Охота на мотылька 3 страница

Семен не уточняет, какое сейчас время. Он просто умолкает на полуслове и думает о своем.

- Знаете, - произносит он затем, - у меня давно закрались сомнения: у нас ничего не выйдет. Вам не кажется, что мы зря теряем время?

Мне не кажется.

- Я уже несколько раз сам порывался написать об этом. У меня даже кое-что сохранилось, такой дневничок. Все не то... Нужно нечто такое... Да меня и публиковать не станут. Издатели, знаете ли, измельчали, стали пугливыми и жадными. Это ясно, всегда так было... К тому же стать профессиональным писателем в пятьдесят лет... Даже если бы вы были графом или, скажем, князем... Уверяю вас, это очень трудно.

Я закуриваю. Мне не нравится его тон, его пессимистические прогнозы. В самом деле: зачем зря тратить время?

- Вы хотите сказать, что...

- Из вас можно лепить писателя. Это мне интересно. И бросьте вы обижаться на каждое мое слово. Вы же сами напросились, теперь терпите. Я помогу вам. Зачем мне это нужно? Я хочу вложить в вас свою душу. А уж потом вы как-нибудь расскажете об этом. Вам не хватает таланта, который можно развить и затем совершенствовать. Это не сложно, проще пареной репы. Как сварить варенье из слив. Вы любите варенье? Илья любит. Но у него нет желания стать писателем. Он слушает меня каждый день и уже мог бы написать не один роман. Но не пишет. Он сумасшедший, он просто не в состоянии писать романы, понимаете?

Такого поворота в разговоре я не ожидал. Значит, я нужен ему, как глина, из которой он будет лепить свое подобие. И еще ему хочется иметь домашнего священника. Кому-то он должен исповедаться! Илья ему не подходит.

- Зато Илья...

- Он придурок... И такой ласковый, нежный... Знаете, мы с ним...

Семен снова обрывает себя на полуслове. Что он так старательно от меня скрывает, чего он не договаривает? И при чем тут Илья?

- Вы мне нравитесь еще и тем, что безумно влюблены в свою Ксенью и только ради нее готовы стать и писателем, и...

- В Настеньку...

- Ну да... Готовы стать не только писателем...

- Это так заметно?

- Да. Вы не простачок, а знаете, такой незатейливо-великодушный, с примесью здорового честолюбия, великовозрастный инфант. Вот вы снова топырите губу, обижаетесь. А ведь этого вам никто не скажет. Но коль скоро мы с вами образовали альянс...

Я сижу, точно опущенный в воду, не знаю, что ответить, куда сбить пепел с сигареты, и сбиваю его просто на паркет. И почему-то не могу посмотреть в его черные, пожирающие меня тяжелые глаза. Я чувствую себя лягушонком, сидящим перед ужом, этаким самоуверенным всесильным гадом.

Мы молчим. К счастью, словно спасая меня, подоспевает Илья. Он входит без стука, с глиняным кувшином в одной руке, с чашками в другой. Таких кувшинов я не видел уже лет сто. На кувшине - кирпич черного хлеба.

- Пожалуйте, сударь...

Меня он точно не замечает, а я рассматриваю его поближе. На нем старый военный китель, штаны-галифе и точно такие же, как у Семена, войлочные штиблеты. Лицом он светел, и даже в полумраке мне удается рассмотреть его ясные глаза, как мне кажется, с затаенной хитринкой. Он до удивления молодо выглядит. Длинные светлые волосы, длинные, тонкие, как у женщины, пальцы. Глядя на его лицо, кажется, что он даже еще не бреется. Между тем, ему уже явно за сорок. Он разливает молоко в кружки, кладет на стол добытый из внутреннего кармана нож и молча удаляется.

Я ловлю на себе взгляд Семена.

- Вот вам прекрасный образчик. В густые, мрачные дни безделья Илья кормит меня. Молоко, картошка, иногда зайчатина... Вы любите зайца в сметане?

Семен берет нож, режет хлеб.

- Прошу вас...

