Homo vagus, или цепи совести 3 страница

- А я - Екатерина, - произносит она, - Катя...

Катя так Катя. Они стоят у ее дома, и Люб ждет, когда она наконец, выберется из машины. Куда он сейчас поедет, Люб еще не знает. Когда хлопает дверь и Катя приглашает его к себе, он тут же соглашается.

Стоя перед зеркалом старинного черного шкафа, Люб узнает только свои глаза и нос. Плечи, руки, ноги, конечно, тоже его... Стоит босиком на холодном. паркете, в одних трусах. Ах, как же он зарос! Что еще поражает его - множество картин. На полу, на стенах... Одна из комнат просто завалена ими. Что-то жуткое есть в этом доме, что-то холодящее душу... Что?

- Глаза! Да, глаза! Совершенно одинаковые, будто бы это одни большие глаза. Множество лиц смотрят на Люба, выглядывают из-за углов, подсматривают из-за рам, пронизывают насквозь. Они смотрят на Люба насмешливо, свысока, множество таких разных лиц, молодых к старых, грустных и веселых, безрадостно уродливых и безукоризненно прекрасных, смотрят на него, заросшего бродягу, как на самого Иисуса, и беззвучно твердят: спаси, спаси, спаси...

От чего спасать?!

Ровно неделя уходит на то, чтобы убедиться в полном бессилии всех издательств, взявшихся за публикацию его книги. Тысячи причин, отказ за отказом... Люб не удивлен и даже не огорчен: у него теперь будет время обстоятельно все продумать, подчистить. Рано утром, во вторник, он уже берет курс на юг, еще не зная, где проживет до осени. Как всегда перед отъездом, он петляет по городу и вдруг обнаруживает свой «Мерседес» на Светлогорской. Катерина?

С ним такое бывало и прежде: задумаешься, о чем-то, а «Мерседес», как верный конь, сам привезет, куда надо. Надо ли? Люб тормозит у подъезда.

Он не останавливает двигатель, сидит, чего-то ждет, затем включает первую. Теперь разворот. Нет, Екатерина не входит пока в его планы.

В Крым!

Снова в Крым, решает он, работать.

***

К концу осени жизнь заметно замирает, а Люб вдруг обнаруживает у себя прилив жизненных сил. Он вполне сформулировал для себя смысл собственного существования, так сказать, задачу жизни, и готов объяснить ее всем. Для каждого у него припасена формула счастья: «Живи по совести!» Что может быть проще. Люб понимает, что счастье - это что-то такое, чего нельзя пощупать руками... С этим пониманием Люб и пытается еще раз пробиться к президенту. Президент занят. Он издает указы, уточняет границы президентской власти, встречает гостей... А как же! Проходит неделя. Президенту не до Люба, какого-то чудика-бородача, лезущего со своей диктатурой совести.

Диктатура не пройдет!

Ошибка Люба, конечно, в том, что он произнес это грубое слово. Кто же сейчас будет терпеть диктатуру? В среду, сразу же после праздников, Люб делает очередную попытку, но ему бесцеремонно указывают на дверь. По всему видно, что здесь не любят бородачей. Не брить же бороду ради этого краснощекого типа, впряженного в новенькую военную форму?

Люб не отчаивается, как полгода назад, а лишь укрепляется в вере: нужно писать. Ходить и проповедовать свои истины, как Иисус, Люб не собирается. Писать и издавать свой сверхновый завет миллионными тиражами - единственный выход, считает Люб. Задача в том, чтобы эти истины мог осилить каждый, даже самый отпетый дикарь. Люб теперь уже не торопится жить. Оставшихся дней, которые Бог отпустил ему на земле, вполне достаточно, считает Люб, чтобы выполнить земную миссию.

