ними и даже пальцем не пошевелил. Убедился, что все умерли, взял свой баульчик, подошел к кассе и забрал всю наличность – 164 000 иен, а также инкассированный чек на предъявителя на сумму 17 400 иен, сунул добычу в сумку и спокойно удалился.

Но Масако Такеуси не умерла. Через какое‑то время она пришла в себя, дотащилась до двери и позвала на помощь. Первым в холле появился местный постовой и через минуту о случившемся узнал начальник токийской городской полиции Хисато Каваи, который направил на место происшествия своего лучшего следователя инспектора Охори. Прибывшие эксперты установили, что служащие банка выпили раствор, содержавший цианистый калий. Судебный врач в двенадцати случаях констатировал летальный исход. Кассир, директор и госпожа Такеуси сумели каким‑то чудом избежать смерти. Их отвезли в больницу, где прежде всего им сделали промывание желудка, а затем положили в тщательно охраняемые палаты.

– Он был невысокого роста, широкоплечий, – рассказывала Масако Такеуси, придя в себя. – У него были маленькие, словно он все время щурился, блуждающие глаза, родимое пятно величиной в пять‑шесть рисовых зерен на левой щеке, а на подбородке – шрам. Руки его тряслись.

Инспектор Охори, начав следствие, попытался скрыть от газетчиков все, что только– можно. Он выступал даже против обнародования описания преступника. Инспектор чувствовал, что не должен спугнуть преступника до тех пор, пока не соберет о нем всю информацию. А она была потрясающей. С ужасом он узнал, что местные полицейские участки не сообщили в городское управление полиции о двух похожих случаях, сочтя их мало примечательными. Дело в том, что ни в одном из них преступный план не был доведен до конца.

Примерно за неделю до убийства и ограбления банка «Тейкоку» доктор Сиро Ямагути посетил другой филиал банка на окраине Токио недалеко от Иокогамской пристани и также пытался навязать служащим эффективное «средство от дизентерии». Однако местный директор не поверил нервничавшему врачу и захотел узнать, кто его направил. Пока он пытался дозвониться в министерство здравоохранения, чтобы убедиться в приказе, «врач» в белом халате исчез. Единственное, что он оставил на месте так и не совершенного преступления, была визитная карточка с именем доктора Сиро Ямагути.

За три месяца до трагедии в филиале банка «Тейкоку» тот же преступник, судя по описаниям его жертв, пытался отравить служащих банка «Ясудо» в токийском предместье Эбаро. Он также накапал служащим «эффективное лекарство» от дизентерии, однако дал слабую дозу, и вскоре после отравления все пришли в себя. И здесь после преступника осталась визитка, на этот раз на имя доктора Сигару Мацуи из японского министерства здравоохранения.

Японцы очень вежливые люди. Когда двое знакомых встречаются на улице, они низко кланяются друг другу, а когда встречаются четверо знакомых, то на какое‑то мгновение они перекрывают движение по тротуару. Улыбаются, перебрасываются парой слов, обмениваются визитками. У каждого японца есть визитка, и он предлагает ее чуть ли не каждому случайному собеседнику, даже если познакомился с ним всего пять минут назад. И тот, естественно, не остается в долгу. Таким образом, почти у каждого японца в письменном столе содержится архив с визитками едва ли не на все буквы алфавита. И чем выше его положение в обществе, тем больше у него визиток.

Только в Токио существует не менее тысячи небольших типографий, изготовляющих визитки всем желающим. Но именно визитные карточки, оставленные преступником на месте происшествий, показались инспектору Охори реальной возможностью выйти на преступника. Еще одну возможность упустили, служащие банка. Дело в том, что грабитель и убийца представил на другом конце города украденный чек и получил 17 400 иен. Хотя директор банка и определил, что подпись фальшивая, но преступник уже скрылся. Хорошо еще, что кассир рассмотрел клиента: у него был блуждающий взгляд, родинка на щеке и шрам на подбородке. Это был один и тот же человек.

Тем временем люди Охори разыскали небольшую типографию, изготовившую визитные карточки на имя доктора Ямагути, и установили, что в Токио нет человека с таким именем. На второй визитке, оставшейся от прошлого случая, стояло имя доктора Мацуи. Его удалось найти. Он действительно был врачом и имел незапятнанную репутацию, жил и практиковал в Сен‑дае. У него было твердое алиби. Во время убийства он находился почти в ста километрах от Токио. Оставалось загадкой – где взял преступник визитку врача и почему он использовал его имя?

– У меня, доктор, есть еще одна просьба, – сказал инспектор Охори. – Можно мне взглянуть на вашу визитку?

Она была точно такой же. По‑видимому, речь шла не о подделке, и убийца, вероятно, случайно ее использовал. Следователи выяснили, что не так давно настоящий доктор Мацуи участвовал в работе симпозиума врачей. Накануне его открытия он заказал сто визитных карточек и почти все раздал во время бесед с коллегами. У него осталось всего четыре визитки. Симпозиум состоялся в марте 1947 года. Реально ли было разыскать девяносто шесть врачей – владельцев девяноста шести визиток с именем Мацуи? В Японии это было возможно, ведь в архиве Мацуи находились все визитки, полученные им от своих коллег взамен.

По сообщению токийской городской полиции, было допрошено семь тысяч граждан и найдено девяносто пять владельцев визиток доктора Мацуи. У всех них проверили алиби и установили, где каждый из них находился во время массового убийства. Никто из проверенных не попал под подозрение. Кроме одного человека, но он не был врачом. Его звали Садамиси Хирасава, и у доктора Мацуи в ящике письменного стола лежала его визитка.

– Я припоминаю, – сказал доктор Мацуи. – Мы встретились возле переправы на Хоккайдо.

– Кто этот Хирасава? Тоже врач?

– Вовсе нет. Художник. Он рассказывал, что является председателем нескольких художественных союзов и одним из известнейших художников в стране. При нем была какая‑то картина, завернутая в бумагу, и он сказал, что она предназначена для престолонаследника. Рассказывал об этом так убедительно, что знакомство с такой прославленной личностью меня очень обрадовало.

Полицейские всего мира начинают розыск преступника с ознакомления со сведениями, содержащимися в картотеках полицейских управлений. О Хирасаве там сведений не было, так как ранее под судом и следствием он не находился. Однако маленькое сообщение в полицейском архиве все же было обнаружено. Некоторое время тому назад его допрашивали в связи с пожарами, возникшими при невыясненных обстоятельствах у него в доме.

Сразу после второй мировой войны пожары деревянных японских домиков с картонными простенками, возникавшие в пригородах Токио, были обычным делом. Обычным и страшным, так как из‑за чьей‑то небрежности могли выгореть целые кварталы. Но Хирасава всегда изо всех сил старался погасить пожары, чем заслужил у соседей репутацию смелого человека, а у страховой компании добился возмещения убытков. В обоих случаях страховая компания сообщала о случившемся в полицию, и Хирасаву допрашивали. Его показания казались убедительными. Ему верили, и он получал деньги от страховой компании.

Хирасава действительно был известным художником, и никто даже на минуту не мог заподозрить его в причастности к убийству и ограблению. Он был уважаемым человеком. И все же инспектор Охори направил к нему детектива. Полицейскому открыла жена художника.

– Вам не повезло, – сказала она. – Его нет дома.

– Простите, а где он?

– Уехал к родителям. Они оба очень больны.

– Где они живут?

– В Отару на Хоккайдо.

– Я его там найду?