Я отпиваю глоток. Боже, какое наслаждение! - Вы поработайте над его образом. Хотите?

Мне только чокнутого Ильи недоставало. Хотя образ Семена тот прекрасно дополняет.

Я не знаю, куда девать окурок.

- В камин бросьте... Нет ведь никакого резона что-либо выдумывать. Жизнь прекрасна своими каждодневными открытиями. Я не имею никакого права требовать от вас ответа и вопрос мой - верх неприличия, но вы - неудачник?

- Я?!

Он задает мне мой же вопрос и теперь ждет, жуя, а я желаю одного: уехать, уехать тотчас. Я чувствую, что наш разговор превращается для меня в пытку. Но почему? Что не дает мне покоя? Другой бы сумел все скрыть, а я зачем-то пытаюсь встать, не допив молока. И, вот беда, - я никогда не чувствовал себя таким подавленным. Хорош доктор!

- Есть, кстати, прекрасный липовый майский мед. Хотите?

- Да, с удовольствием...

Ясно, что на часы я смотрю от волнения. И у меня еще столько дел.

- Искусство состоит в том...

Чувство внутреннего противоречия его словам, вообще всему образу его жизни зреет у меня давно. Давно вызрело. Чтобы обуздать свое желание дать отпор его назиданиям, я встаю, ставлю стакан на стол и не жду обещанного меда.

- Спасибо. Я давно не пил такого вкусного молока.

Семен выдвигает ящик стола, достает какой-то грубой вязки бурый жупан и набрасывает себе на плечи. Он тоже встает.

- Ну хорошо, хорошо, - говорит он, - не хотите - не надо. Ломайте свои копья сами...

Мы стоим какое-то время и молчим. Камин тоже притих, приглушив свой тихий восторг недавней вспышки вялым тлением поленец. Так что же, я так и уйду ни с чем? Или того, что я сегодня увидел и узнал нового, достаточно, чтобы мое воображение, овеянное морским бризом, рисовало свои волшебные картины? А ему есть теперь где разгуляться: мне представился случай узнать еще один маленький штришок такой неведомо-таинственной жизни Семена. Потихонечку я эту тайную завесу приоткрываю. Чего стоит только один Илья! Кто он, шут гороховый, уродец или грешник? Не очень-то он смахивает на сумасшедшего.

Семен давно уже обещал рассказать о своих женах, детях... Даже не обмолвился.

- Ладно, - произносит он, провожая меня и постукивая своей палкой по паркету, - отдыхайте... Подумайте все-таки о фабуле. Есть правила игры, которые, как и в любом другом деле, следует соблюдать. Хотя сегодня любые писательские изыски могут иметь успех. Читатель не очень-то требователен.

Когда мы спускаемся вниз по лестнице, Семен, тыкая палкой в сторону одной из дверей в холле, произносит:

- Это комната моей первой жены...

Затем, спустившись вниз, тычет в другую сторону:

- А это - второй...

Я не знаю, как на это отреагировать, киваю на стену:

- Ружье...

- Иногда постреливаем...

Дверь приоткрыта, мы выходим на гранитное крылечко.

- Илья, придержи Цезаря.

- Да, барин...

Я оглядываюсь и вижу Илью, который держит за ошейник огромного рыжего породистого дога с грустными желтыми глазами, вяло рассматривающими меня. "Сколько же он жрет мяса?" - вот первая мысль, которая приходит мне в голову. Я поворачиваюсь, чтобы попрощаться с Семеном, и вижу только его спину, скрывающуюся за дверью, а кожей своей спины ощущаю дыхание

