Homo vagus, или цепи совести 6 страница

- Кто это?

Он знает этот голос, голос дочери лесника.

- Это вы? - испуганный голос Нади.

- Я, не бойся...

- Я так испугалась... Мама с папой рано уехали в город... Вам что-нибудь нужно?

Она так и сидит у стены в копне своих волос и теперь уже улыбается своей милой улыбкой. Они давно знают друг друга, все лето знают, но никогда еще Люб не видел ее роскошных распущенных волос.

- Мне спички, - произносит Люб, - спички...

- Возьмите, - говорит она, - там на полочке...

Люб все еще любуется ее волосами, ее приклоненной к обнаженному плечу головкой и сам, не зная почему, выдавливает из себя совсем уж дурацкий вопрос:

- Где?

Зачем, зачем она встает? Она ищет своей ногой тапочку, затем встает и, накинув на плечи халатик, идет к Любу.

Там, - говорит она, подходит к Любу, чтобы выйти в кухню, а он берет ее, берет своими большими крепкими руками, берет ее лицо в ладони и целует, как капельку росы, пьет ее губы, усеивая поцелуями ее глаза, лоб, шею, несет в теплую постель, не боясь увлажнить ее своей мокрой штормовкой, которую сдергивает с себя вместе со свитером, в один миг, как солдат, срывая и с нее ее одежды, и свои одежды, срывая до тех пор, пока кожа их тел... пока они не обрастают одной кожей, их страстных горячих тел.

Когда он возвращается домой, с мокрыми спичками, зажатыми в руке, чайник уже кипит. Теперь чай! Это такое блаженство! Спички? Они ни к чему. Он просто швыряет их на печку, а сам заваривает чай, с травами и наслаждается чаем со своим любимым морошковым вареньем. Затем спит. И когда просыпается, видит зайчиков, солнечных зайчиков на стене. Не может быть! Ветер утих, и дождь прошел!

Сколько же он спал? Люб не может найти расписание движения электричек: столько всяких бумажек вокруг! Вот оно! В запасе у него целый час. Дорога не настолько размыта, чтобы нельзя было ехать, а его «Мерседес» еще ни разу его не подвел. Солнце, столько солнца сразу!

Вместе с Катей приезжают лесник и его жена, которых Катя приглашает подвезти, и теперь они едут по лесной дороге, между высоких корабельных сосен, навстречу сияющему солнцу.

Уже когда они входят в дом, Катя спрашивает:

- Ты скучал без меня?

- Очень!

- Знаешь, Люб, я так тебя люблю.

- И я, - признается Люб, - я чуть с ума не сошел, дожидаясь тебя...

- Чем ты занимался?

- Косил, работал...

- Косил в дождь?

- Да. И работал...

- А я привезла тебе пива. В городе тебя ждет целый ящик.

К ночи Катя предлагает растопить печку: так сыро, влажная постель. Разве Люб возражает?

- У нас есть спички? - спрашивает Катя.

- Да, вот, - говорит Люб, - только сырые, совсем мокрые. Они были в штормовке, когда я колол дрова.

Катя улыбается, берет коробок и, поскольку спички совсем отсырели, приходится воспользоваться зажигалкой.

Стен его комнаты уже не хватает, и теперь натиск журнальных вырезок и газетных лоскутков, а то и целых книжных страниц принимает кухня. К потолку ведь не будешь клеить. Пол тоже не вполне подходящее место. Зеркало старинного шкафа сплошь заклеено и, чтобы взглянуть на себя, иной раз приходится приподнимать нижний край листа и придерживать его рукой. Смотришь затем, как в дыру мировой скорби: кто там за этими умными вырезками? Новый мессия? Люб уже не помнит, когда стоял перед зеркалом и любовался собственной аурой. Он настолько уверен в ее непогрешимости? В чистоте своей совести?

В феврале или в начале марта перед вырезками встает новый вопрос: куда теперь? Кухня покорена, что дальше? Катина мастерская - святое место. Еще одна маленькая комната - склад Катиных неудачных картин, которые изрядно припылились. Но не выбрасывать же их. Остается большая комната с медвежьей шкурой, со стеклянными взорами портретов. Люб уже не ощущает холода этих картинных глаз, жуть ушла. Или тепло Катиных глаз победило этот холод? Да, точно, нашествие началось восьмого марта, когда Люб подарил Кате розы, корзину роз и маленький голубой лоскуток, бледно-небесный чек. Катя давно мечтала о собственной машине, но вот уже кончается май, а чек все еще так и висит небесным облачком на сухой декоративной ветке, стоящей на журнальном столике. Кате не до автомобиля, она готовится стать матерью, зато Любу легко удалось пришпилить еще множество, на его взгляд, весомых бумажек. «Богатство не определяет человеческого достоинства..., но в душах надо укрепить творческую заботу об изобилии, свободу от зависти, щедрость...».