Приходит долгожданный день отъезда из Москвы, а Люб не спешит. Уже битый час в сутолоке машин и огней разъезжает он по городу, словно прощаясь, раздумывая, все ли сделано, ничего ли не забыто. Он спрашивает себя, что еще удерживает его в Москве? Затем, попетляв напоследок по окраине, решает: пора. Сегодня же, в ночь. Ему ведь один черт - что день, что ночь. Ночью даже привычнее, да и дорога не забита машинами. Итак, пора, решает Люб, и останавливается у какого-то гастронома. Думая о своем, он машинально извлекает из сумки записную книжку и зачем-то листает. Будучи в городе целых две недели, он так никому и не позвонил. Ни Ксении, ни Дарье. А как там Вит? Уехал он в свой Израиль или нет? Позвонить Иде? «Привет». - «Как ты там?» - «Да так, знаешь...» Мысленно переговорив со всеми, кого припомнил, Люб ловит себя на том, что уставился на свежую цифру, небрежно записанную поперек чистого листа зеленым фломастером и не может вспомнить, чей же это телефон. Мало ли!.. И вот он уже набирает номер. Длинные гудки. Ида тоже не отвечает. Катерина!

Вот чей это зеленый телефон. Он тут же вспоминает свою попутчицу, философствующую поработительницу его судового схимничества. Он видит квартиру, простреленную жуткими ледяными взглядами холодных глаз, следящих за каждым движением со всех стен, он помнит ту ночь... Да, помнит. Позвонить ей? Что он ей скажет? Что снова собрался в Крым и, если она любит ночные поездки, может предложить ей... Ну нет! Снова видеть кого-то рядом, пожирающего твое время, слышать чей-то голос, ощущать чьи-то запахи, потакать капризам... Нет! Уж лучше самому стирать рубашки.

Его указательный палец застрял в диске на последней цифре стоит диск отпустить...

Люб медлит. Может быть, ее тоже нет дома?

- Да, я слушаю... говорите!

- Это я, Кать, привет...

- Люб?..

И Люб понимает, что ему не отвертеться. Не бросать же трубку

на рычаг. Она уже что-то тараторит, не делая пауз даже между предложениями. Ее низкий голос звучит мерно, Люб не слушает, о чем она говорит, а слышит только этот приятный басок. Люб не уверен, доставляет ли этот басок ему удовольствие и слушает, слушает, отведя трубку чуть в сторону и глядя на наушник. Он не повесит трубку, в этом-то он уверен.

- Видишь ли, - говорит он потом, - я снова уезжаю, на юг, в Крым...

- Мне больше нравится юг Франции, - говорит она.- Прошлым летом...

Люб понимает, что этот разговор может длиться долго и, чтобы закончить его, призывает всю свою решительность.

- Поехали, - предлагает он с полной уверенностью в ее отказе.

Не может она тут же оставить все свои дела?

- Пока ты приедешь, я соберусь, - говорит она.- Ты где?

Молчание.

- Люб, ты где сейчас?..

Молчание.

Вот так просто взять и повесить трубку на рычаг Люб, конечно, не отважится. Значит, путешествие вдвоем? Готов ли Люб к такому повороту дел? Но разве ему было невмоготу ее общество?

Совсем нет. Той ночью она ведь от него ничего не требовала, даже внимания к себе, звучал лишь ее неторопливый басок, и право выбора было только за Любом: слушать или не слушать. Он слушал только то, что хотел, а она не требовала ответов или участия, не задавала вопросов, чем Люб был особенно доволен.

- Минут тридцать, - говорит Люб, секунду повременив, - у тебя есть.

Он не сразу находит ее дом, блуждает по узким безликим улочкам окраины. Затем ищет знакомую станцию метро и только после этого узнает дорогу, универсам, овощной магазин и, наконец, ее дом. Когда он переступает порог ее квартиры, за окнами уже сгущаются сумерки. Приходится включать свет.