Цезаря. Сколько же он жрет мяса за один присест? В машине я закуриваю и какое-то время сижу без движения, просто наслаждаюсь сигаретой и, конечно же, свободой. Как это здорово - снова оказаться за рулем своей машины. Я попадаю в мир своих привычек, а некий таинственно-сказочный остров пока еще неведомой для меня жизни оставляю за кирпичной стеной. Я все еще не могу взять в толк, что этот остров существует в действительности. Поражаюсь я и тому, что меня преследует какая-то дикая, жуткая, злая мысль. Я пытаюсь ее сформулировать и не могу. Господи, придет же такое в голову! Она прилипла ко мне с тех самых пор, когда я увидел ружье на стене. Каким-то неярким слепым лучиком она осветила мой мозг: как же легко можно избавить себя от Семенова ига. Стоит только руку протянуть - ружье рядом. Взвести курок, добыть из патронташа патрон... Придет же такое в голову! Хотел бы я видеть глаза Семена, его зрачки под прицелом двустволки. А смог бы я нажать на курок? Еще как! Потом я долго буду казнить себя за то, что не воспользовался этой мыслью. Но ведь и явного повода не было.

Мы живем философией окрика: Стой! Так нельзя! Ты не смеешь! Куда?! На это мы только молчим, рабы. Ведь рабы - немы. Старательно и упорно мы уходим от лязга и лая этих команд и упрямо ищем тишины. Мы еще надеемся обрести свою свободу, найти свой маленький рай на земле...

Мой рай - это зеленое, как молодое вино, море у седых вечных гор. Мой рай - это Крым. Свитое на Ай-Тодоре Ласточкино гнездо,

Дива у дивных скал Симеиза, золотые маковки форосской церквушки...

Я лежу на Ялтинском пляже, опершись на локти, подставляя жарким лучам свою безволосую утлую грудь, свой нежно-белый рыхлый живот... На голове - панама. Щурясь от яркого солнца, я любуюсь своей Настенькой, у стройных ног которой, как какой-то большой укрощенный пес, ластится море. Она все еще не решается зайти в воду. Господи, как же прекрасна ее юная фигурка на фоне безмерного пространства зеркальной глади. Себя, толстого, неуклюжего, белого, тучного, я просто ненавижу. И этот пот... Я не успеваю вытирать его махровым полотенцем то со лба, то с шеи, то с груди. Особенно потеют подмышки... За что Настенька так меня любит? Мне стыдно стоять с нею рядом, оскорблять своими отвисшими телесами ее прелестное воздушное тельце. Меня мой вес так и гнет к земле, а ее глаза всегда устремлены ввысь, и глаза, и приподнятые плечи, и шея, несущая в небо ее маленькую головку. Чего только стоит этот прогиб спины, этот прекрасный смелый выгиб тела, создающий впечатление стремительности порыва... Но более всего ее бестелесную легкость подчеркивают удивительно стройные, дивно длинные, упругие ножки. Даже когда она стоит вот так, чуть выставив вперед левое коленце, кажется, достаточно одного движения, легкого толчка, и она плавно воспарит над морем, а затем унесется в небо... Попробуй тогда догнать ее.

Почему меня преследует мысль, что я теряю ее? Вот ведь она, рядом... Такая уверенная в своей неотразимости, такая безмятежно-спокойная. Я грузно поворачиваюсь на бок и чувствую, как отвис мой живот. Ну и боров! Нужно обязательно ограничить себя в еде. Хоть здесь можно ведь воздержаться от жора. Мы, врачи, любим пропагандировать здоровый образ жизни, умеренное голодание, бег, но при этом любим и вкусно поесть. Мы - едуны. Никуда от этого не денешься. Бездвижность, сутулость, нервность - это наши профессиональные пороки. Чтобы мир стал менее ярким, и белизна моего тела не так бросалась в глаза, я надеваю солнцезащитные очки. Так-то оно лучше.

- Андрей, идем же...

Стоя спиной, Настенька повернула ко мне только лицо, ждет и вдруг наклоняется, не сгибая колен, черпает ладошкой воду и брызгает на меня. Вот где я проявляю самообладание. Я даже не защищаюсь рукой, мужественно принимаю этот шальной веер колючих брызг, лежу не шелохнувшись. И только улыбаюсь навстречу леденящему душу. Наспех перекусив в блинной, мы решаем остаток дня провести на Золотом пляже, а ужинаем снова в Ялте. Настеньке нравится этот ресторан на набережной, его просторный зал на втором этаже. Лоза винограда и зелень плюща вместо стен. Может быть, вот за таким столиком сидела чеховская дама со своим шпицем?

