Художественное своеобразие прозы В. Сорокина

8. Творчество Владимира Георгиевича Сорокина в последнее время обращает на себя самое пристальное внимание. О нем много говорят и пишут, однако в первую очередь массовый интерес вызывает не столько сам феномен творчества Сорокина, сколько во многом скандальный характер его писательской репутации. И в самом деле -- тексты Сорокина многих шокируют: сразу же бросается в глаза демонстративный физиологизм некоторых сцен, частое использование обсценной лексики и мотивов насилия и т.п. Вследствие этого некоторые традиционалистски ориентированные литературоведы и критики, публицисты и политические деятели склонны оценивать творчество данного писателя весьма резко. В то же самое время целый ряд исследователей уже давно говорят о Сорокине как о весьма крупном и чрезвычайно талантливом современном писателе

А. Генис в статье "Чузнь и жидо", анализируя "Сердца четырёх" Сорокина, приходит к выводу, что творчество писателя можно рассматривать как форму проявления религиозной аскезы, при которой истязание человеческого тела не в состоянии погубить бессмертную душу. М. Липовецкий в монографии "Русский постмодернизм", говоря о ремифологизации и деконструкции власти дискурса(ов) в творчестве Сорокина, распространяет свои выводы практически на все тексты писателя.

Многие критики и литературоведы причисляют его к писателям-постмодернистам. Так, например, В.Н. Курицын утверждает, что "тексты Сорокина интересны <...> тем, что они являются собой сам феномен литературности. <...> Сорокина можно читать, абсолютно не понимая значения слов, В.Г. Сорокин отнюдь не стремится воплощать в жизнь какую бы то ни было утопию, в частности постмодернистскую. Более того, писатель неоднократно подчеркивал, что в жизни он скорее консерватор, и уж ни в коем случае не "революционер": "Я считаю себя буржуазным человеком. Люблю комфорт, имущество, собак, литературные занятия. И шахматы еще люблю. Как Маяковский, или как Горький кричать, что скоро грянет буря -- мне это неинтересно. Борьба общественных страстей, диссидентство -- это все не по мне" -- подчеркивает писатель.

, В.Г. Сорокин -- великолепный стилист, он обладает виртуозным даром имитаций разных типов дискурса и стилизация является приемом, часто используемым этим писателем, однако Сорокин не ограничивается только одной имитацией чужих стилей, в его произведениях очень сильна и значительна содержательная сторона

А.С. Немзер утверждает, что в произведениях этого писателя "со страстью поэтизируется зло. Со страстью разоблачается величие, человечность, сила духа, дар. Ибо, согласно Сорокину и его единомышленникам, всего этого нет и быть не может. Человек по природе низок, жесток, труслив и подл. Стихия его -- дерьмо, приправленное кровью и спермой. Извращение -- норма. Потому и пленительна коммуно-фашистская сволочь с ее "большим стилем". А так называемые "добрые чувства", всякие там "вера", "любовь", "свобода", "ответственность", "поэзия" -- дурман, изготовляемый лицемерами. Что тоже хотят вкусить сталинско-гитлеровских радостей, да только боятся. А потому и производят в промышленных масштабах мертвые слова, что прельщают таких же рабов и пакостников". По мнению А.С. Немзера, "хоронит Сорокин вовсе не литературу (он не самоубийца). И даже не "дурную литературу". Ему важно похоронить иное -- способность суждения и различения, оценочные критерии, вкус, предполагающий сочетание личного выбора и опоры на традицию"

. Тексты Сорокина направлены против дискурса литературы и искусства, как и авангардистское творчество. Но при этом они вовсе не утверждают некие правила, по которым они отклонялись бы от тех или иных литературных норм. Противостояние литературе осуществляется у Сорокина за счет того, что его тексты демонстрируют самоуничтожение дискурса, в который они включены

Мы уже говорили о том, что в текстах Владимира Сорокина можно усмотреть явную реализацию карнавального кода и что многие исследователи для прочтения его текстов избирают именно карнавальный код. Комическое и смешное явно прослеживается в текстах автора. В этом разделе мы рассмотрим несколько произведений Сорокина и выделим в них те черты, которые присущи карнавальному миру. На мой взгляд, Владимир Сорокин одним из первых зафиксировал изменение функции иронии, смеха в современной культуре, иными словами, описал тоталитарный смех и предложил своеобразный выход за пределы цинического миропорядка. О сознательности подобной стратегии свидетельствует рассказ "Моя трапеза", опубликованный в книге "Пир". Сама по себе книга перенасыщена "карнавальными мотивами", избыточными, гиперболическими образами "жранья".