– Конечно, я дам адрес.

Полицейский позвонил в центральное управление и отправился на самый северный японский остров Хоккайдо. Там он посетил художника Хирасаву и его родителей. Но ему не показалось, что они больны, наоборот, они выглядели так, словно недавно побывали на курорте.

– Позвольте задать вам несколько вопросов, – сказал следователь.

– Спрашивайте.

– Где вы были двадцать шестого января?

– Двадцать шестого января? – переспросил Хирасава. – Подождите, подождите, ведь тогда была выставка фирмы «Мицубиси». Я был на выставке фирмы «Мицубиси».

– Это может кто‑нибудь подтвердить?

– Да. Я разговаривал там с президентом Осимой из сельскохозяйственного общества «Осима». Даже продал ему тогда картину. Так вот, а вечером слушал радио и услышал об этом разбойном нападении.

– Вы знакомы с доктором Мацуи? – спросил полицейский.

– Мацуи, Мацуи, – снова повторил художник и наморщил лоб. – Вспомнил! Мы познакомились во время переправы на Хоккайдо и обменялись визитками. Припоминается даже, что доктор достал авторучку и дописал на визитке свой адрес.

– Вы могли бы нам ее показать? – спросил следователь.

– Мне очень жаль, но она была у меня в бумажнике, который украли. В нем было одиннадцать тысяч иен и визитка доктора Мацуи.

Детектив вроде бы ушел от художника ни с чем, однако едва дождался, пока смог обо всем доложить инспектору Охори. Дело в том, что у художника Хирасавы на левой щеке была родинка величиной в несколько рисовых зерен, а на подбородке виднелся шрам. Кроме того, доктор Мацуи не припоминал, чтобы он приписывал что‑нибудь на своей визитке, и у него никогда не было авторучки.

Художника Хирасаву заподозрили в массовом убийстве, ограблении и попытках совершить подобные преступления. С этой минуты полицейские в штатском следили за каждым его шагом. Криминалист‑графолог пришел к выводу, что подделанная на чеке подпись имеет много общего с почерком художника. Были установлены и другие факты, свидетельствовавшие не в пользу подозреваемого. Вскоре после ограбления банка Хирасава, находившийся долгое время в финансовых затруднениях, дал жене крупную сумму денег – восемьдесят тысяч иен, положив при этом на свой счет в банке еще почти сорок пять тысяч.

– Откуда у вас столько денег? – спросил художника инспектор Охори.

– Я продал кое‑какие картины. Кроме того, время от времени я получаю деньги от своих меценатов.

– Не могли бы вы назвать их имена?

– Мне бы не хотелось этого делать. Было бы очень неприятно, если бы полиция стала их допрашивать. Но я могу сказать вам, что недавно один из них заплатил за картину две тысячи. И еще смеялся, что судя по описанию в газетах, я похож на разыскиваемого убийцу из банка.

Убийство служащих и ограбление банка на то время являлось самым большим преступлением в истории японской криминалистики. О ходе расследования ежедневно сообщалось на первых страницах газет. Общественное мнение забурлило, когда следствие оказалось на мели. Затем появились сообщения, что полиция напала на след убийцы, и инспектор Охори вновь оказался в центре внимания. Газетчики следили за каждым его шагом. Когда арестовали художника и доставили его в полицейское управление, мнения о его виновности или невиновности разделились. Дело в том, что многие отказывались поверить в то, что известный и уважаемый деятель искусства был способен ради денег совершить столь чудовищное убийство.

На очной ставке одни служащие банков узнали в художнике Хирасаве преступника, другие не были уверены в этом, а подозреваемый все отрицал.

– Вам придется все‑таки рассказать нам, откуда у вас столько денег, – заявил ему инспектор Охори.

– Я получил их от президента Ханадьь

– Кто такой президент Ханада? – спросил инспектор.

– Владелец «Марин транспортейшн компани».

– Когда вы получили от него деньги?

– В октябре.

– В октябре сорок седьмого?

– Разумеется.

– Но ведь это ложь! В то время президент Ханада был мертв. Он умер летом.

Художника Хирасаву приговорили к смертной казни, но не казнили. В японском судопроизводстве есть положение, согласно которому смертный приговор должен быть утвержден министерством юстиции. Долго оставалось неясным, почему вердикт не был подписан никем из тридцати трех министров юстиции, занимавших эту должность за последние более чем тридцать лет. Садамиси Хирасава стал обладателем мирового рекорда. Из всех приговоренных он дольше всех ожидал казни. В 1986 году ему исполнилось девяносто четыре года, возможно, сейчас он является также самым старым заключенным в мире.

Приговор не был приведен в исполнение, потому что осужденный, скорее всего, был невиновен. Его адвокаты семнадцать раз подавали прошение о возобновлении процесса, а японские судебные органы отклоняли их. В 1955 году японский Верховный суд вынес окончательное решение, которое подтвердило предыдущее. Еще за два года до этого суда был создан комитет за освобождение Хирасавы, в который вошли многие видные деятели японской политической и общественной жизни. В течение только этих двух долгих лет они подали пять прошений о помиловании, но министерство юстиции, правительство и император отклоняли их. Однако, согласно статьям 475 и 476 японского уголовного законодательства, приговоренного можно казнить только после прямого приказа министра юстиции. Но ни один из министров не решился подписать такой приказ. Почему? Может быть, Хираса‑ва стал жертвой судебной ошибки? Не только. По всей видимости, он стал жертвой нечестного заговора, в котором приняли участие не только японские судебные органы. На карту было поставлено значительно больше.

Один из следователей по делу художника Хирасавы, Хидео Нарути, заявил, что полицейские уже во время следствия установили, кто является настоящим виновником массового убийства служащих одного из токийских филиалов банка «Тейкоку». Им оказался врач по имени Сабуро Суво. Но он был не простым врачом. В годы второй мировой войны в чине старшего лейтенанта он проходил службу в специальной воинской части № 731. Она снискала дурную славу тем, что ее военнослужащие изготавливали и применяли бактериологическое оружие. Сабуро Суво был военным преступником. Однако в 1948 году он пользовался особыми льготами. Когда американцы заняли Японию, они конфисковали лабораторию воинской части № 731, увезли документацию и взяли под охрану некоторых ученых, занимавшихся исследованиями в области создания бактериологического оружия. Среди них был и доктор Сабуро Суво, подозревавшийся тогда в массовом убийстве в филиале банка. У японской полиции не было возможности задержать его и допросить, поэтому комиссару Хидео Наруси пришлось капитулировать. А в 1949 году в одном из каналов полицией был найден труп утопленника. Это оказалось тело доктора Суво. Представлялось маловероятным, чтобы он покончил жизнь самоубийством.

Общественное мнение было возмущено массовым убийством, от полиции требовали найти виновника. Когда же вышли на Садамиси Хирасаву, и стали известны некоторые обстоятельства, связанные с его банковским счетом, на который было переведено 164 000 иен, то его принялись допрашивать такими методами, что после двух недель нечеловеческих пыток он сознался. И когда позже на суде художник заявил, что подпись под протоколом признания из него в прямом смысле выбили, это уже ничего не изменило. Не помогли и показания тех, кто выжил после массового отравления, хотя они под присягой засвидетельствовали, что Хирасава не похож на врача в белом халате, принесшем лекарство от дизентерии. Не были приняты во внимание даже показания свидетеля, который под присягой заявил на суде, что в то самое время, когда было совершено преступление, он разговаривал с художником Хирасавой в другом городе, расположенном в двухстах километрах от Токио.

