Агнец, или яблоки для мустанга

Манит ветер пустыни - иди, иди,
Там такие красавицы - мёд и яд
Там, за сотым барханом, что впереди
Есть оазисы счастья. Так говорят.
Говорит мне пустыня сухим песком,
Мне танцует пустыня седой мираж...
Кто с её выкрутасами не знаком
Тот отдаст ей и душу.
И ты отдашь.

…и мир казался таким безоблачным…

А что, собственно, произошло? Мир вдруг замер, прислушиваясь. Словно вымер. В чем же, собственно, дело-то?

- Слушай, - говорит она, - ты и в самом деле рассчитываешь победить этих своих?

Ему больно слышать все это.

Когда она той зимой… Господи! Сколько же они уже знают друг друга!..

Той зимой…

Та зима выдалась снежной - сугробы по пояс, и морозы стояли трескучие… Долго… Казалось… А весна была ранней, теплой, вечера были светлые, солнечные… Тогда ничто еще не предвещало пожара…

- Слушай, - говорит она, - я до сих пор не могу заставить себя звонить официанту, когда нужно налить вина из бутылки, стоящей на моем столике!..

Она без всяких раздумий купила тот остров: ей понравились гигантские черепахи! Она ездила на них верхом!.. При этом она не боролась с собой…

- Да я одним махом разрежу этот твой сыр!

- Что ты имеешь в виду? - спрашивает она.

- Разрезать сыр, - говорю я, - я имею в виду только это: разрезать сыр.

Тогда милость мира была еще с ними.

- Ты идешь? - спрашивает она.

Ее невозможно было заставить торопиться!

Кто-то из ее родственников отрыл в Йемене царицу Савскую, она этим очень горда: та была спрятана в толще песка, лежала горизонтально под каменной плитой, белая! белая! как мел, но не мел, а белый мрамор или известняк, и открытыми глазами смотрела из какого-то там дальнего и далекого века на откопавшего ее родственника, как на собственного раба.

Она горда тем, что этот ее родственник не испугался взгляда Аид…

Той зимой ничего так и не случилось…

(Из дневника: «У нее же нет родственника археолога»).

К тому времени он уже издал свой роман о Христе, где примерил на себя Его одежды. Они пришлись ему впору. Так, во всяком случае, ему показалось. Потом он, конечно, каялся: так замахнуться!.. Он надеялся переделать хоть чуточку мир, чтобы тот качнулся к добру… Он надеялся, что ему это удастся так же просто, как разрезать головку сыра. Оказалось: мир - не сыр.

И он написал, к тому времени, свою новую книжку, огромную, толстую, где, ему казалось, так просто и ясно изложил теперь новый путь для людей: встань и иди… Да: бери и пой! Ведь путь - единственно верный… Ему нравилось ее «Вы не можете этого знать…». Что она могла понимать в его «можете»? Он-то как раз был уверен, что может! Знал!

Ей было уже двадцать семь в том июле, когда вдруг он услышал ее.

- Вы должны понимать…

Он прислушался: ведь она в самом деле права. В чем?! В том, что мир кривой?! Это видно даже слепому! А права она, правда, вот в чем: «Вы должны…». Все долги свои он, к тому времени, знал наперечет. Но вот, что его зацепило: «Вы должны знать…». Знание - сила! Разве этого он не знал? Правда, он не знал тогда еще блеска ее глаз, когда она… Глаза, как глаза, как и сотни тысяч других, правда, черные, как та ночь, а при свете свечи - как оливы, с поволокой ранней зари, правда, очень большие, огромные и, надо же! - такие дивные, чуть раскосые!.. Эта-то раскосость… Он искал им другое название, но кроме дива ничего не придумалось: дивные… В чем то диво? Ответа он не искал - было некогда, не до того… И оно, диво, было вот оно, тут!..

Или тридцать два?.. Он не знал. Вот так случай! Да-да, ей было уже тридцать три, он вспомнил - тридцать три, как Иисусу, когда Он взял в руки Свой Архимедов рычаг, чтобы… Случилось так, что он не задавался подобным вопросом, и даже в тот день рождения не спросил:

- Слушай, скажи, сколько же?..

Вопрос не требовал никакого ответа. Ну и какой бы дурак стал спрашивать?

Он бы дал ей все тридцать пять. По уму. По мудрости. А на вид - от силы тринадцать. Если не все пять, да, все пять тысяч семьсот сорок три… От рожденья планеты.

А сперва принимал ее даже за мальчика, парня лет двадцати: джинсы, длинные волосы, правда, челка, которую она то и дело смахивала со своих дивных-таки по-мальчишески глаз резким движением головы, а когда руки были заняты, даже сдувала: пф! Весёлая, легкомысленная чёлка!..

Значит, тридцать три… К тому времени она уже режиссер - архитектор, по сути, жизни. Он вдруг понял: а тебе-то кто нужен?!! Строить новую жизнь с наскока, так сказать, с кондачка, не хотелось. И как можно?!

Тридцать три - это возраст Христа, уже знавшего, как спасти мир. Что если она тоже (как Магдалина) призвана быть рядом?!