На этом фоне "Моя трапеза" выглядит утрированно жизнеподобно. Автор как бы протоколирует реальное событие: с хронометрической детализацией описывается обед "Сорокина Владимира Георгиевича" 6 января 2000 года. Все рецепты, все процедуры обработки и поглощения продуктов, как говорят домохозяйки, реальны. Ровно пополам "Моя трапеза" разделяется фразой: "За время приготовления и поглощения еды я произнес следующее..." Во второй части рассказа присутствует все, что так эпатирует в Сорокине: мат, пародия, спонтанно-бредовая обессмысленная речь... Семиотический сдвиг второй части "Моей трапезы" не развенчивает первую часть с ее серьезным языком протокола, а просто переводит ее на другой "язык". Но самое печальное заключается в том, что свой образ "Сорокин Владимир Георгиевич" помещает внутри этого цинического универсума. Никогда художественный взгляд Сорокина не был так безнадежен. Здесь мы можем наблюдать один из признаков карнавальной культуры - частое употребление ругательств.

В своих текстах Владимир Сорокин очень часто употребляет ненормативную лексику, что характерно для карнавальной культуры. Так, например, в романе "Сердца четырех" наблюдается частое употребление ругательств. "…А, х… с ним, - пробормотал мужик". "…А через год, полтора можно уже и пое…ся" и т.д. Также в текстах наблюдается и фамильярный контакт. Герои очень быстро переходят на "ты". Например, в романе "Очередь", наблюдается такая черта. Героиню называют просто Лена.

В произведениях В. Сорокина мы можем наблюдать еще одну черту, которая присуща карнавальной культуре. Это - "транскультурный смех". "Транскультурный смех" лежит в основе смеховой народной культуры, карнавала, где возникают травести и беременные старухи. Он утверждает полноту жизни и бессмертие народного тела. Однако "транскультурный смех" - смех жизни - превращается Сорокиным в "тоталитарный смех". Его приемы "компенсируют" нехватку "бесчеловечного" начала в пародийно обыгрываемом стиле. "Бесчеловечное" принимает асемиотическую форму, форму прямого действия. В тексте оно выражается при помощи "аграмматической" фразы. Именно такую функцию выполняют все эти "прорубоно", "пролоно", "гнилое бридо" и т.п. Такие фразы восполняют нехватку "реального", условно говоря, "желания", "воли" к деянию имитируемого стиля, но совершенно не разрушают его. Иными словами, "транскультурный комизм" у Сорокина делает явным бессознательное самого дискурса. Поэтому текстовый взрыв никогда ничего не меняет в судьбах главных персонажей: ценностно они остаются на тех же позициях, что и в начале повествования.

В качестве примера рассмотрим рассказ "Заседание завкома". Здесь прорабатывают пьяницу и разгильдяя Пискунова. Ни одно из средств воздействия на него не может быть признано завкомовцами эффективным, а уволить рабочего нельзя, поскольку это запрещено символическим порядком. Мнимая кульминация наступает, когда один из активистов предлагает расстрелять Пискунова. К этому предложению активиста подталкивает монолог случайно оказавшегося на заседании милиционера, в котором говорится о неких смелых и "конкретных мерах". Однако милиционер категорически отвергает предложение о расстреле и советует Пискунову "побольше классической хорошей музыки слушать. Баха, Бетховена, Моцарта, Шостоковича, Прокофьева, опять же", а завкомовцам - организовать при заводе клуб любителей классической музыки. Подлинный пик повествования наступает далее, как бы на границе пародируемой повествовательной манеры. Персонажи, включая Пискунова, осуществляют процедуру "прорубоно". Ее объектом становится случайно оказавшаяся на завкоме уборщица, до этого горячо осуждавшая Пискунова и тоже предлагавшая решительные меры, и активистка Звягинцева, которая кончает жизнь самоубийством, выстрелив себе в рот. Далее сюжет вновь вливается в прерванное русло. Оставшиеся в живых персонажи мирно расходятся.