Она встречает его молча, стоит и только дергает за шнурочек выключателя, но света нет. В чем дело? Люб берет ее руку, и теперь они вместе дергают за неукротимый шнурочек до тех пор, пока в комнате не звонит телефон. Лишь на секунду они прислушиваются, замерев, стоя в темноте друг перед другом, не решаясь расплести узор своих рук. Поцелуй? Какая же встреча без поцелуя? Целуя ее, Люб чувствует, как пробуждается в нем нежный хмель желания, но все еще уверен, что сети этого желания не задержат его здесь надолго. Нет, твердо решает он, все еще с наслаждением целуя ее, затем с не меньшим наслаждением уминает еще горячее жаркое (как давно он не ел домашнего мяса!), не отказывает себе и в рюмке коньяку.

- Кофе, чай?..

Любу все равно.

К вечеру следующего дня перед отъездом он все-таки решает отремонтировать выключатель, который раздражает его еще с прошлого раза. И коль скоро никого не нашлось, кто бы мог его починить, он сделает это в два счета. Катерина удивлена? Нисколечко.

Нашелся-таки мужчина в доме.

- Готово, - радостно провозглашает Люб, дергая за шнурочек, и теперь видит ее блестящие глаза, ее ежик, плечи...

Такой сияюще-светлый взгляд ее прекрасно-черных глаз Люб впервые видит так ясно, так близко.

- Готово! - произносит Люб еще раз, дергая шнурочек, и свет снова гаснет, и теперь уже пропадает на всю ночь, чтобы не соперничать с сиянием ее глаз.

Потом выясняется, что не только холодильник барахлит, но и настенные часы с боем. А скрип дверцы старинного комода легко устраняется двумя-тремя поворотами шляпки шурупа. Жаль, только нет отвертки, но и ножа вполне достаточно: не бежать же к соседям. Люб точно знает, что отвертка есть в багажнике, но идти к машине, вот уже третий день сиротливо припаркованной у самого подъезда, не хочется. Зато он с удивлением обнаруживает в себе искусного столяра: его подрамники просто восхищают Катерину, которая в восторге и от запеченного Любом гуся с яблоками, и от его острот.

Что же, поездка в Крым откладывается? Они просто не готовы к поездке, они все еще готовятся, ни слова, конечно, не произнося на этот счет. Разве не ясно?

Две недели спустя, как-то после вечернего чая, Катерина вдруг произносит фразу, которая потрясает Люба. Она просит его не входить в мастерскую (комнату, где черт ногу сломит) и не беспокоить ее часа два-три. Пожалуйста! Он с удовольствием почитает. После полуночи Люб включает телевизор. У нее горит свет. Часа за два ночи, следуя на кухню мимо ее мастерской, кашляет, шаркая штиблетами, даже что-то напевает. Чтобы обратить на себя внимание. Никакого внимания... Это потрясает его еще больше. Люб впервые встречает женщину, которая вот уже около пяти часов обходится без него. Она в нем не нуждается! Это - потрясение.

- Катька...

Никакого ответа. Он пытается приоткрыть дверь. Дверь заперта.

- Я скоро, - слышит он, и это ее «скоро» длится еще битый час. Больше!

Привыкший работать по ночам, Люб ничего не может делать, ожидая ее. Пытается думать о своем, но мысли сводятся к одному: что случилось?

Невероятным открытием для Люба является и осознание того, что за эти две недели он ни разу не подумал о своих биодатчиках, своих женах, заповедях, ни разу не позабавился детектором совести.

Это открытие просто ошарашивает его: надо же работать! Этого мало: к нему приходит понимание того, что общество этой женщины ему не в тягость. Он чувствует себя вполне свободным и не нуждается в уединении, а если таковое вдруг требуется - он его получает. При этом Катя может быть рядом. Что случилось? За последние годы он не припомнит случая, чтобы женщина способна была поработить его внимание ну хотя бы на один вечер. А тут целых две недели его внимание занято только Катериной. Ему не нужно жить Диогеном в своем «Мерседесе», ему не нужен Крым, даже церквушка близ Фороса, его отшельнический скит, теперь ему не нужна. Что же случилось?

- Люб, - вдруг слышит он, - Люб, зайди...

Он встает, медлит, долго ищет наощупь свои штиблеты, затем достает сигарету, прикуривает. Притвориться спящим и дождаться, пока она сама придет?