Через тридцать лет после вынесения смертного приговора самого старого заключенного страны, весившего всего тридцать восемь килограммов, посетила делегация японских судей. Некоторые из них заявили, что считают его дело самой постыдной судебной ошибкой в истории японского судопроизводства. Однако Садамиси Хирасава так и не вышел на свободу.

«ДЕЛО МАРИЦИУС»

Примерно в десяти километрах от центра Рима, на гряде романтических холмов расположен курорт Баньи‑ди‑Тиволи. Недалеко отсюда находятся руины виллы Адриана – бывшей резиденции императора Адриана – с остатками храма, построенного в честь бога Сераписа и названного поэтому «Серапион». В четверг 4 февраля 1926 года какой‑то пастух гнал через руины, покрытые засохшей прошлогодней травой, стадо коз. Вдруг он прислушался, потому что откуда‑то донесся стон и хрип. Юноша стал искать, откуда исходят эти звуки, и забрался внутрь развалин храма. Примерно в метре от каменного пола была ниша. Пастух заглянул в нее. «Святая мадонна!» – воскликнул он, отпрянув, для верности перекрестился, затем повернулся и бросился бежать.

Двое карабинеров приехали на велосипедах. Они установили, что в нише лежит хорошо одетый человек. Лица его не было видно, так как на его голову был наброшен пиджак. Его окликнули, но он не отвечал, а только тяжело вздыхал и тихо стонал. Когда жандармы вытянули неизвестного из ниши, по светлым волосам и белому лицу они определили, что мужчина не итальянец. Пострадавший находился в глубоком беспамятстве. Как можно быстрее его доставили в больницу, где он вскоре умер, так и не придя в сознание.

– Это, без сомнения, самоубийство, – сказал инспектор Форлиани, прибывший в больницу составить протокол.

– Он умер, приняв яд, – подтвердил предположение врач.

– Какой яд, доктор?

– Для травли крыс. Стрихнин.

– Я так и отмечу, а вы это, господин доктор, подпишете как свидетель. В кармане мертвого найдены золотые часы, четыреста тридцать лир, а также неиспользованный билет на турне по Италии. Однако не удалось обнаружить никаких документов. И почему‑то с одежды срезаны ярлыки фирмы‑изготовителя.

Знаете, что мне кажется странным, инспектор? – сказал врач. – То, что решив умереть, он забрался в дыру, словно зверь. Зачем ему понадобилось прятаться? И от кого? Представьте себе, что он отправился бог знает откуда в Рим, поехал по виа Тибурина к Тиволи, где‑то там между виноградниками выпил яд и забрался в нишу между камнями.

– Да, доктор, есть случаи, когда просто теряешься, не можешь понять их. Думаете, самоубийца нормальный человек? Если бы это было так, он бы не кончал жизнь самоубийством, а радовался, что настало утро.

Это был странный самоубийца. Римская полиция установила, что он жил в отеле «Везувий» и записался в книге жильцов как Роберт Ли. Администратору Ли сообщил, что он американец, и говорил с ним по‑английски. В морге у покойника сняли отпечатки пальцев, сделали фотографии и отправили их в полицейские управления столиц всех европейских государств. Через несколько дней пришел ответ из Берлина: «Согласно идентификационной карточке и данным архива преступлений, мертвый является бывшим адвокатом Карлом Гау, который недавно после восемнадцати лет заключения вышел из тюрьмы».

В великосветском германском курортном городке Ба‑ден‑Баден среди других стояла роскошная вилла. В ней жила госпожа «советница медицины» Молитор со своими дочерьми Ольгой и Линой. Госпожа Молитор, шестидесятидвухлетняя вдова, вложила почти все свое миллионное состояние в золото и драгоценности. Она жила в окружении вышколенной и надежной прислуги в тишине и спокойствии, принадлежала к верхушке местного общества и играла значительную роль в культурной жизни города, который в начале двадцатого века был местом встреч представителей высшего света и деятелей культуры всей Европы. Так было до середины октября 1906 года.

В тот день почтальон принес на виллу Молитор телеграмму следующего содержания: «ПРИЕЗЖАЙ ПЕРВЫМ ПОЕЗДОМ В ПАРИЖ ТЧК ОЛЬГА БОЛЬНА ТЧК ЛИНА». Фрау Молитор испугалась. Она вызвала кучера и приказала закладывать лошадей. На следующий день она вышла из экспресса на парижском вокзале и отправилась в отель «Регина», где ее дочери и зять снимали номера. Там выяснилось, что телеграмма была ложной. Старшая дочь, бывшая замужем за адвокатом Гау, и младшая Ольга ничего не знали о телеграмме, и Ольга была здорова.

– Этому может быть только одно объяснение, – рассуждала вдова Молитор. – Кто‑то отправил телеграмму, чтобы вытащить меня в Париж.

– Но зачем, мама? – удивилась Лина.

– Чтобы, можно было ограбить нашу виллу.

– Но ведь там надежная прислуга, – возразил зять доктор Карл Гау.

– Мне это кажется маловероятным. Разве неизвестный поехал бы в Париж, чтобы дать телеграмму, а потом быстренько вернуться и обокрасть виллу Молитор?

Пожилая женщина первым же поездом вернулась в Баден‑Баден и увидела, что там все в порядке. Обе дочери с зятем, продолжая путешествие, отправились в Лондон, а она терялась в догадках: кто мог послать ложную телеграмму и зачем. Поскольку директор полиции Баден‑Бадена был ее старым другом, она заявила о неизвестном злоумышленнике.

Во вторник 6 ноября 1906 года стоял сырой ненастный день, и в пять часов вечера было почти темно. По улицам Баден‑Бадена гулял ветер, и все кому не надо было выходить из дома, сидели в тепле. Без двадцати шесть зазвонил телефон, служанка сняла трубку, некоторое время слушала, затем сказала: «Да, да, конечно, передам». Затем, вежливо попрощавшись, она положила трубку.

– Госпожа, звонил начальник почтового отделения господин Граф и сказал, что вам необходимо сейчас прийти к нему. Выяснилось, кто отправлял телеграмму. Сначала я подумала, что звонит господин доктор, мне показалось, что это был его голос, но он назвался господином Графом. Я все равно думаю, что звонил господин доктор Гау, ведь я хорошо знаю его голос.

Джозефине Молитор не хотелось выходить в непогоду, но она все‑таки решилась, велела подать теплую шаль и вышла на улицу. Баден‑Баден в то время был действительно центром общественной жизни. Со всей Европы сюда в сезон, и не только в сезон, съезжались аристократы поиграть в местном казино. Городок, живущий сегодня уже только своим славным прошлым и являющийся центром международного туризма, расположен в чудесном горном крае возле Черного леса. Осень здесь пасмурная, а зима морозная.

Госпоже Молитор не хотелось идти одной по темной аллее и через парк возле казино, поэтому по дороге она зашла за своей дочерью Ольгой, находившейся в гостях на одной из соседних вилл. Обе женщины должны были пройти по Кайзер‑Вилгельм‑штрассе. К зданию почты вела липовая аллея Линденштаффельн. Из темноты грянул выстрел, пожилая госпожа Молитор вскрикнула и упала на землю. Ее дочь Ольга успела заметить мужскую фигуру, отделившуюся от стены дома и исчезнувшую в темноте.

– Он был высокий, стройный, одет в темное пальто с поднятым воротником, а на голове – черная шляпа, – сказала она позже на допросе.