Чек положил начало нашествию, и Катя отнеслась к этому спокойно.

Творческая забота об изобилии - вот основа основ существования человечества, считает Люб. Когда изобилие достигается творчеством, плоть удовлетворяется работой духа, никакая зависть не способна поразить человека. И щедрость просто льется из его души - пожалуйста! Профессиональное мастерство в достижении изобилия превращается в искусство, а искусство ведь безгранично: сколько угодно пищи для ума. И, сказать по совести, совесть при этом чиста, иначе смерть творчеству и, конечно же, труба изобилию. Просто труба.

Но вот еще один вопрос, который Люб не решается произнести вслух: готов ли он снова стать отцом? Когда Люб с Катей встречаются в прихожей, ему приходится просто распластываться по стене, чтобы Катя со своим огромным пузом могла пройти. Люб нежно гладит ее по животу, и они улыбаются.

Люб в жизни своей не знал пеленок, и это, считает он, невосполнимая потеря. Или все-таки восполнимая? Любу кажется, что он спокойно относится к будущим заботам о новорожденном, спокойно, но и с любопытством. Отцовство словно с неба свалилось на Люба, это впервые волнует, волнует не меньше его заповедей.

Почему Ксения назвала их сына Георгием? Он так поразительно похож на Сашку? Вот уже третий месяц Люб ходит под впечатлением встречи. Какие же они теперь чужие. Сколько же воды утекло! Почему Гоша не остался погостить? Представить военным своего сына - это, конечно, удар для Люба. Это его жизненный промах. Да, промах. Есть люди, которые зря живут на земле, считает Люб, среди них - военные. И вернуть сына к человеческому существованию уже нельзя. Это - жизнь, считает Люб, жизнь, которая начиналась без оглядки на совесть.

Были и просчеты, ну что ж.

Письменный стол свободен от груза папок и книг, сверкает полировкой... Настольная лампа, чистый лист бумаги, ручка. Только в левом углу на краю стола теснятся исписанные его скоростной тайнописью тонкие листы. Целая стопка. Густые тексты заповедей, заветы сегодняшнего дня, ждут своих редакторов, издателей... Ждут своих учеников. Апостолов! Вот она, новая эпоха человечества, эра совести, придавленная пока что глиняным бюстом лысого вождя в рабочей кепке. Люб волен теперь поступать с этой новой эрой, как ему заблагорассудится, да и с вождем тоже. Очень удобным прессом оказался этот маленький бюстик.

Люб порядком осунулся за последнее время. На нем теперь все домашнее хозяйство, он даже успел полюбить очереди. Катя на сносях, передвигается павой, и Люб не смеет ей ни в чем отказать. За всю зиму он не сделал попытки разыскать Надю в Москве. И после той случайной встречи с Дарьей, ни разу ей не позвонил. Ему нет теперь никакого дела до зова собственной плоти, хотя он иногда и мечтает побывать в своем домике. Мед, парное молоко, свежий деревенский хлеб... И Надя, конечно же, приедет на каникулы домой, придет в гости. Люб представляет себе первую встречу с ней после длительной разлуки. Отказаться от этого, значило бы предать себя. В жизни ведь всегда нужна внутренняя честность с самим собою. И это отступление от праведности не подавляет в человеке его человеческой сути, считает Люб, не заглушает в нем голос совести. Но такая свобода совести не делает человека вольным от совести. Свободным от совести быть нельзя. Значит, диктатура? Значит, все-таки диктатура совести?

Еще и еще раз Люб задается этим вопросом. Не то, чтобы он не был уверен в ответе, нет. Он только еще и еще раз выверяет собственную совесть. Не несет ли свобода его совести крутую перемену в мир бытия, не полнится ли мир злом?

Не полнится...

А то вдруг появится какой-нибудь Великий инквизитор из средневековья: «Кто тут Христос Второй?! Какого черта вернулся? Ступай себе с Богом»…

Да, собственно, Люб и не настаивает на роли нового Христа. Все это Катина выдумка. Счастье, что Люб об этом ничего никому не сказал. Не произнес вслух. Но и отречься от этой роли уже не может. Вот чудо! Выйти за пределы роли, с которой сжился и духом, плотью, оказывается нельзя. Только кажется, что живешь в той роли, а на самом деле роли давно уже нет, просто живешь как живешь, по своим заповедям... выверенным жизнью, по совести, и считаешь себя не хуже Бога.