- Люб, где ты там?..

- Ахха, - произносит Люб, - иду...

- Вот, - говорит Катя, когда он входит в комнату, - взгляни-ка...

Она стоит у мольберта, закусив нижнюю губу, в правой руке кисть, а указательный палец левой уперся в висок, как дуло револьвера, который только и ждет своего часа, чтобы свести счеты с уже ненужной жизнью, ведь дело сделано: картина закончена.

Люб любуется Катериной какое-то мгновение, затем переводит взгляд на картину. Что это? Чьи же это глаза? Чьи же это глазищи смотрят на него, что это за лицо с полуулыбкой Моны Лизы, светлые волосы, светлый лоб?..

Только секунду, какое-то мгновение длится недоумение. Да это же он, Люб! Это его глаза, его губы, лоб, нос... Это жуткое чувство перевоплощения в женщину, в бабу, будит в Любе что-то дикое.

Непонятное смущение наполняет его, и он переводит полный презрения взгляд на Катю.

- Что с тобой? - она прикрывается от этого взгляда рукой, как от удара. - Ты что. Люб?..

Никогда в жизни Люб не испытывал еще такого чувства ненависти. В чем дело? Она распознала его? Раскусила? Вывернула наизнанку? Она обнаружила в нем женщину!

Единственное, что спасает Люба от взрыва ярости, - ее испуг.

Именно это приводит его в себя.

Ненароком и совсем неожиданно для себя, нет-нет да и сделает Люб попытку шагнуть в сторону, сбиться, так сказать с пути, просто-напросто улизнуть... Куда там! Что такое?! Прикован! Люб совсем забыл - он прикован. Как раб к веслу. Крепко держат его теперь узы долга, цепи совести... Цепи совести! Господи, это - судьба?

Куда только мчится его галера? - вот вопрос.

***

Живя беззаботно-просто, обременяемый теперь лишь текучкой быта, Люб не замечает, как тают дни. Суровая зима, превратившая его автомобиль в огромный белый сугроб, прожита в тепле, поэтому серой действительности Люб просто не видит, Люб ослеп? Ну да! Слепой от счастья, он многого не замечает, и этот царящий серый хаос ему уже не кажется адом. Счастливчик, чем же он занят? Его вдруг утихомирила монотонность бытия. Разве он счастлив? Над этим Люб не задумывался. Ему кажется, что он наконец упорядочил свою жизнь, и теперь никто уже не может помешать ему довести дело до конца. Непросто было идти к этой простоте, и вот он пришел. Что дальше? Катерина, кастрюли, свечечки?.. Любу нравится мыть посуду, ему нравится, как она сверкает, чистая, во влажных пальцах. Мыть посуду своими большими руками, крепкими пальцами - это ведь осколок его профессии. Каждый вечер теперь они вдвоем с Катериной жгут свечи. Да, свечи! Они устраивают себе праздники: каждый новый день - праздник. Каждое утро - праздник. Каждая ночь - конечно, праздник. Праздники будней. Они вдвоем превратили рутину бытия в праздник повседневности, возвели в святыню ценность обесцененного бытом мгновения...

Однажды в марте, когда солнце обласкало землю, Люб, выйдя на улицу, гладит рукой обиженную морду своего «Мерседеса», высунувшуюся из-под снега как из-под одеяла. Привет, дружище! Он сметает рукавом брезентовой куртки тающий снег с крыши и открывает дверцу. Сколько же он не сидел за рулем? Целую зиму.