Убийца был хорошим стрелком и одной пулей пробил легкое и сердце своей жертвы. Он стрелял примерно с десяти метров из револьвера шестимиллиметрового калибра. Кто был этот неизвестный? Почему он убил богатую вдову?

Лондонская полиция позднее арестовала по требованию государственного прокурора из Карлсруе доктора Гау. Он жил в одном из лондонских отелей с женой, дочерью и свояченицей Ольгой. Был ли адвокат убийцей вдовы Молитор?

Весной 1901 года миловидный молодой человек с сигаретой в углу рта сидел в ресторанчике у порта корсиканского города Аяччо, потягивал спиртной коктейль и скучал от безделья. В это время пристало судно из Марселя, и среди солидных пассажиров появилась пожилая госпожа с двумя дочерьми. Карл Гау был студентом, уже познавшим немало в свои двадцать лет. Он родился в феврале 1881 года и был сыном директора банка из Бернкастела. Его мать неожиданно умерла, у отца не было достаточно ни времени, ни желания позаботиться о его воспитании. Он полагал, что хватит и того, если у сына будет все необходимое и достаточно карманных денег. Уже в гимназии Карл стал вести разгульный образ жизни и еще до ее окончания заразился сифилисом. Он поступил в Берлинский университет. Но лечение не давало результатов, и врачи отправили его на Корсику, где, по их мнению, он должен был поправиться.

Вдова Молитор поселилась со своими дочерьми в хорошем отеле в Аяччо, молодой Гау стал ухаживать за Линой, которая была старше его на пять лет. Судя по всему, это было не курортное увлечение, а действительно большая любовь. Двое молодых людей, по‑видимому, по‑настоящему полюбили друг друга, потому что прошло немного времени, и студент‑юрист посетил госпожу Молитор с букетом цветов и попросил руки ее дочери.

И получил отказ. Ведь Лина на пять лет старше его, заявила вдова, и уже помолвлена с каким‑то офицером, кроме того, легкомысленный молодой человек окончил только первый семестр юридического факультета и еще не добился никакого положения в обществе. Однако Карл Гау был предприимчивым молодым человеком. Он убежал с Линой в Швейцарию, поселился с ней в Реале недалеко от Сен‑Готарда и направил ее в банк за двумя тысячами марок. Когда деньги у них закончились, они решили вместе уйти в мир иной. Гау выстрелил в Лину Молитор, но не нашел достаточно смелости направить револьвер в себя. Вместо этого он отправился да почту и послал вдове Молитор телеграмму, в которой сообщил о случившемся. Неуступчивая до самого последнего момента мать у постели раненой дочери благословила молодых. Лина поправилась и стала госпожой Гау. Оставался неясным вопрос: зачем богатому сыну директора банка понадобилось выманивать у любимой девушки две тысячи марок, которые они вместе растратили за несколько дней?

Супружество началось с трагического события и продолжалось также своеобразно. Карл Гау должен был проучиться еще шесть семестров на юридическом факультете. Молодые супруги переехали в Соединенные Штаты и при поддержке родителей с той и с другой стороны жили без забот. После завершения учебы перед молодым адвокатом распахнулись все двери. У Карла были исключительные способности к иностранным языкам, и кроме родного он прекрасно владел английским, французским и итальянским языками. Ему ничего не помешало стать личным секретарем турецкого генерального консула в Вашингтоне, доктора Шенфельда. Облеченный его полномочиями Гау уехал на долгое время в Константинополь, получив задание пропагандировать в турецких торговых и промышленных кругах готовящуюся всемирную выставку в Сент‑Луисе.

Этот молодой адвокат (позже во время судебного процесса он вынужден был признаться, что так и не получил докторской степени) вскоре стал совладельцем известной адвокатской конторы адвоката Енахана, преподавал в должности доцента в Университете Джорджа Вашингтона римское право, был принят высшим вашингтонским обществом, встречался с такими тузами большого бизнеса, как Рокфеллер, Морган, Гарриман, посещал президента Теодора Рузвельта, а его любовницей стала популярнейшая певица того времени Отер. Он много работал и транжирил состояние своей супруги Лины. Позднее оказалось, что молодым супругам теща перевела из Баден‑Бадена 65 000 марок, по тем временам это были большие деньги. Но молодому Гау даже такой суммы было мало.

17 октября 1906 года к довизовому отделению одного из самых крупных венских банков подошел высокий, хорошо одетый молодой человек и представился доктором Карлом Гау из Вашингтона. Он предъявил чек на четыреста фунтов, выданный лондонским банком «Браун, Шипли энд К 0». Оператор попросил клиента предъявить паспорт, сравнил подпись на чеке и в паспорте, убедился, что они похожи и дал разрешение на оплату. Высокий, стройный молодой человек направился к кассе и вскоре удалился с 9592 кронами, составившими стоимость четырехсот фунтов. Два дня спустя банк получил из Лондона телеграмму, в которой фирма «Браун, Шипли энд К 0» предостерегала от выплаты чека, который был украден у некоего доктора Гау в восточном экспрессе по дороге из Константинополя в Вену.

Венский банк передал это дело в полицию, которой вскоре удалось установить, Что в Вену 17 октября действительно прибыл молодой человек, наружность которого соответствовала описанию, сделанному кассиром и контролером банка. По‑видимому, он был в Вене транзитом, так как в тот же день после обеда продолжил свое путешествие до Франкфурта, где вышел из поезда и сел в фиакр.

На следующий день Карл Гау выехал в Баден‑Баден, где посетил тещу, у которой гостили его жена и дочь. Он оставался здесь до 25 октября, затем с супругой, дочерью и свояченицей выехал в Лондон. Они поселились в отеле «Регина». Адвокат собирался вместе с семьей вернуться в Соединенные Штаты. Свояченица Ольга проводила их до самого Лондона. Затем произошла эта странная история с ложной телеграммой и поездкой вдовы Молитор в Париж. Уже в прологе трагедии появилось немало странных, и надо сказать, так никогда и не разгаданных тайн. Но это было еще не все.

В пятницу 2 ноября 1906 года в лондонский отель пришла телеграмма, подписанная директором американской торговой компании «Стандард ойл компани», на которую Гау при случае также работал. Господин Тигл требовал, чтобы он незамедлительно выехал в Берлин и о своей поездке и встрече никому не сообщал. Во время судебного разбирательства выяснилось, что телеграмму отправил сам Гау, и дальше он вел себя непонятно. Спросил администратора, где он может приобрести парик. О парике позаботился гостиничный парикмахер, и Гау изменил свою внешность. Купил себе длинный темный плащ, надел темный парик, приклеил усы и бороду и тайком отправился в Берлин.

Вероятно, парик, усы и борода были не самого лучшего изготовления, потому что люди на улице обращали на него внимание. Когда он сел в Дувре на судно, следовавшее во французский порт Кале, то с удовольствием выбросил неудачные усы и бороду в море. Карл Гау отправился не в Берлин, а во Франкфурт‑на‑Майне, где 3 ноября поселился в отеле. В воскресенье 4 ноября он отправил телеграмму жене, в которой сообщил, что его деловая встреча состоится во Франкфурте и еще раз напомнил, чтобы она никому обо всем этом не рассказывала. Тогда же в воскресенье он пошел к парикмахеру, где заказал новые, на этот раз каштановые усы и бороду, а также отдал в покраску парик, привезенный из Лондона. Во вторник Карл Гау надел парик, приклеил новые усы и бороду и поездом выехал в Карлсруэ, где оставил свой чемодан в камере хранения. Затем продолжил путь в Баден‑Баден. Это было по меньшей мере странное поведение интеллигентного человека и к тому же юриста. Полиции позднее удалось проследить каждый его шаг, поскольку десятки людей обратили внимание на чудака, путешествующего в столь странном виде: в парике и с наклеенными усами и бородой.