Жизнь дана для того, чтобы в конце пришло совершенство, равное Богу, и каждый в меру своего ума и сил, любя себя и почитая, должен приблизиться к пониманию этого. А иначе, зачем ум? Спрашиваешь себя, чтобы не слыть дураком в собственных глазах. Хочется, чтобы и человечество это понимало. Отсюда - рукописи заповедей под статуэткой вождя. Не дай Бог пожар! Срочно, нужно срочно все размножить, растыкать по разным углам, разным местам, концам города. Переводчики, Люб уверен, сами найдутся. Было бы глупо вдруг попасть под трамвай или врезаться на «Мерседесе» в грузовик.

Принуждать человечество жить по своим заповедям (диктатура совести!) Люб не собирается. И все-таки есть какой-то страх: вдруг все зря? А как проверить? Ведь прийти через пару тысяч лет на эту землю так же нельзя, как невозможно войти в одну и ту же реку. Так вот зачем понадобился Катин живот! Сын - вот остановленное время. И судья его земных дел. Значит, во имя отца и сына - и святого духа...

А что там творится за окном? Лето. Июнь прохладный, не жаркий, Катин июнь. Люб сидит у окна, ноги на подоконнике, жаль, что курить нельзя. Утро. Иногда прямо-таки тоскует по деревне, по парному молоку, особенно тоска заедает по утрам, когда раздается стук в стенку, и Люб ждет глухого окрика. «Борода, эй, Борода...» Словно из преисподней, этот угрюмый и настырный голос: «Эй, Борода»... Это сосед, который преследует Люба вот уже больше года, надо же было как-то весной встретить его в пивнушке. Пили пиво, болтали, оказалось - соседи. С тех пор раза два на дню сосед стуком и своим окликом приглашает Люба к себе. Иногда он рвется в запертую дверь и, чтобы уберечь от его настойчивого общества Катю, Любу приходится идти к нему в гости, пить пиво по утрам и слушать рассказы о жизни. Прежде это даже нравилось Любу. Ему нравилось втолковывать неугомонному соседу свои заповеди, которые тот, веселый спорщик, с умным видом выслушивал, находил в них, как ему казалось, множество изъянов и затем, пользуясь одному ему подвластной логикой, разносил эти заповеди в пух и прах. Сначала Люб с улыбкой слушал соседа, потом приходилось терпеть, и вот терпению настал конец. При всем своем огромном желании полюбить соседа, Люб возненавидел его. Люб не мог подавить в себе эту ненависть, хотя внешне казался спокойным и, казалось, с радостью встречался с соседом. Но по утрам, ровно в шесть ждал стука в стенку и его зычного: «Эй, Борода...» И, если стука не раздавалось, Люб досадовал: как же так, что случилось?

Сегодня тоже стука не было. Люб сидит в своей излюбленной позе с заячьей шкуркой на пояснице, любуется утром. Трубку бы! За что же он ненавидит соседа? Неужели только за то, что тот стучит в стенку? Сказать по совести, Люб точно знает, за что он не терпит соседа: тот не признает его заповеди. У него тысячи аргументов против, и Люб ясно видит промахи соседа. Надо надеяться, что Люб что-нибудь придумает.

- Эй, Борода!..

Наконец-то! Почему с таким опозданием?

Теперь можно не ожидать, можно, наконец, чем-нибудь заняться. Нужно только ответить соседу.

Люб берет с подоконника бутылку, откупоривает и пьет пиво в одиночестве. Трубку бы! Окно открыто, и можно бы закурить, но Люб дал слово. Глоток пива - это пожалуйста. Пора, дорогой мой, обратиться к повседневности. Сначала влажная уборка всех комнат. Это и есть утренняя зарядка. Дверь приоткрыта, и легкий сквознячок вяло колышет приклеенные вырезки на зеркале, они приятно шелестят. Скоро можно будет очистить от них стены, двери, зеркало.

Пора, наконец! До рождения сына нужно успеть все-таки родить свой завет. Итак, значит, утренняя зарядка. Где же швабра? Катя еще спит. Сегодня уже десятое. Или двенадцатое? Встреча с редактором тринадцатого. Значит, завтра? Люб не волнуется, все готово. Осталась последняя страничка, так сказать, Апокалипсис, которую он уже давно обдумал. Он знает, что ждет человечество: никакой это будет не Апокалипсис, а рай, земной рай. Нужно только убедить таких, как Тима. Ну, да ладно...

С вечера у Кати начинаются схватки, «Мерседес» готов. В четыре утра Катя рожает девочку. Все в порядке - нормальные роды, хороший вес, все, так сказать, о’кей, и Любу нечего волноваться. Он едет домой и, счастливый, засыпает. А ровно в шесть раздается стук.

- Эй, Борода! Ты слышишь меня?

Люб не может не слышать, он орет:

- Иду!

И грохает, грохает кулаком в стену, грохает так, что сосед немеет. Тима не понимает причину этого ора и, когда слышит удары в дверь, пугается.

- Тима, открывай!