Моя Настенька - царевна вечера.

Открытое вечернее дорогое черное платье, широкий белый пояс с золотой пряжкой, золотистые клипсы... Ее левую руку украшают браслеты. На ногах - лаковые туфельки.

Царица бала.

Шампанское, шоколад, шорох шепота и шуршание шелковых штор, когда стихает музыка... Настенька сияет. Ее смелая сигарета с нетерпением ждет огня, так что сразу три зажигалки устремляются к ней и наперебой предлагают себя. Настенька громко смеется. Затем ей наперехват предлагают руку. Позвольте вас пригласить? Пожалуйста!

Настенька танцует то с одним, то с другим, то с третьим... Я радуюсь тоже. Я просто счастлив, что она счастлива. Четвертый ей предлагает морскую прогулку на яхте. "Завтра же, а хотите - ночью". Я рад.

- Ах, я, к сожалению, не одна.

Я не думаю, что это правда. Настенька ведь не может сожалеть о том, что я рядом.

- Он же не прикован к вам цепями...

Этот нахал даже не смотрит на меня.

Музыка, снова музыка...

Я с удовольствием ем. Жареная свинина - это моя слабость. А что предложил ей вон тот франт с голубым пробором и золотой цепью на шее?

Настенька встревожена. Улыбка ее застыла на лице.

Я вижу это и без очков, даже в сизых сумерках заката. Даже музыка притихла от такого. Что он ей шепчет на ушко, этот ворон? После танца он сопровождает Настеньку к нашему столику и, целуя ей руку, благодарит меня, глядя прямо в глаза. Чересчур долго он меня изучает. Я смотрю на Настю, а она топит свой взгляд в шампанском, долго раскуривает сигарету и наконец поднимает ресницы.

- Андрей, - слышу я, - ах, Андрей...

И ни слова больше. Господи, как же я ее люблю. Я не жалею денег и велю принести еще вина. Сам же я трезв, как стеклышко, наливаю в фужер лимонад, тяну глоточки. Нам еще нужно добраться до Фороса. А о чем думает она? Когда я спрашиваю об этом, она просит шоколадку и отчего-то злится. Ах, как сверкают ее глазки! Она почти никогда не проявляет недовольства, но как она прекрасна в гневе! Капризы - это ее стихия, так сказать, стиль жизни. Я просто не знаю, чем вызвана эта вспышка тихого гнева. Изумленные возгласы и восторженные взгляды - награда Настеньке за смелый выпад в танце с этим вороном. Как испуганные голуби, взрываются аплодисментами ладони присутствующих...

После танца с каким-то известным поэтом (я к своему стыду не знаю такого и стихов его не читал) Настенька снова весела, как прежде, и, разоткровенничавшись, говорит, что ей предложили подъем по какой-то козьей тропе. Никаких горных коз (и козлов) я в Крыму уже много лет не встречал. Да и какой с меня покоритель вершин? Правда, мне никто и не предлагал что-либо покорять. Я покорил уже сердце Настеньки, и этого мне вполне достаточно. И все же, думаю я, время от времени не мешало бы привораживать Настеньку своим вниманием. Недурно бы запастись и терпением: этой добродетелью я, известное дело, не вполне обладаю и, чего доброго, могу кому-нибудь из этих ухажеров намылить шею. Хотя вряд ли до этого дойдет. Уже сгустились сумерки, в черноте моря видны ярко-белые огни теплохода. Будто кто-то могущественный соскреб с неба эту горсточку звезд и бросил в пустоту ночи. И вот они застыли в безбрежии тьмы, сбились в теплую кучку, как цыплята, словно боясь затеряться поодиночке. Я вижу, как Настенька с нескрываемой печалью в глазах наблюдает за тем, как едва заметно эти сказочно-чарующие огни уплывают от нее, и она не в силах что-либо сделать. Я тоже не в силах, Настенька это понимает, и все же признается мне, что, кроме всего прочего, ей предложили Средиземное море.