Когда произошло убийство и полиция искала не только убийцу, но и мотив преступления, подозрение пало на доктора Гау. Прислуга вдовы Молитор заявила, что узнала по телефону голос молодого господина. Начальник почтового отделения в Баден‑Бадене утверждал, что никуда он не звонил. Подозрение еще больше усилилось. Государственный прокурор 7 ноября, то есть уже на следующий день после убийства вдовы Молитор, подписал ордер на арест Гау. А в это время подозреваемый был уже снова в Лондоне. Переговоры о его выдаче немецким властям длились целый месяц, затем адвоката перевели в тюрьму в Карлсруэ и подвергли предварительному заключению.

Расследование преступления было не из легких. Все еще не был понятен его мотив. Карл Гау с тещей никогда не ссорился, вдова Молитор поддерживала молодую семью в финансовом отношении, да и сам Карл Гау был родом из богатой семьи банкира. Казалось не логичным, что он совершил убийство из‑за наследства. Но все же зачем ему понадобилось стрелять в тещу? Следователи между тем не располагали никакими доказательствами. Первую улику им предоставила жена подозреваемого, Лина. Примерно в начале июля 1907 года она навестила Гау в тюрьме, села за стол и заявила:

– Сначала я не могла поверить, что это сделал ты. Но потом мне рассказали, что удалось разузнать о тебе. Выяснилось, как распутно ты жил в Константинополе, с какими женщинами там встречался, как транжирил мое состояние, какими грязными делами занимался. Ты мне лгал. Тайно отправился в Баден‑Баден и убил мою мать. Сейчас я уже верю, что это сделал ты. Я никогда не смогу открыто смотреть людям в глаза. Моя мать мертва, мой муж убийца. Я не могу больше так жить, всю жизнь мне придется краснеть от стыда.

Два дня спустя тело Лины Молитор‑Гау нашли в озере возле Пфеффикона, что недалеко от Цюриха. Это трагическое событие значительно осложнило судьбу подозреваемого. Уже мало кто верил, что он невиновен. Однако он продолжал отрицать свою вину.

Девять судебных экспертов, семьдесят два свидетеля и присяжные из почетных граждан во главе с избранным председателем – мясником из городка Брухаль, должны были решить, виновен или невиновен подсудимый. Он предстал перед эрцгерцогским судом присяжных в Карлсруэ 17 июля 1907 года. Мрачный, замкнутый молодой человек оказался в центре внимания газетчиков многих стран мира. Процесс стал сенсационным. Несколько тысяч галдевших зевак пытались проникнуть в зал суда. Они свистели, кричали, пытались прорваться сквозь полицейский кордон. Полицейские и жандармы вынуждены были обнажить сабли, чтобы остановить разбушевавшуюся толпу. Но это им не удалось. Когда полицейские не смогли удержать толпу, власти вынуждены были вызвать две роты солдат. Военные наступали на толпу с винтовками наперевес, с примкнутыми штыками, но их встретили камнями.

Все судебные процессы начинаются с зачтения обвинения. Затем подсудимый должен рассказать о своей жизни, а государственный прокурор старается доходчиво объяснить присяжным, в чем именно он обвиняет подсудимого. В совершении уголовного преступления адвокат Гау не признался и даже отказался отвечать на большинство вопросов судьи. Поэтому его бывшие коллеги – юристы, вынуждены были начать с самого начала. Где и когда он родился, где учился, с кем встречался, как познакомился с семьей Молитор. Так перед публикой предстала беспорядочная жизнь студента Гау. Напрасно протестовал адвокат подсудимого, стремившийся оставить в тени хотя бы этот период жизни своего подзащитного.

– Полагаю, что нет причины для такого решения, – заявил государственный прокурор доктор Блейхер. – Пусть присутствующие услышат, какую дикую жизнь вел подсудимый с ранней юности.

– Подсудимый, – продолжал допрос председатель, президент земельного суда доктор Эллер, – нам известно, что вы уже будучи студентом вели распутный образ жизни в Трире, а позднее во Фрайбурге и в Берлине и у вас были постоянные связи с женщинами.

– Я этого не отрицаю, господин председатель, – признался Гау.

– Когда вы в Аяччо познакомились с Линой Молитор и стали ее любовником, то убедили ее снять с банковского счета две тысячи марок. Вы хотели этими деньгами позднее финансировать побег?

– Да, господин председатель.

– Подсудимый, еще до начала разбора улик я хотел бы снова спросить вас – вы убили свою тещу?

– Нет.

– Возможно, вы станете отрицать, что во время совершения преступления находились в Баден‑Бадене?

– Нет. Этого я не отрицаю.

– Вероятно, у госпожи Молитор были враги?

– Этого я не знаю. Но если бы и знал, все равно не ответил бы.

– Подсудимый, мы узнали, что вы в парике и с приклеенными усами и бородой приехали в Баден‑Баден. Из показаний свидетелей нам также известно, что вы, изменив голос, позвонили своей теще и вызвали ее из дома. Вы сознались, что переодетый и с заряженным револьвером во время убийства находились на улице, на которой была убита госпожа Молитор. Объясните, наконец, что значат эти странные поступки? Какие причины заставили вас вести себя столь странным образом?

– Мне нечего к этому добавить, – сказал Карл Гау.

– Тогда перейдем к случаю с чеком, предъявленным для оплаты в венском банке. Кого, собственно, вы хотели обмануть?

– У меня и в мыслях не было никого обманывать. Когда я выехал из Вены в Баден‑Баден, то обнаружил, что кто‑то украл у меня деньги, которые я получил по чеку. Я приехал в Баден‑Баден к жене и теще без единого гроша и рассказал, что со мной приключилось. Теща сообщила об этом телеграфом в банк, служащие банка, по‑видимому, неправильно истолковали текст телеграммы.

Было бы хорошо, если бы обвиняемый объяснил, почему его жена приехала из Соединенных Штатов в Европу, – сказал государственный обвинитель.

– Моя жена после рождения нашей дочери хворала. У нее была какая‑то болезнь в брюшной полости, и врачи определили, что ей необходимо сделать операцию. Ее прооперировали в Мюнхене в то время, когда я находился в Турции. Послеоперационный период она провела у своей матери в Баден‑Бадене. Здесь мы встретились, когда я вернулся из Турции.

– Кто, кроме вас, вашей жены и дочери жил на вилле?

– Теща и, разумеется, прислуга.

– И больше никто?

– Ах, совсем забыл, еще моя свояченица!

– Вы забыли о свояченице Ольге? – не преминул съязвить государственный обвинитель Блейхер, а председатель суда добавил:

– Когда вы на Корсике познакомились с семьей Молитор, с кем вы сначала познакомились – с вашей будущей супругой или с ее сестрой Ольгой?

– На этот вопрос я отказываюсь отвечать, – упрямо сказал подсудимый.

– Когда в конце октября прошлого года вы с женой, дочерью и свояченицей уехали в Париж, то по дороге или во время пребывания в Париже было что‑нибудь между вами и свояченицей Ольгой?

– Отказываюсь отвечать.

– Ревновала ли вас супруга к своей сестре?

– Не знаю.