Тима открывает и видит радостного босоногого Люба с бутылкой шампанского в одной руке, с фужерами в другой.

- Тима, - орет Люб, - у меня дочка!

- Ага! Ну, что?! - говорит Тима.- Я же говорил, а ты мне: сын да сын... Заходи! Зачем ты притащил фужеры?..

***

Ты, как гнус, как ржа... Как какая-то там зараза, ты сидишь на вые жизни и уже расползаешься по лицу планеты, тесня жизнь и марая ее своей сажей, безобразя своими безумными, худогрудыми идеями, роя кротьи ходы, штольни и штреки, гудя гудом своих металлургических монстров, дымящих трубами.

Ты как горе...

Тонкая, совсем невидимая с высоты, ничтожная и жалкая пленка плесени на лице планеты.

Ты как болезнь, как чума...

Застилая ясные взоры жизни жуткой катарактой своих побед, черным бельмом своего бездумья, вырывая с корнями буйную шевелюру лесов, травя луга и пашни, утверждая власть пустыни, ты преуспело и в нечеловеческих пытках: ты сдираешь живую кожу с лица планеты, угрожаешь пустотой, голой пустотой угрожая миру, оставляя только струпья проказы...

Ты, как стригущий лишай...

У тебя трещины на губах, а в уголках рта - заеды. И зубы - как жернова, грязно-бурые жернова, крушащие, но и крошащиеся... И все это черное, мертвечинное дело тебе по зубам. А пасть у тебя - осклабившаяся. В угрюмо-уныло-убогой ухмылке. Но рот твой, черный твой рот не затягивается паутиной, хотя ты - как паук.

Ты как раковая опухоль...

Прыщи твоих нефтяных вышек, тяжесть гор твоих терриконов, оспины твоих карьеров, вялые ноздри забоев, бородавки свалок, язвы помоек, мокнущая экзема болот...

Ты как сифилитический шанкр...

Где твои веснушки? Где блеск твоих очей, запах вымытой кожи, где чистые ее поры? Где твой смех, где твои песни?..

Провал твоего рта, запавшие щеки, опавшие плечи и обвисший фалл... Разве ты можешь кого-нибудь оплодотворить, вдохнуть новую жизнь, одухотворить кого-то?.. А твои обвислые мохнатые уши, разве способны они расслышать симфонию утра?

В твоей груди уже не слышно гула горячего сердца, и не бьется

уже на твоем виске ниточка живого пульса, а дыхание твое зловонно. Ты настолько дико и глупо, что удовлетворение любопытства повседневности для тебя гораздо важнее осознания бессмысленности собственного существования. И знаешь, конца этому не видно...

Беременное идеей самоспасения, ты еще надеешься на что-то. На что, собственно? Разве не ясно, что человек создан лишь для того, чтобы изо дня в день настойчиво и твердо идти вперед и, не щадя жизни, тупо развивать какое-нибудь тупиковое направление? А едва находится какой-нибудь умник, какой-нибудь там Сократ или Иисус, Джордано Бруно или, скажем, Моцарт, и ты готово тут же отравить его, распять на кресте или сжечь дотла: нечего высовываться!

Ты, человечество, непобедимо в бедности своего ума...

Люб курит, думая... Четвертый час ночи. Попить чайку? Люб встает, идет в кухню... Ему больше не хочется шушукаться с человечеством наедине. К тому же у Люба для него давно наготове плеть.

Плеть или петля? Может, новая клеть?

Или, все-таки, совесть?

***

Часы с боем, которые Люб недавно отремонтировал, снова, остановились, а Любу кажется, что остановилось время, что ничего в жизни не меняется, и так было всегда.

Он просто уверен в этом: жизнь не имеет смысла. И все попытки образумить человечество, которое как плесень облепило планету, не стоят и ломаного гроша. Ему просто лень шевельнуть пальцем, сделать махонький шаг, шажок в сторону собственного счастья...

Попытка выбраться из клетки Христа, выйти за пределы его морали, вооружившись какими-то границами совести, о которой никто не имеет ни малейшего представления, эта попытка чревата, крахом. Мир-таки полнится злобой, злом... Это Люб теперь знает точно. Из собственного опыта, о котором он помалкивает.

Он теперь понимает, что зря все это затеял, зря. Поучать человечество?!! Да кто он такой?

Слава Богу, что не сошел с ума, что пришло понимание...

Слава Богу...

И хотя время, кажется, остановилось, проходят годы, и теперь Люб с радостью занимается тем, что вместе с Катей и Дашей жгут костры. Дашеньке нравится, она просто бесконечно счастлива, когда видит сизые вьюнки пламени, которые вспыхивают как звезды, когда она своими крохотными ручонками листик за листиком подбрасывает в жар камина заповеди Люба...

И Люб, любуясь этим зрелищем, тоже бесконечно счастлив...