Жив ли его молчаливый верный конь? Он включает двигатель. Жив! Конечно же, Люб рад этому, он сидит, уставившись бессмысленным взором на ожившую приборную панель, и слушает мерный говор своего друга. Он забыл его, и это грустно. Люб размышляет, что же могло случиться. Что? Конечно, что-то произошло в его жизни. В ту ночь! Просто забавно, как незаметно мы меняемся вдруг, спохватившись, находим себя новыми, и удивляемся, что во что произошло, произошло именно с нами, и принимаем себя таковыми, какими мы стали. Удобно устроившись в кресле, Люб размышляет, покуривая. Эка, куда его занесло, как его жизнь скрутила: любовью... Он все еще не признается себе в этом. Смешно, когда какая-то там любовь вдруг вырывает тебя из глубокой прямой колеи и бросает на светлую обочину, в райские кущи. Просто смешно. Чудо какое-то: Катя... Все это видится Любу прекрасным сном. Ласковой сказкой, нежным чудом. В этом, наверное, что-то есть. Сняв куртку и переключив рычажок скоростей на первую, Люб привычно смотрит в зеркальце, включает левый поворот и только теперь понимает, что ехать никуда не надо. Он шел за хлебом, в магазин напротив... Никуда ехать не надо? Не то чтобы Люб растерян или удивлен, ему любопытно. Он вспоминает, зачем вышел из дому. Взяв куртку. Люб вдруг замечает толстую тетрадь, одиноко лежащую на сидении, оставленную здесь с осени. Берет ее, листает... Его заповеди. Бог ты мой, его светлые заповеди... Почитать их Катерине? Его - ауромер, датчик совести - цел-целехонек. Работает? Люб щелкает тумблером и любуется голубым экраном. Испытать Катьку? На совесть. От этой мысли Любу становится не по себе. Но он все-таки тащит прибор в дом, захватив и дневник, и термос.

- Что это? - спрашивает Екатерина.

Люб загадочно молчит.

- Люб, что это?

- Термос, - говорит Люб, - держи...

А свое детище, датчик совести, черный кейс с блестящими уголками, Люб кладет на старинный шкаф и, не сказав Кате больше ни слова, идет к двери.

- Ты куда?

- За хлебом...

- Разве ты не купил?.. Где же ты был?

Ясно где: в машине.

- Чайку завари, а? Я быстро...

Вечером, едва дождавшись, - когда Катя ушла в гости. Люб впервые за все время, забравшись с ногами в кресло, открывает свои записи. «Диктатура совести...» Как давно это было. Сегодня Люб вдруг снова признается себе, что судьба человечества ему не безразлична. Ему не чужды и мысли о том, куда идет Россия. Почему вдруг, почему сегодня? Осознание какой-то трещинки бытия, он теперь ясно это понимает, пришло к нему в хлебном магазине. Что же его так потрясло? Очередь за хлебом, которую он привычно победил, высыпав продавцу горсть монет? Какие бы вопросы он себе ни задавал. Люб прекрасно понимает, что теперь может снова заняться человечеством. Пора уж. Но он изо дня в день, не переставая ни на секунду, только этим и занимается. Только теперь Люб понимает, что любовь способна утвердить в человеке живую совесть. Он помнит ауру, святое сияние, на своей собственной любви? Вдруг найдется какая-то щербинка в ауре. Он кладет на горячую сковородку ломтик белого хлеба и ждет, читая что-то стоя, чашка с чаем в левой руке, в правой - нож. Перевернув страницу, он переворачивает гренок на другой бок и, чуть повременив, тут же съедает его, запивая чаем.

- Меня знакомые подвезли, - говорит Катя, - окно открой...

Разве Люба интересует, как она добиралась домой? Она ведь не заводит знакомых среди тех мужчин, которые ездят в общественном транспорте. К тому же всегда найдется, кому подвезти красивую женщину.

- Тебе поджарить? - спрашивает Люб, отрезая очередной ломтик, - есть будешь?

Она сыта. Мы поужинали, говорит Катя, и вообще неплохо провели время. Кофе она выпьет с удовольствием. Когда возвращается в кухню в своем любимом бордовом халате, Люб уже сидит на скамеечке у приоткрытого окна за маленьким узким столиком, давно требующим заслуженного отдыха. Он-то уж повидал на своем веку. И графов, и князей. За этим вот столиком, как-то поведала Катя, ее дед написал свой первый рассказ.

- А ты чем занимался? - спрашивает она, открывая дверцу не менее ветхого кухонного шкафчика.

- Да так, - отвечает Люб, - работал...