– Через несколько дней после вашего приезда в Париж ваша теща получила телеграмму следующего содержания: «Приезжай первым поездом в Париж. Ольга больна. Лина». Когда теща действительно приехала в Париж, то увидела, что Ольга здорова. Ваша супруга не посылала телеграмму. Это сделали вы?

– На этот вопрос я отвечать не буду.

– Остается предположить, – заявил председатель суда Эллер, – что телеграмму of правила ваша жена или вы. Третьего не дано. Вероятно, ваша супруга хотела, чтобы ее сестра покинула Париж. Это была уловка вашей жены? Она вызвала свою мать в Париж, чтобы она увезла Ольгу?

– Отказываюсь отвечать.

– Нам стало известно, что во время вашего пребывания в Париже вы со своей свояченицей Ольгой совершали длительные прогулки. Это правда?

– Это мое дело. Я могу ходить на прогулки с кем хочу. Или это запрещено?

– Нет, разумеется.

На этой стадии слушания дела взял слово защитник подсудимого, который рассказал суду и присяжным о содержании своей беседы с госпожой Линой Гау незадолго до ее смерти.

– Она сообщила, – сказал защитник, – что из Парижа эту телеграмму отправил ее муж. Дело в том, что он почувствовал, что его отношение к свояченице переходит допустимые нормы. Супруги поссорились, и он вызвал тещу, чтобы она увезла Ольгу в Баден‑Баден.

– Благодарю вас, господин защитник, – кивнул председатель суда и обратился к обвиняемому. – Так это вы послали телеграмму или нет?

– На этот вопрос я отказываюсь отвечать.

– Хорошо, тогда перейдем к другой телеграмме. Вы показали ее своей жене где‑то в Дувре, когда вместе путешествовали в Лондон. Это был вызов, вам предписывалось немедленно вы ехать в Берлин. Вы сами послали эту телеграмму?

– Да. У меня на континенте еще оставалась какая‑то работа, и я должен был исполнить секретное поручение, о котором не должен был информировать даже собственную жену.

– Это должно было быть действительно тайное задание, – сказал председатель доктор Эллер, – в противном случае вы не поехали бы в Лондон, чтобы там позаботиться о парике, искусственных усах и бороде.

– Это было очень важное и секретное дело. Для его выполнения требовалась особая осторожность. Кстати, переплыв Ла‑Манш, я выбросил искусственные усы и бороду.

– Можно спросить, почему?

– Они были плохо сделаны.

– Вы отправились не в Берлин, а во Франкфурт. Приехали в город 4 ноября. Почему вы поехали во Франкфурт?

– У меня была там важная встреча. Надеюсь, вы не обидитесь, если я не назову вам имена лиц, с которыми я встречался.

– Вы жили в отеле «Инглишер Хоф» с 4 по 6 ноября и в это время купили новые усы и бороду и перекрасили парик. Затем, вновь замаскировавшись, во второй половине дня 6 ноября вы выехали в Баден‑Баден, куда прибыли около двух часов дня. Около шести часов вечера была застрелена ваша теща. При этом вы отправили жене в Лондон телеграмму следующего содержания: «Встреча перенесена во Франкфурт. Храни молчание. Надеюсь вернуться в четверг или в пятницу». И ваша жена затем написала своей матери Джозефине Молитор, что вы выполняли секретное задание и снова уехали на материк, а она тем временем в Лондоне должна делать вид, что заболела. Вы и это отрицаете?

– У меня нет для этого причины, – спокойно ответил подсудимый Гау.

– А теперь, будьте добры, объясните нам, что это все означает? Зачем вы все это делали? Зачем вам понадобилось устраивать этот спектакль?

– На этот вопрос я не могу ответить.

– Может быть, вы нам хотя бы скажете, знала ли о вашем путешествии, о вашем секретном задании ваша свояченица Ольга?

– На этот вопрос я отказываюсь отвечать.

– Почему вы по дороге остановились в Карлсруэ и оставили там свой багаж в камере хранения?

– Отказываюсь отвечать.

– Объясните хотя бы, зачем вам вообще понадобилось ехать в Баден‑Баден? Застрелить свою тещу?

– Я не убивал. О причине поездки в Баден‑Баден я не могу говорить.

Это была игра в прятки со всеми атрибутами опереточных сценариев: тайные встречи, анонимные телеграммы, переодевания и накладные усы и борода. Однако за всем этим стояла смерть богатой пожилой дамы и еще один труп, труп ее дочери, не нашедшей другого выхода, как броситься в воду. Баден‑Баден был известным на весь мир курортом. Сюда съезжалась не только европейская знать, но и известные деятели искусства и культуры, в местных радоновых источниках лечили свои недуги короли и императрицы, а в казино транжирили миллионы беспутные сыновья богатых отцов. Это был город предрассудков и условностей, и поэтому здесь постоянно что‑нибудь происходило, а значит город находился в центре внимания газетчиков. Убитая Джозефина Молитор принадлежала к высшему обществу. Ее покойный муж был известной личностью и богатым человеком. Процесс над таинственным убийцей госпожи Молитор находился в центре внимания всей Европы уже хотя бы потому, что подсудимым был адвокат и представитель десяти тысяч богачей – элиты общества. А также из‑за странного поведения обвиняемого.

Несмотря на то, что множество обстоятельств было против него, он держался на суде высокомерно и неуважительно по отношению к суду и его председателю Эллеру. Может быть, дерзко отвечая на вопросы, он преследовал какую‑то цель? Вероятно, хотел, чтобы в конце концов его объявили невменяемым и, стало быть, неспособным отвечать за свои действия?

Был момент, когда казалось, он прислушался к голосу разума. Признался, что это он звонил на виллу Молитор, назвался именем начальника почты Графом и вызвал свою тещу на почту. Добавил также, что на нем был парик и искусственные усы с бородой, а также заряженный револьвер.

– Ну, хорошо, – с удовлетворением сказал председатель Эллер, – вы вызвали тещу на почту, она вышла на улицу примерно без пяти минут шесть. Уже было темно, накрапывал дождь. Спустя несколько минут грянул роковой выстрел. А еще спустя пятнадцать минут вы покинули Баден‑Баден. Находились ли вы на месте происшествия, когда раздался выстрел?

– Не исключено, что я был близко.

– Вы слышали звук выстрела?

– Отказываюсь отвечать.

– Тогда объясните, пожалуйста, зачем вам понадобилось обманным путем вызвать тещу из дома и спешно, словно в бегстве, покинуть Баден‑Баден?

– Я отказываюсь рассказывать об этих обстоятельствах.

– Подсудимый, у вас был с собой в Баден‑Бадене револьвер?

– Об этом я отказываюсь рассказывать.

– Полиция обнаружила в вашем чемодане револьвер. Может быть, у вас был еще один?

– О событиях в Баден‑Бадене я не желаю больше распространяться.

– Дело ваше. Тогда перейдем к допросу вашей свояченицы. Но перед тем, как вызвать Ольгу Молитор и заслушать ее как свидетеля, я снова спрашиваю вас, подсудимый Гау – вы убили свою тещу?

– Нет, – решительно сказал обвиняемый. – К убийству я не имею никакого отношения.

– Может быть, вы кого‑нибудь подозреваете? Может быть, знаете, кто мог быть убийцей?

– Нет.

– Не была ли убийцей ваша свояченица Ольга Молитор?

– Отказываюсь отвечать.

– Вы не исключаете возможность, что стреляла она?

– Ольга? Нет. Это исключено.