Обычный ход Сорокина: начиная повествование как чистую пpопись того или иного дискуpса, завеpшить его одним из двух способов: либо нарастающими потоками непонятной речи /"мысть, мысть, мысть, учкарное сопление - мысть, мысть, мысть, полокурый волток"/, либо невероятным насилием

Так как, с точки зрения В. Сорокина, любой дискурс является символом власти, а постмодернизм по своей природе не признает какой бы то ни было власти или авторитета, романная стратегия В. Сорокина направлена на разрушение всех и всяческих дискурсов. В его романе "Роман" предпринимается попытка разрушения одного из самых влиятельных для русского этноса дискурсов - дискурса русской классической литературы.

9. Сборник В. Сорокина «Первый субботник»: особенности композиции и анализ одного из рассказов (по выбору).

9. Каждая новая книга о нашем современнике так или иначе призвана внести свое слово в разговор на эту важную, порой — трудную тему.

Случается, что слово это бывает легковесным и поверхностным, а книга, написанная казалось бы на острую злободневную тему, пылится на книжной полке.

Не таков «Первый субботник».

К упомянутому трудному разговору автор подходит с солидным багажом личного и профессионального опыта, с подлинно творческой бескомпромиссностью и острым желанием показать многогранность характеров и судеб своих современников — рабочих и инженеров, студентов и лесорубов, преподавателей и ветеранов войны.

Действительно, наш современник многогранен и сложен. Автора интересует его внутренний мир, круг социальных и нравственно-психологических проблем.

Бригадир лесорубов, редактор институтской многотиражки, старый партизан, секретарь профкома — все они говорят с читателем со страниц сборника, говорят во весь голос на все ту же трудную тему.

«Скушный ты человек, Иван. А еще потомственный лесоруб…» — говорит бригадир Будзюк своему слабохарактерному напарнику, испугавшемуся социалистического соревнования с более молодой бригадой.

Такой бескомпромиссностью и прямотой наделены многие герои «Первого субботника». Они ярко выделяются на фоне серых, бесцветных одиночек вроде заводского прогульщика Пискунова и его вечно хмельных приятелей.

Сложность современных производственных процессов, заводской коллектив, борьба за качество выпускаемой продукции — такие проблемы затрагивает автор в рассказах «Вызов к директору», «Заседание завкома».

По-настоящему близка автору и тема воспитания подрастающего поколения, о серьезности и неоднозначности которой в полной мере говорят рассказы «Первый субботник», «Свободный урок», «Сергей Андреевич».

«Ведь не зря мы тогда мерзли, мерли, в цехах ночевали… мы же о вас думали, о детях наших…» — в этих искренних словах человека, прошедшего ленинградскую блокаду, со всей остротой звучит тревога за судьбу юного поколения, только начинающего самостоятельную жизнь в нашем «прекрасном и яростном мире», за нравственные ошибки, подчас так беззаботно совершаемые. Вообще, проблема нравственной и гражданской высоты героев пронизывает весь сборник.

Так рассказ «В Доме офицеров» передает незатейливый, на первый взгляд, диалог двух ветеранов Великой Отечественной, пожилых людей в неброской одежде. Но именно в этой простоте, в своей сегодняшней незаметности, в спокойном отношении к былым подвигам и проступает та самая нравственная и гражданская высота опаленных войной людей.

В рассказе «Проездом» речь идет о напряженных райкомовских буднях.

По-своему лиричен и тонок рассказ «Возвращение», повествующий о трепетном чувстве первой любви.

Важное место в сборнике занимает повесть «Ночные гости», неложный драматизм которой заставляет читателя сопереживать вместе с героями.

«Нужно бороться с равнодушием, как со стихийным бедствием», — сказал однажды Константин Паустовский. Эти крылатые слова, на наш взгляд, могли бы стать эпиграфом всего сборника.

В серьезный и многоплановый разговор о нашем современнике сборник рассказов и повестей «Первый субботник» внес свое слово.

Оно весомо и значительно.

10. Роман В. Сорокина «Норма» в контексте творчества писателя (вариант: Роман В.Сорокина «Тридцатая любовь Марины» в контексте творчества писателя).

"Норма" / "Роман" - своеобразная дилогия современного русского прозаика Владимира Сорокина (1995), одного из крупнейших представителей концептуализма. Оба романа появились одновременно и были одинаково полиграфически оформлены. Сами слова "норма" и "роман" являются полной анаграммой - все буквы повторяются. Все это позволяет рассматривать Н. и Р. как некий единый текст.