Что он называет работой? Шлифовку своих заповедей? Она, конечно, давно посвящена в его святое дело. Окурки в розовой чашечке, последней чистой чашечке, которую она нашла на окне, просто убивают ее. Но ведь Люб не виноват, что именно эта чашечка оказалась под рукой, когда он курил. Не бросать же окурки на паркет или в раковину, которая и без того доверху завалена грязной посудой. Вот он сейчас курит, и как раз тянется рукой к этой чистой чашечке, чтобы сбросить пепел с сигареты.

- Да, - говорит Люб, - думал... Тебе налить?

Он берет золотистый кофейничек и держит его на весу, уставившись в свою книжку, затем, мельком взглянув на стол и не увидев ни стакана, ни чашки, ставит кофейник на подложку.

- Послушай, - говорит Люб, - ты не видела мой кисет?

Он не может слышать ее ответа, так как на его вопрос слышится только грохот посуды в раковине. Катя ищет свою любимую чашечку для кофе. Не может же она пить кофе из стакана! Или из кофейника.

- Ай! - вскрикивает она и отскакивает от воды, которая струей ударив из крана, вероятно, попала на ложку и теперь веером, как из маленькой поливальной машины, льется на паркет.

Люб любуется Катей. Какое-то мгновение она стоит без движенья с высоко поднятой чашечкой в левой руке, словно защищая ее от воды, затем, встав на цыпочки, вытягивается, грациозно выгнув спину и выпятив грудь и, дотянувшись своими художественными, пальчиками свободной руки до крана, перекрывает воду.

- Что, - спрашивает она, - что ты сказал?

Она стряхивает капли воды с халата, моет, наконец, свою чашечку и подает Любу: налей, пожалуйста. Паркет она вытирает ловко подбоченившись, одной рукой, а другой придерживает полы халата, затем, также молча моет руки и подходит, держа полотенце.

- Что ты сказал? - переспрашивает она.

Люб как раз наливает кофе в вымытую чашку.

- Знаешь, - говорит Катя, усевшись напротив и прикрыв окно, - я не зря побывала в театре. Эти англичане ничего, конечно, нового не придумали. «То bе оr not to be» - это все интересно, но вот что удивительно: в одной из сцен среди средневековой бутафории вдруг появляется этакий современный хлыщ в джинсовом костюме с миникомпьютером в руке, в зубах сигарета... Все это даже скучно... Перепевы. Но вот что пришло мне в голову...

Люб уже знает, что после кофе ей понадобится сигарета. Пожалуйста. А после сигареты? Пока он только чиркает спичкой, когда она наклоняется к нему за огнем, сочувствует халату, который не в состоянии сдержать напор ее бюста.

- Я окно закрою, - говорит Катя, - холодная ночь...

Поскольку теперь они курят вдвоем, становится очень дымно, она не выносит прокуренных помещений, поэтому створку окна снова приходится приоткрыть. Люб ждет, когда же появится в ее рассказе этот средневековый хлыщ со своим персональным компьютером.

- Мне никто не звонил? - спрашивает Катя. - Карэн?

Ни Карэн, ни Резо, ни Стив, ни Пауль не звонили. Звонил только дверной звонок, но Люб дверь не открыл.

Струйка свежего воздуха оживила занавеску, она взволновалась, что-то прошептала газете, лежащей на подоконнике, и та, зашуршав, что-то ответила.

О чем это они тайно шепчутся? Любу это любопытно. Он удивлен - и тем, что впервые видит в этом доме газету, свежую газету. Кто ее принес? Катя? Он берет газету и пытается у нее выпытать тайну шепота.

- А, - произносит Катя, - прочти... вот это.

Поскольку Катя совсем забыла о хлыще в джинсовом костюме, Люб интересуется его сигарой: гаванская? Или просто английская?

- Ах, да, - произносит Катя, - слушай... Мне, правда, никто не звонил?

Разве Люб когда-нибудь ее обманывает?

- Прости, - говорит Катя, - ты прочитал?