– Кто же тогда преступник? – повысил голос до этой минуты сохранявший спокойствие президент земельного суда. – Сообщите нам это, будьте любезны! Вы хотели избавиться от тещи, дабы у вас развязались руки для того, чтобы поддерживать связь с вашей свояченицей? Это так?

– Отказываюсь отвечать, – решительно сказал подсудимый Карл Гау.

– Наконец, еще это письмо, – сказал председатель и до

стал из материалов дела лист бумаги. – Его писала ваша жена.

Перед тем, как покончить жизнь самоубийством, она выразила

желание, чтобы ее дочь взяла другое имя. Из содержания письма

ясно, что она верила в вашу виновность. Выскажитесь по этому

поводу, прошу вас!

– Я не смог сказать ей правду. Вы не представили мне такую возможность. Я ни разу не смог поговорить с ней наедине.

– Подсудимый Гау, вы посылаете ложные телеграммы, разъезжаете по всему миру в парике, накладных усах и бороде, с заряженным револьвером, выманиваете тещу из дома ложным вызовом по телефону, выдавая себя за кого‑то другого, а менее чем через час после этого вашу тещу убивают, и вы же или утверждаете, что к убийству не имеете никакого отношения, или упрямо отказываетесь отвечать. Ничего подобного в своей многолетней практике я еще не встречал. Не хотели бы вы что‑нибудь сказать в свое оправдание.

– Мне еще раз хотелось бы подчеркнуть, что я не убивал свою тещу.

Затем в зале суда перед двенадцатью присяжными были выслушаны семьдесят два свидетеля. Многие из них встречали на улице молодого, стройного, хорошо одетого человека в парике, приклеенных усах и бороде. Оглядывались на него, качали головой и шли дальше. Сейчас они выходили к распятию и присягали, что будут говорить правду и только правду и оттарабанивали несколько заранее приготовленных фраз. Эти показания мало способствовали выяснению правды. Один из свидетелей заявил, что на странного субъекта он указал полицейскому, ответившему, что не существует закона, запрещающего носить искусственные усы и бороды. И проводник скорого поезда, в котором ехал Гау в Баден‑Баден, заметил парик, но ничего не предпринял. Вероятно потому, что пассажир был богат, изысканно одет и ехал в вагоне первого класса, чемодан его был обклеен этикетками многих европейских отелей. Проводник не отважился спросить, почему он одет как на маскарад.

Следует отметить несколько важных свидетельских показаний. Госпожа фон Райтценштайн жила по соседству с Молитор.

– В тот вечер, когда произошло убийство, я шла с письмом на почту, – рассказывала она. – Недалеко от Линденштаф‑фельн я встретила мужчину с усами и бородой. Он шел большими шагами, по‑видимому, спешил. Когда я возвращалась от почтового ящика домой, то встретила обеих Дам Молитор. Мужчина тихо как мышь шел за ними примерно шагах в тридцати.

– Тот же мужчина? – спросил председатель суда.

– Нет. Другой. Он был меньше ростом и старше, у него также были борода и усы, но подстрижен он был как австриец.

– Госпожа свидетельница, – сказал председатель доктор Эллер, – посмотрите внимательно на подсудимого. Вы узнаете его? Это был тот мужчина, который преследовал женщин?

– Нет. Тот был с фальшивыми усами и бородой.

– Вы уверены, что встретили двоих мужчин? – спросил государственный обвинитель доктор Блейхер.

– Абсолютно уверена.

Тетка обвиняемого Гау, доктор Мюллер из Линца, была свидетельницей защиты и внесла в слушание дела еще большую неразбериху.

– Госпожа свидетельница, говорили ли вы когда‑нибудь с госпожой Гау о ее сестре Ольге? – спросил защитник доктор Дитц.

– Разумеется. Однажды я спросила, правда ли, что Ольга влюбилась в ее мужа?

– И что ответила госпожа Гау?

– Сказала, что, к сожалению, это правда.

– Вы продолжали разговор на эту тему?

– Да. Я спросила у госпожи Гау, почему она не договорит об этом со своей сестрой?

– И что она вам сказала?

– Что она поговорила об этом с матерью, а та спросила у Ольги, какие у нее отношения с доктором Гау.

Защитник доктор Дитц сделал драматическую паузу, затем подошел к свидетельнице и патетически спросил:

– Госпожа свидетельница, сейчас я задам вам очень важный вопрос. Вы тетя господина Гау. Считаете ли вы, что он пришел бы к вам, если бы находился в финансовом затруднении?

– Конечно.

– Вы бы ему одолжили денег?

– До десяти тысяч марок без единого слова. А если бы понадобилось, то и все пятьдесят тысяч.

– Прошу господ присяжных обратить внимание на это обстоятельство. Зачем было убивать обвиняемому, чтобы получить семьдесят пять тысяч. Ему надо было только попросить, и деньги были бы у него в кармане.

Ольга Молитор приехала к зданию суда в экипаже с зашторенными окнами. Кучер в цилиндре открыл дверцу, и высокая, стройная и очень красивая девушка с рыжеватыми волосами быстро поднялась по лестнице в здание суда. Прошла через коридор, в зале суда направилась к месту, где сидели свидетели, даже не взглянув на судью, присяжных и обвиняемого. Когда председатель Эллер пригласил ее дать показания, у нее задрожал подбородок.

– 6 ноября около шести часов вечера я была в гостях у знакомых. За мной пришла мать и попросила проводить её на почту, где нашелся бланк с текстом парижской телеграммы. И я пошла с ней. Когда мы шли по улице Бисмарка, я заметила какую‑то мужскую фигуру и услышала шаги. Мы остановились. Мать испугалась. Я попыталась успокоить ее. Мы решили по какой дороге пойдем к почте. Я снова услышала шаги. Они быстро приближались. Я подумала, что мужчина хочет обогнать нас. Между вторым и третьим фонарями на Кайзер‑штрассе, в самом темном месте раздался выстрел. Мама обернулась и упала. Я хотела ее поднять, но сначала посмотрела туда, откуда прогремел выстрел. Я увидела неизвестного мужчину. Он спешил за угол, а потом я услышала, как он бежал по улице. Я стала звать на помощь.

– Вы подозревали в убийстве своего зятя? – спросил председатель суда.

– Нет.

– Могли вы предположить, что зять покушался на вашу жизнь?

– Нет.

– Было ли у вас к нему… Существовала ли между вами интимная связь?

– Никогда!

– Вы замечали, что сестра ревнует вас?

– Я узнала об этом позже.

– Зачем вы поехали в Париж?

– Хотела познакомиться с Парижем. Никогда раньше там не бывала.

– И вы никогда не подавали повода для ревности?

– Никогда. Только однажды заметила в Париже, что моя сестра очень опечалена. Мы очень любили друг друга, она доверяла мне с детства. Между нами никогда не было недоразумений, и Гау также не был причиной раздора. Моя сестра горячо любила его.

– Госпожа свидетельница, что вам известно о выстреле, которым муж ранил ее перед свадьбой?

– Лина рассказывала мне об этом. Они решились на совместную смерть. Гау выстрелил в нее, но затем не нашел смелости выстрелить в себя.

– Вы высказывали после смерти вашей матери предположение, что это мог быть акт мести? – спросил свидетельницу защитник доктор Дитц.

– Да. Дело в том, что я не нашла этому другого объяснения.

– Как ваша мать относилась к прислуге? Была с ней строгой, наказывала ее? – спросил председатель суда.