- Он так и сказал: "Я вам дарю его..." - упавшим голосом произносит она, а на глазах, кажется, вот-вот выступят слезы.

- Андрей, я так хочу увидеть Европу...

Ах ты, моя бедолага. Я смотрю на часы:

- Пора, Настенька...

И (о, чудо!) она покоряется мне. Без единого вздоха огорчения, покорно и робко, как раба, моя Настенька берет сумочку и, провожаемая взглядами всех своих преследователей, цокая каблучками (вдруг стихает музыка), идет к выходу.

Боже, как она несет свою головку! Как они все смотрят на нее!

Наконец и я встаю. Небрежно бросив на белую скатерть несколько крупных банкнот, я следую за Настенькой в своем белом костюме, в белых поскрипывающих туфлях, белая бабочка... Франт! Весь в белом... К слову сказать, в белом костюме я чувствую себя, как никогда, легким, упругим, молодым, даже красивым.

Вдруг взвивается музыка - прощальные звуки саксофона. Я им благодарен.

В машине, по пути домой, Настенька долго молчит, а затем, уточнив время, говорит, что ей еще хотелось бы заскочить на полчасика к нашим новым знакомым. Мы только вчера познакомились на пляже, и она обещала.

- Как думаешь, не поздно уже?

Наносить визиты в столь позднее время, я считаю, вещь решительно из ряда вон выходящая, но не осмеливаюсь сказать об этом вслух.

- Если они еще не спят...

А вот и тоннель. Еще десять-двенадцать минут - и мы дома. Благополучно добравшись и удостоверившись, что в окне новых знакомых света нет, мы идем к себе, молча пьем холодный лимонад и снимаем наши праздничные одежды. Я любуюсь ловкими движениями Настеньки и, не сдержавшись, наливаю себе фужер вина.

- Тебе налить?

Настенька отказывается, а я выпиваю с удовольствием. И уже через минуту смотрю на нее блестящими глазками... Как же я ее люблю! Мне так нужно ее присутствие, ее глаза, волосы, кожа... Она так необходима мне, чтобы сносить все тяготы жизни. А Настеньке, по-моему, с каждой минутой становится все тоскливее, все грустнее. Что ее так заботит? Я жду, пока она примет душ, забираюсь и сам под воду, чтобы освежить свое потное тело, и когда босиком, совсем голый, подкрадываюсь к Настеньке, она уже спит. Не притворяется же она.

Утром я едва успеваю сбегать в магазин и приготовить яичницу с ломтиками колбасы и жареным луком, даже кофе сварить, и уже слышу раздраженный голосок Настеньки:

- Можешь ты не греметь крышками?..

Я же для тебя стараюсь. Правда, по утрам в постели она пьет только кофе, но я ведь не могу терпеть голод до обеда. Кое-чем на ходу я уже перекусил и теперь несу Настеньке кофе.

- Прошу...

- Я еще хочу поспать...

Я стою в ожидании и уже было поворачиваюсь, чтобы уйти...

- Знаешь, что мне снилось?

- Я только горелку выключу, молоко убежит.

- Не убежит, послушай...

- Оно вот-вот закипит.

Настенька огорчена. Она капризно кривит губки. Когда я снова вхожу в нашу спаленку с тарелкой в руке, чтобы завтракать рядом с Настенькой, она уже сидит у зеркала. Кофе стоит на столике, куда я его поставил, нетронутый. Что случилось? Куда Настенька так торопится?

- На море, куда же еще...

Я сажусь на стул, ем свою яичницу, молчу.

- Ты можешь есть с закрытым ртом?

Она почему-то нервничает. Я могу позавтракать и в кухне.

На почти безлюдном пляже (это не Ялта!) Настеньке некому демонстрировать свой новый чересчур открытый купальник. Даже наши соседи не пришли еще на море. Вода, правда, не очень теплая. Я готов на руках нести Настеньку в воду, но она ей кажется недостаточно прозрачной. Как назло, сегодня в море словно вселился бес. Оно и недостаточно теплое, и не прозрачное, да и волна иногда набегает такая, что полностью скрывает наш камень. Усилился ветер...