Люб не знает, что он должен читать. Вот это?

Ему нужны очки? Или просто слабый свет?

- При очках и в своей бороде ты похож на какого-то грека, говорит Катя, когда они сидят уже на диване, в комнате, - представляешь, а без очков совсем не похож. Вот удивительно...

Сейчас эти энэлотики Люба мало интересуют.

Бой настенных часов. Три часа ночи.

Версия о том, что энэлотики воскресили Христа и забрали с собой Любу тоже известна, поэтому он с таким интересом рассматривает стилизованный под натуру интерьер: книжная полка из не струганых досок, корень дерева, сухие цветы... Впервые в очках.

Бог ты мой, какой кавардак! Немые взгляды жутких глаз с чужих жутких лиц. Шкура на полу.

- Возможно, они уже вернули его на землю, - говорит Катя, - в виде этакого супермена, вооруженного современными знаниями и компьютерами, хлыща в джинсах, а? Ты ведь не будешь возражать, что христианство исчерпало себя. Его догмы уже не могут спорить с атомом, генами...

- С этим не поспоришь, - соглашается Люб, снимая очки.

Новая сигарета уже приютилась в уголке ее сочных губ и давно ждет огня. Люб слушает. Не слишком ли много она курит, думает он, и видит, как Катя встает и неосторожным движением руки смахивает с журнального столика какой-то заскорузлый сук, который со старческим треском падает на белый паркет. Ах! Катя нежно берет этот сук и бережно водружает на место. Чтобы художественный кавардак, вдохновитель ее творчества, так усердно-бесшабашно созданный в ее квартире, был восстановлен. Люб сразу принял этот образ жизни и с явным наслаждением стал хозяином этого отголоска, тихого эха некогда благоухающей жизни. И не удивительно: он и сам-то не пролетарий с камнем в руке. Русичи от Рюриковичей не отделены ведь каменной стеной. От своего княжеского происхождения не так-то легко отмахнуться. Впрочем, Люб и не пытался.

- Люб, ты что спишь? Эй!

- Мне кажется, что христианство... - говорит Люб и развивает концепцию второго пришествия.

Он, правда, не знает, откуда этот новый Христос (хлыщ в джинсах) должен прийти, с какого неба. Но твердо знает, что он не может быть в лохмотьях и не должен требовать распять себя во имя людей. Спасение через жертву себя изжило, считает Люб. Ведь жить на земле так здорово, так прекрасно!

- Мой заказчик, - говорит Катя, - Карэн из Штатов, подарил мне Коран, там сказано...

Коран Карэна Люб уже успел полистать.

- Да ты меня совсем не слышишь.

- Я слушаю, - говорит Люб.

- Так вот...

С этими словами она выходит из комнаты, и целых десять минут Люб лежит в одиночестве. Он ждет, и быть свободным от этого ожидания ему не удается. Он признается ей, как ждал ее из театра и с каким усилием выдавил из себя равнодушное «работал» в ответ на ее вопрос. Он соврал ей: ждал ее и работать не мог. Вот и теперь ждет.

- Так вот, - произносит она, входя с какой-то увесистой книгой, - слушай...

Бой настенных часов, половина четвертого.

- Слушай же, - повторяет Катя, выждав паузу, - Вавилонская башня...

В позе жрицы искусств, держа на весу тяжелую мудрую книгу, Катя рассказывает Любу - артистка! - известную истину о том, как Яхве смешал языки людей, попытавшихся было приблизиться к нему, строя Вавилонскую башню до самого неба. Люб не понимает, зачем ему об этом напоминают. Ребенку ясно, что человек должен жить на своей земле. Зачем ему небо? Разве мало места?

-... люди-то и на одном языке не могут понять друг друга...

Это ясно, что дальше? '

- Так вот, - объясняет Екатерина, подойдя к Любу и тыча ему указательным пальцем в лоб, - вот что я открыла...

Люб стоит не шелохнувшись, упираясь своим огромным лбом в ее хрупкий пальчик: ну-ка, что ты еще могла открыть миру?