Оба романа - будучи образцами поэтики постмодеринзма - в сущности посвящены истории деградации русского романа, да, впрочем, не только русского.

В самой структуре своих текстов Сорокин показал, как два фундаментальных типа романа в европейской традиции можно довести до абсурда, предельно обнажив их структуру.

Первый тип романа возник как нанизывание цепи новелл. Ярчайший пример такого романа в европейской куль - это "Декамерон" Боккаччо. С развитием этой формы простое нанизывание сменяется утонченной иерархией (см. текст в тексте) - так построен "Мельмот-скиталец" Чарльза Метьюрина, "Рукопись, найденная в Сарагоссе" Яна Потоцкого. Это барочно-модернистский роман. Условно говоря, в нем форма побеждает содержание.

Второй тип романа в мировой культуре вырастает как одна разбухшая новелла и представляет собой единый сюжет. В античности один из ярчайших образцов этого жанра - "Золотой осел" Апулея, в ХIХ в. это классический "реалистический" (см. реализм) роман. В ХХ в. эта форма вырождается в анахронистские полуграфоманские творения типа "Американской трагедии" Теодора Драйзера или "Молодой гвардии" Александра Фадеева. Это антимодернистский роман. Условно говоря, содержание в нем побеждает форму и уничтожает ее.

Вырождение романа первого типа показано в Н., второго - в Р.

В своей дилогии Сорокин выявляет экстремальные возможности романов обоих типов, доводит их структуры до абсурда и в определенной степени закрывает тему.

Н. в первой ее части представляет собой простое нанизывание новелл, связанных между собой общей темой, в начале не совсем понятной, но потом раскрывающейся во всей беспредельно шокирующей сорокинской откровенности. Дело в том, что во всех этих маленьких рассказиках в центре повествования - момент поедания гражданами СССР особого продукта, называемого нормой. Причем этот продукт поедается не всеми, а лишь избранными членами общества. Постепенно выясняется, что норма - это детские эксперименты, поставляемые государству детскими садами и расфасованные на фабриках. Смысл поедания нормы - это ритуальное причащение чему-то, что можно условно назвать принадлежностью к КПСС. Поедающий норму гражданин тем самым как бы уплачивает членские взносы в партийную кассу.

Однако от рассказа к рассказу наблюдается определенная динамика. В начале норма поедается буднично, хоть и не без некоторой гордости, затем начинаются кулинарные ухищрения, направленные на то, чтобы отбить у нормы запах, наконец, появляются ростки "диссидентства", заключающиеся в тайном и карающемся законом выбрасывании нормы в реки и канавы.

В противоположность Н. роман Р. является постмодернистской пародией на классический русский роман ХIХ в.

Герой Р. по имени Роман - художник, приезжающий в деревню к дяде, где он охотится, обедает, встречает бывшую возлюбленную, влюбляется в дочь лесничего, жениться на ней, играется свадьба, - то есть разыгрывается своеобразный лубок, состоящий из общих мест "реалистического" повествования ХIХ в.

Финал Р. - чисто сорокинский (см. концептуализм). Гуляя по лесу, Роман встречает волка, борется с ним, душит его, но перед смертью волку удается укусить Романа, и Роман сходит с ума. Вместе со своей молодой женой он убивает всех жителей деревни, вынимает из них внутренности, складывает их в церкви, затем убивает и жену, разрезает ее на части и, наконец, умирает сам. В романе Р. также символически показан конец традиционного романного мышления ХIХ в.

Будучи замечательным мастером художественной прагматики, Сорокин в Н. и Р. доводит до абсурда и свой абсурдистский талант, но делает это явно специально, зная вкусы своей читательской аудитории. Если читать Н. в традиционном смысле занимательно, то читать Р., по общему признанию, очень скучно (это обычное читательское восприятие Р. в среде поклонников Сорокина).

Между тем роман Р. устроен значительно более утонченно, чем Н. Почти каждый мотив в Р. является обыгрыванием какого-либо фрагмента из русской прозы, действительного или воображаемого (ср. семантика возможных миров).