- Андрей, очисть мне, пожалуйста, персик.

Я чищу. Нужно какое-то время не напоминать Настеньке о себе, стараться выполнять все ее просьбы, покориться ей, и все снова станет на свое место. Я хочу приучить ее к мысли о Семене, мне это необходимо, как воздух, ведь без ее участия в моем романе я обречен на неудачу.

- Пожалуйста.

- Осторожно! Ты же видишь, с него капает.

Я бросаю камешки в воду, выжидаю.

- Когда мы снова поедем в Ялту?

- В четверг, - отвечаю я, - а хочешь - в субботу.

- Сегодня.

- Хорошо, сегодня, - произношу я и решаю напомнить ей о Семене. По-моему, момент вполне благоприятный. - Знаешь, а я успел побывать у Семена дома.

- У кого побывать?

- У Семена. Я тебе не рассказывал? У хромого...

- Хромой, кривой, горбатый... Где ты их находишь? И что прикажешь делать с твоим Семеном? На кой он мне?

Какие у нее зеленые глаза, когда высвечены светом моря!

- Он живет один, как отшельник. За городом, в замке...

- Где живет?..

- У него старинный особняк за кирпичным забором...

- И пес на цепи...

- Ага...

Настенька улыбается. Я так люблю ее улыбку, ее острые белые зубки.

- Дай мне еще персик.

- Ладно...

- Открыл бы лучше частный кабинет или клинику.

- Ладно...

Нужно как-нибудь свозить Настеньку к Семену, удивить ее. Эта идея приходит мне в голову, когда Настенька лежит на надувном матрасе, вдруг, оглянувшись, произносит:

- Андрей, я купальник сниму?..

Теперь озираюсь я. Персик остается неочищенным, я лепечу:

- Ну что ты, Настенька...

- Разве у меня некрасивая грудь?

Конечно же, она решила меня только испытать.

- Держи, - произношу я и подаю ей персик.

- Я не хочу, ешь сам.

После обеда Настенька отказывается от поездки в Ялту, а вечером, когда мы смотрим телевизор, снова умирает от скуки.

- Форос - это такая дыра... Некуда пойти...

Я молчу, соглашаюсь, потягивая пиво из бутылки и жую копченую мойвочку. Можно было бы пойти в ресторан санатория, но нельзя же каждый вечер... Цены сейчас просто бешеные. Я не мот, не какой-то транжира. И из всех горестей нашего времени самое для меня мучительное - моя бедность.

Одолевают мрачные мысли, от которых не так-то легко избавиться, и начинаешь сам себя ненавидеть. Но я и не скуп. Иногда можно себе позволить и пошиковать. Какую удачную летнюю накидку мы купили Настеньке в Ялте! Шелковую, легкую, дымчато-сиреневую. Совсем прозрачную... Гонконг! Особенно мне нравятся груди Настеньки под этой накидкой, два прелестных, переполненных неземной зрелой тяжестью атласных мешочка. Эдакие бурдючки с молодым пьянящим вином. Живительные ключи желания, влагу которых я готов пить не отрываясь. Когда Настенька встает, эта умопомрачительно прозрачная, легкая, как облачко, попона едва прикрывает ее ягодицы, открывая такие точеные ножки, каких не сыскать ни в одном французском журнале. А чего стоит ее талия! Настенька и сама себе нравится. Она то и дело встает и, прыгая козочкой, несется зачем-то в кухню, а через секунду назад, ветреная лань. И каждый раз смотрится в зеркало. Ей нравится жить вот так, на лету.

Я жую мойву.

- Андрей, я тебе нравлюсь?

Воображаю, сколь восхитительна и привлекательна Настенька была бы, появись она в этом наряде вчера в ресторане. От этих ловеласов не было бы отбою. Да разве мало их было вчера!

- Ты оставишь когда-нибудь свою тюльку?!

- Хоть сейчас. Сию же секунду. А что случилось?

- Андрей, ты невыносим. Посмотри, на кого ты похож. И все это благодаря твоему пиву...