Молчание.

- Слушая этого английского датского принца, - говорит затем Катя, захлопнув книгу и садясь на диван, - я вдруг почувствовала его душу, понимаешь? Дело даже не в том, что я знаю фабулу пьесы, даже не в том, что он говорил это по-английски. Я вдруг поняла, что смогла бы это почувствовать и на любом другом языке, на китайском или армянском, на любом наречии...

- Ну и что, - не выдерживает Люб, - ну и?..

- Ну как же ты не понимаешь, - сокрушается Катя, - какой же ты... Слово!

Люб действительно не понимает.

- Русич, какой ты тупой! Восприятие слова - вот рецептор веры человека, понимаешь?

Люб не сразу принимает это ее открытие: ведь каждый знает, что в начале было слово. Лишь секунду спустя эта истина для него наполняется смыслом.

- Ты не видела мою трубку?

Пора, наконец, осознать себя во Вселенной!..

Карэна Люб уже успел полистать. Накануне отъезда в деревню, в свой бревенчатый черный домик, так давно словно упавший с неба, Люб еще раз просматривает дневники, записи. Ничего бы не забыть. Не забыть трубку, кисет. Люб давно уже заметил, что без трубки, сладкого аромата махорки и сизых колечек дыма, мысли его зреют тяжело, а стоит только пыхнуть легкими облачками, прищурить глаза...

- Не забудь кисти, - говорит Люб, - а то мне снова придется щипать гусей.

Однажды она уже забыла свою любимую кисточку, и гусиные перья, конечно, ее не смогли заменить.

Есть клочки бумаги, где всего только одно слово: «Нострадамус». Люба давно интересует феномен пророчества. Прорицатели - это ведь какое-то особенное устройство мозга, это ясно. Почему наука молчит на этот счет? Или тайна пророчества неподвластна науке?

Этот бревенчатый черный домик, где так светло думается и живется, Катя подарила Любу еще весной. Иногда Люб все еще нуждается в одиночестве, но уже не может представить себе, как бы он жил без нее. Ее работа тоже требует раздумий, и так уж служилось, что они немо соглашаются: одиночество вдвоем. Так уж в их жизни случилось - они должны чувствовать друг друга, должны знать, что кто-то из них всегда рядом.

- Люб, - говорит Катя, - мы еще должны заехать в салон.

А верно ведь сказано, думает Люб, что каждое мгновение жизни - мы должны заполнять чем-то вечным, быть на свету, слышать голоса близких.

- Не сердись, - говорит Катя, - но я хочу еще раз напомнить тебе о твоей пояснице.

Радоваться траве, спелой вишне, смеху, держаться света - вот сила жизни - значит верно прожить свою жизнь.

Спасение от радикулита Люб давно уже нашел - стриженая заячья шкурка. Летом, правда, жарко, зато какое это спасение! Спасти человечество куда труднее. А ведь всего-то и нужно - познать радости. Люб не какой-то там заскорузлый эпикуреец, но толк в маленьких радостях понимает.

- Как жаль, что так мало вина.

- Можно заехать к Карэну, - предлагает Катя.

Катя - не наркоманка, не алкоголичка, хотя курит и пьет, и пьет - с радостью, с чертиками в глазах. Люб любит ее, по-настоящему любит, при этом ей не признаваясь. Но ей и не требуется признаний, ей достаточно видеть. Ах, какая очаровательная женщина! Это открытие его не потрясает. Единственное, что вызывает у него досаду - та мысль, случайно пришедшая ему месяц тому назад. Месяц или два... Мысль о том, чтобы тайком взглянуть с помощью своего приборчика на Катину ауру, повергает его в жуткий стыд. Любу по-настоящему стыдно. Значит, он погрешил против совести? Как же он может сомневаться в чистой совести Кати?! Да как такое вообще могло прийти в голову?

- Ты единственная женщина на всем белом свете, - произносит Люб, подойдя к Кате и взяв ее за плечи.- Единственная, ты знаешь какая!..

- Какая?..