– Думаю, что у нее в доме было как у всех. Я бы никого не заподозрила из прислуги.

Председатель суда прекратил допрос свидетельницы и обратился к обвиняемому Гау со следующим вопросом:

– Вы желаете высказаться по поводу показаний госпожи свидетельницы?

– Она рассказала правду.

– Могли бы вы что‑нибудь добавить к вопросу о ревности вашей жены?

– Поскольку здесь в первой половине дня об этом уже говорили, то я могу добавить, что жена своей ревностью спровоцировала в отеле ссору. Укоряла меня в том, что мое отношение к Ольге некорректно.

– Как вы повели себя?

– Отверг обвинения.

– На самом же деле ваши отношения со свояченицей были корректными?

– Разумеется.

– Зачем тогда вам понадобилось подделывать подпись вашей жены и вызывать тещу в Париж?

– Я полагал, что это самый надежный способ сократить пребывание свояченицы с нами.

У Джозефины Молитор было пятеро детей: дочери Лина, Ольга, Фанни, Луиза и сын, служивший в армии в звании обер‑лейтенанта.

Фанни Молитор на вопрос председателя суда о том, кого она считает убийцей, однозначно заявила:

– Никого другого, кроме обвиняемого.

Луиза Молитор сказала:

– Когда я приехала в Баден‑Баден, то мне сказали, что убийцей может быть только Гау. Когда из Лондона вернулась сестра Лина, то сначала она не хотела в это верить, но в конце концов и она убедилась в том, что ее муж убийца, и присоединилась к мнению, что должна принять сторону своих сестер, а не мужа.

Обер‑лейтенант Молитор в своих рассуждениях пошел еще дальше.

– У матери была серьезная болезнь сердца. Ей нельзя было волноваться. Телеграмма с тревожным сообщением о болезни Ольги могла ее убить.

Художник Ленк оказался в затруднительном положении, его подозревали в растлении несовершеннолетней девушки и, подвергли предварительному заключению. По случайному стечению обстоятельств он оказался в одной камере с обвиняемым Гау. Обвинение Ленка оказалось необоснованным, во время расследования выяснилось, что художник не виновен и, продержав в камере предварительного заключения четырнадцать дней, его выпустили на свободу. Карл Гау поверил Ленку и рассказал художнику о своих злоключениях. Но когда председатель суда вызвал художника для дачи показаний, тот отказался отвечать, так как пообещал обвиняемому никому не рассказывать об их разговоре. И все же в ходе допроса Ленка стало известно одно обстоятельство, которое еще больше сбило всех с толку.

– Господин свидетель, это правда, что вы написали обер‑лейтенанту Молитору письмо, в котором попросили о встрече?

– Да, – ответил Ленк.

– Чем вы мотивировали свою просьбу?

– Написал, что встреча пойдет на пользу всем: и ему, и мне.

– Что вам ответил обер‑лейтенант Молитор?

– Не захотел встретиться. Написал, что интересы обвиняемого ему совершенно безразличны.

– Почему вы считали встречу важной?

– Господин Гау уполномочил меня передать одно послание.

– Какое?

– Весьма интимное. Я дал честное слово, что об этом никто не узнает.

– Вам известно, что как свидетель вы должны отвечать и что суд вправе привлечь вас к ответственности.

– Как честный человек, я вынужден смириться с этими обстоятельствами и готов нести ответственность.

В этот драматический момент Гау поднялся со скамьи подсудимых, жестом установил тишину в зале, а затем с пафосом заявил:

– Я желаю дать некоторые объяснения к показаниям свидетеля Ленка, так как не могу допустить, чтобы из‑за меня он был наказан. Поэтому хочу объяснить, почему я приехал шестого ноября в Баден‑Баден и что там делал. Я приехал для того, чтобы до окончательного отъезда в Америку проститься со свояченицей Ольгой, чтобы последний раз увидеть ее. Я ее страстно любил. Прощание в Париже не удовлетворило меня.

– Будьте так любезны, обвиняемый, объясните, почему вы сначала поехали во Франкфурт, почему заказали парик и усы с бородой?

– Не хотел, чтобы меня кто‑нибудь узнал.

– Чтобы встретиться со свояченицей вы и вызвали тещу на почту?

– Всю первую половину дня я провел недалеко от виллы, так и не увидев ее.

– И когда к вечеру вы поняли, что ваш план провалился, то изменили его и решили застрелить госпожу Молитор, чтобы получить наследство?

– Нет, это неправда! – воскликнул до этой минуты сохранявший спокойствие Гау. – Я не стрелял. Я взял извозчика и помчался на вокзал, чтобы уехать первым же поездом.

– Кто же стрелял в госпожу Молитор?

– Этого я не знаю.

– Не собирались ли вы сначала застрелить свояченицу Ольгу, а потом и себя?

– Нет. Конечно нет.

– Ваше свидетельство правдоподобно, обвиняемый, – заявил прокурор доктор Блейхер. – Почему вы об этом не сообщили еще в ходе расследования? Почему тянули с этим?

– Я не хотел, чтобы об этом узнала моя жена. Не хотел, чтобы она знала, что я ездил в Баден‑Баден к ее сестре Ольге. Это было единственной причиной.

– Позовите, пожалуйста, еще раз свидетельницу Ольгу Молитор, – сказал председатель суда.

– Вы сказали, фрейлейн свидетельница, что ничего не подозревали о чувствах своего зятя, обвиняемого Гау?

– Нет, я ничего о них не знала.

– Вы уверены, что действительно не знали о них?

– Я в этом уверена.

– Если бы вы встретились в Баден‑Бадене, то, вероятно, удивились бы, тому, что ваш зять изменил свой облик?

– Вероятно, да.

– А если бы он вам при этом сказал, что вы были единствен ной причиной его отъезда на материк, какие чувства это вызвало бы у вас?

Ольга Молитор молчит. Затуманенным взором смотрит куда‑то в угол зала заседания.

– Что бы вы ответили, если бы он сказал о своих чувствах?

– Отправила бы его к жене.

– Значит, вы заявляете, что не подавали ни малейшего повода для его чувств к вам?

– Да, заявляю.

– Вы подозреваете, кто мог убить вашу мать?

– Нет.

Высказались и специалисты в области психиатрии, но они не пришли к единому мнению. Присутствующим в зале суда действительно могло показаться, что Гау не совсем нормален в психическом отношении. Однако тайный советник профессор Гох из Фрайбурга и профессор Ашаффенбург из Кельна имели больше возможностей изучить обвиняемого. Профессор Гох наблюдал Гау в своей психиатрической клинике в течение шести недель и полностью опроверг выводы некоторых специалистов, что обвиняемый ненормален и у него плохая наследственность. Было очевидно, что Гау не обладал твердым характером, был мягким и чувствительным, не мог полностью сосредоточиться на конкретной цели, однако это был тип исключительно способного человека с недостатком внутренней дисциплины и воли, со склонностями к необузданным импульсивным поступкам. Неограниченная фантазия толкала его на экстравагантное поведение, привела к возникновению мании величия. Он отличался от обычных людей и был способен принимать независимые решения. Во время судебного разбирательства ни разу не сказал, что не знает, что произошло в тот роковой вечер 6 ноября, наоборот, всегда подчеркивал, что отказывается об этом говорить.

Профессор Ашаффенбург считал Гау психопатом, у которого, отрицательные и положительные черты характера тесно переплетены, однако он ни в коем случае не может считаться невменяемым, то есть не ответственным за свои действия.