А, собственно, на кого я похож? На самого себя. Я собираю в газету останки мойвы, допиваю пиво... Что нужно?

- Да ничего не нужно... Выключи ты этот телевизор, скучища какая.

Я вытираю руки газетой.

- Пойди вымой, от них же несет...

Поздно ночью, когда моя Настенька, намаявшись от скуки, уже спит, я тихонечко сползаю с кровати (это уже входит в привычку), секунду-другую любуюсь ею, освещенною золотисто-зеленой луной, и прикрываю простынкой. Шлепаю босиком в кухню. Мне нужно написать хоть строчку, хоть полстрочки, слово... Пока я не могу вообразить себе ничего прекраснее удачного абзаца и всецело подчиняю себя власти творчества.

Суббота - святой, божий день. Всю ночь я, как проклятый, писал. Вдруг пришло озарение. Три дня и три ночи кряду я обдумывал главу и вот... Меня вдруг прорвало. Как прекрасно клеятся друг к дружке слова, какие обороты, сколько юмора... И это рассказывая о Семене. Я представляю себе, как этот неуклюжий хромой вдруг мило улыбается женщине, становится беспредельно галантным, бесконечно чувственным... Вот он дарит ей розы, корзину роз...

- Андрей, ну ты скоро?

- Да-да, иду, иду...

- Вечером мы едем в Ялту, ты помнишь?

Или идем в ресторан санатория. Здесь, говорят, не хуже, чем в Ялте.

- Кто говорит?

Весь день мы отдаемся солнцу, морю, удается даже вздремнуть на матрасе, но к вечеру меня неукротимо клонит в сон. Приходит Морфей, этот всесильный владыка, и липнет ко мне, хватает за руки, виснет на плечах... И вот веки мои уже рухнули. Мне не справится с ними, хотя ноги еще держат. Куда он меня ведет, этот властелин ночи?

- Эй, Андрюша, а обещание?

Я открываю глаза.

- Я только побреюсь, ты готова?

Я успеваю только щеки намылить, стою перед зеркалом с тюбиком крема в руке, в другой - помазок...

Настенька входит.

- Ты... так...

Глаза мои, конечно, не выпадают из орбит.

- Ты так и идешь, Настенька?

- Разве я тебе не нравлюсь?

На ней только белые трусики и эта гонконгская попона.

- А лифчик?

- Они сейчас не в моде.

Но хоть... Ну как же...

- Брейся скорей, я пошутила.

Наспех побрившись и оросив лицо холодной водой, я надеваю свой белый костюм, белые носки, белые туфли... Настенька тоже вся в белом.

- Я пойду потихоньку, догоняй...

- Ладно...

На ней теперь белый брючный костюм, белые туфельки, а в ушах - умопомрачительные, висящие, словно сады Семирамиды, белые сережки. Нитка жемчуга делает ее шею особенно длинной, перламутровый браслет...

Она выходит, захлопывает за собой дверь, и теперь я слышу через открытое окно стук ее каблучков по тротуару. Вот она остановилась и о чем-то, вероятно, думает. О чем?

Нужно хоть что-нибудь бросить в рот: ужас, как хочется есть.

"Цок-цок-цок..."