Особенностью постмодернизма является то, что пародия перестает быть пародией в традиционном смысле: пародировать уже нечего, поскольку нет нормы. Вторая часть Н. представляет собой примерно 20 страниц записанных в столбик сочетаний слова "нормальный" с любым другим словом, символизирующих "нормальную жизнь" советского человека от рождения до смерти:

нормальная жизнь

нормальный роды

нормальный ребенок

нормальная мама

нормальный стул

нормальная раковина

нормальная задница

нормальная телка

нормальная жена

нормальная язва

(И)

нормальная смерть

Данная главка символизирует всеобщую усредненность, царящую в обыденном сознании советского и постсоветского человека. Ср.:

нормальный Ельцин

нормальный Черномырдин

нормальный Зюганов

нормальная Чечня

нормальный Басаев

нормальный Лебедь.

Эта тотальная усредненность, полнейшее отсутствие социальных и культурных приоритетов чрезвычайно точно характеризует современную постсоветскую ситуацию: кошмарное сновидение, которое кошмарно тем, что обыденное и из ряда вон выходящее настолько в нем переплетены, что люди перестали не только удивляться или возмущаться происходящему, но и вообще как бы то ни было на него реагировать.

Тридцатая любовь Марины - женская история в духе производственного романа. В результате «благотворного влияния коллектива» в лице секретаря парткома законченная индивидуалистка, эгоистка и лесбиянка, склонная к религии и диссидентству, становится бодрым членом «здорового» производственного подразделения. Сорокин показывает, как трясина коллективного бессознательного поглощает индивидуальные формы существования вплоть до полного их исчезновения. Растворение в коллективной жизни было своего рода добродетелью при социализме. По сути, судьба Марины, как и жизнь советских людей, была незначительным частным случаем в завораживающем и мощном движении идеологических конструкций. История заканчивается характерной для Сорокина концовкой - уходом в абсурд, в ничто, в бессвязную и бессмысленную идеологическую риторику.

Действие романа происходит в 1983 году. Главная героиня книги Марина Алексеева — тридцатилетняя женщина, преподающая музыку в ДК одного из московских заводов, чья собственная музыкальная карьера пианистки не сложилась из-за сломанного в юности мизинца. Первая часть книги (формально роман на части не разделён) посвящена в первую очередь прошлому Марины, особое внимание при этом уделяется становлению её сексуальности, эта часть книги изобилует сексуальными сценами. Читатель узнаёт, что невинности лишил Марину её собственный отец и что, несмотря на многочисленные сексуальные контакты с мужчинами, удовлетворение она получает только с женщинами, которых у неё на момент повествования было уже 29. Описание прошлого и сексуальной жизни Марины заканчивается сценой расставания с 29-й подругой. В следующей части описывается настоящее Марины, в первую очередь её общение в диссидентских кругах, её раздражение по поводу окружающей советской убогости, её романтическая влюблённость в живущего за границей писателя-диссидента (судя по описанию, Солженицына), её поиски места в жизни и надежды на настоящую, 30-ю по счёту, любовь. Заканчивается эта часть её встречей с секретарём парткома того же завода Сергеем Румянцевым, после которой Марина неожиданно решает резко поменять свою жизнь. Она символически сжигает на костре все вещи, напоминающие ей о диссидентском прошлом, от Библии до портрета писателя-диссидента, и по предложению Румянцева устраивается работать на завод простой расточницей. Этим начинается третья часть книги, в которой Марина и окружающие её люди достаточно быстро с обычного языка общения переходят на штампованный язык советских передовиц, а потом диалог героев и вовсе переходит в непрерывный многостраничный поток советской пропаганды времён Андропова, уже никаким образом не связанный с изначальным сюжетом.

Таким образом, в конце романа Марина растворяется в советском обществе, а читателю остается решать, кто или что является 30-й любовью Марины. Это Сергей Румянцев — мужчина, с которым Марина испытала свой первый настоящий оргазм, который к тому же случайно оказывается очень похожим внешне на писателя, в которого Марина была долго влюблена? Или все же, судя по тому, что отношения между Мариной и Сергеем после первого их сексуального опыта переходят в исключительно производственную плоскость, этой любовью является новый рабочий коллектив героини или даже вовсе всё советское общество? Но наиболее вероятен третий вариант - последняя часть романа (с политинформацией и соцсоревнованиями) это откровенная издевка над ценностями и смыслом предлагаемыми гражданам СССР их идеологическими менторами.