Настенька не ждет меня. Я, как сказано, не переношу голода, проворно несусь на кухню, беру кусок колбасы, свеженький хрустящий огурчик и наливаю полчашечки вина. Вдруг в ресторан не попадем и буду я до ночи голодным. Настенька не успеет уйти далеко. Не посадить бы каплю вина на свои белые брюки. А пиджак можно в общем-то снять. Включить переносной телевизор? Настеньке не привыкать ждать меня, она уже давно перестала сердиться. Какое приятное холодное вино! Я наливаю еще полстакана и, щелкнув выключателем телевизора, усаживаюсь поудобнее на стул. Нет, все не то. Пойду-ка я в гостиную. Удобные кресла, большой цветной телевизор. До чего же удобны эти передвижные столики: хочешь - ешь в гостиной, хочешь - в спальне. Я беру из холодильника кастрюльку с гречневой кашей, еще парочку огурчиков, бутылку! В жаровне жареная курица! Два вареных яйца я кладу в кастрюльку, чтобы они не свалились со столика. Что еще? Масло, горчица, перец, соль... Вот теперь порядок. Я везу все это в гостиную, усаживаюсь в кресло и дотягиваюсь пальцем до выключателя телевизора: щелк! Кажется, я видел эту картину. Холодная каша, холодная курица, холодное вино... Мелькает вяленькая мысль о Настеньке, но может же она полюбоваться морем. Море, горы в дымке... Я ем. Еще два глоточка и теперь - яйца. Особенно я люблю их нарезанными ломтиками, с маслом и горчичкой. Или перцем... Да, я видел эту картину... Кто-то стучит в дверь. Настенька? Стыд какой: снова она увидит меня жующего. Я не понимаю, что в этом плохого. Стук повторяется.

- Открыто, - произношу я.

Это в кино. Это там стук в дверь, которая затем отворяется. Двое в плащах с поднятыми воротниками, в шляпах, черных очках... Значит, можно спокойно доедать яйцо. Туфли - вот еще одна причина моего беспокойства. Снять их к чертям собачьим. К черту галстук! Фильм просто сказочно-прекрасен. Какое великолепие красок! На каждой гондоле горит зеленый фонарь, повсюду жгут бенгальские огни, освещающие неправдоподобным фантастическим светом дворцы на канале, музыка, гвалт... Но самая потеха начнется перед мостом, я помню, когда все это множество гондол ринется под мост, не желая уступать...

Снова стук?

- Андрей, ты дома?

Семен?! Откуда ему здесь взяться? Ерунда какая... Лишь мгновение я сижу в нерешительности, затем произношу:

- Проходи...

Его "ты дома?" прозвучало так просто, что говорить ему "вы" было бы натяжкой.

- Каким ветром? Мы с Настенькой в ресторан собрались... Ты голоден?

Видимо, вид у меня все-таки предурацкий, Семен улыбается, а я в полном недоумении: как же он сюда попал?

- От пива не откажусь, будь настолько любезен...

- О ради бога. Сколько угодно! Как ты меня нашел?

- Встретил Настю, и вот...

- Разве вы знакомы?

- Давно...

Я наливаю себе пива. Семен ставит палку в угол, сбрасывает рюкзак и снимает куртку. В теплой куртке в такую жару? Это для меня тоже удивительно.

- Ночи холодные, - словно отвечая на мой вопрос, произносит Семен. - Ты спешишь?

Откуда он знает про мою Настю? И что же он, хромой, тащил на себе этот тяжеленный рюкзак?

- Ты один приехал? Чем ты сюда добрался?

Семен осматривается. Его уставший взгляд вяло скользит по стенам гостиной. Какая-то картина, на которую я никогда не обращал внимания, привлекает его, он ковыляет к ней без палки, и, видимо, разочаровавшись, отворачивается, смотрит теперь на люстру. В ней тоже ничего особенного: сверкающие стекляшки и только. Что еще ему не нравится в нашем доме?

- Илья в машине... - наконец отвечает он на мой вопрос.

Меня, собственно, Настенька ждет. А Семен валится в кресло, берет пиво и долго пьет. Затем, крякнув и обтерев рукавом усы, ищет в кармане куртки кисет и набивает трубку махоркой.

- Скажи, Андрей, ты любишь Настеньку?

Глупее вопроса он, конечно, задать не мог.

- Мне кажется, - говорит он, прикуривая, - что ты недостаточно...

- Правда? - я останавливаю его вопросом.

Мне не нужны его советы по поводу наших с Настенькой отношений. Я и сам в состоянии оценить, насколько они прочны, достаточно ли я к ней внимателен, любит ли она меня... Да и может ли случайный человек толком их оценить?

- Поразительно, - говорит он, - как хорошо все видно со стороны.

Теперь меня раздражает этот запах махорки. Настенька его тоже терпеть не может.

- Илью нужно покормить...