Его скепсис что до недостаточной силы ума был убит наповал, когда она задала свой первый вопрос:

- Вы уверенны?

Как она могла распознать его неуверенность, как?..

(Из дневника: «Меня раздражает моя решительная нерешительность!»).

Потом он много раз убеждался: до чего же умна! А нередко и сам прибегал к его, ее ума, помощи:

- Скажи мне, пожалуйста…

Ее щедрость была неиссякаема и неутолима. И неутомима! Он не только был удивлен, восхищен, поражен ее точностью попадания, он не мог взять в толк: как же так?!! И сдавался на милость ее победительности: ты права. Она не придавала значения его словам, ей это ничего не стоило… Как дышать. Он же теперь стал прислушиваться и рассказывал и рассказывал… Ее почти никогда не интересовало то, о чем он так страстно рассказывал, и ему казалось, что все это она давно знает, а она слушала только, как звучат его слова. Как? Прислушивалась… И если вдруг обнаруживала толику фальши - спуску не давала. Тут уж… Ох, как горели ее эти самые чуть восточные глазики, как сверкали ее сахарные зубики… Ух!.. А руки, да, та самая сладкая и так нежно-ласковая лоза ее рук, превращалась в розги… Так ему казалось. Хотя он до сих пор и не испытал этой сладости.

К началу лета он уже выписал образ главного героя, доверившись своей интуиции, и она, читая рукопись, однажды его похвалила (мне нра!..).

Он носился! Он знал уже ей цену - алмаз стека ваятеля! Поэтому и ходил с гордо задранной головой. Перед всеми. Перед ней же - дрожал. Не показывая, конечно, виду, что напуган Ее Режиссерским Высочеством. Оказалось, Она (он даже думал о Ней с большой буквы!) не только знакома с законами жанра (фантастическая реальность), она эти законы сама пишет - сказано: Режиссер!

- Только вот твоя пуговица…

Ей не нравилось, как герой пришивает какую-то там пуговицу в тот момент, когда тут вот в тартарары летит собственная его судьба.

- Это как… лаптем щи хлебать.

И правда! Он соглашался.

Ее раздражало не только, как герой пришивает эту пресловутую пуговицу, но и то, как он беден был в выборе белого:

- Сколько всего белого в мире! На каждом шагу: молоко молодой кобылицы, распустившаяся лилия, отрезок Луны, проснувшийся ландыш, младенческий сон, ствол юной березы, молочное мороженное, лебединая шея, подснежники белые вдвойне, потому что они из-под снега, жемчуг, есть снежные кораллы, океанские ослепительно белые раковины, мякоть облаков.. хоть взлети на небо, хоть нырни в океаны… Наконец, снега Килиманджаро!!! Вы были в горах?..

Он не мог тогда закрыть себе рот от удивления: столько белого! А и в самом деле… Ему мир казался причесанным под одну гребенку - серым-серым… Потом Она, как та хрустальная призма, разложила это белое сокровище на все цвета радуги, и потом каждый цвет еще на сто тысяч оттенков (кажется, да Винчи называл их sfumato), и каждый оттенок еще на семь тысяч семьсот семьдесят шесть (7776)… Он удивлялся: почему же не 7777? Не хватило всего какого-то там перламутра. Или бледно-розового (как шеи фламинго). Или сердолика, а может, сапфира?.. Одного-то всего! А может быть, она так задумала? Чтобы было куда потом еще развернуться?

- Ладно, оставлю и для Вас немного…

Она сделала ему одолжение. Он сказал: «Спасибо».

Потом он скажет, что в мире нет ничего белее ее теплых крыльев, белых, скажет он, как одежды Иисуса. И теплых - как Лоно Марии.

И что он так мечтал еще хоть немного (а лучше - всегда!) находиться под покровительством «Ваших надежных и крепких крыльев…».

- Вы же не позволите выпасть мне из гнезда!

Он не спрашивал, а утверждал.

- Вы еще будете восхищены и очарованы красками моих перьев в первом полете, и увидите первый лист на деревце, которое сами взрастили…

Ты, сказала она тогда, называя все еще его на «Вы», не очень-то разбрасывайся своими обещаниями. Я же потребую за каждое отчитаться. И уж спуску не жди. Каждый вексель заставлю оплатить.

Она так и сказала: «заставлю!». При этом он уже понимал: она не то что не прикоснется к нему розгой в руке, она даже не поднимет век на него, хотя коралловый ротик ее и скорчит никому не видимую гримаску: пф… И это ее «пф…» будет как атомный взрыв.

Он все еще не мог вымолвить это труднопроизносимое и неподвластное ему «Ты».

Дошло до того, что он, воробей стреляный, уже было согласился спеть сам себе Лазаря.

Потом эта слабость прошла…

Пришли летние громкоголосые грозы, и Она устроила себе прекрасное безобразие, забравшись в постель со своим любимым - компьютером, чтобы наслаждаться любовью к шедеврам мирового кино. Какая тут может быть рукопись? Разве что листик-другой, наугад, как гадальную карту… И чем дальше она читала, тем дольше это чтение длилось, а в конце июля у нее появились дела поважнее, и она даже забыла, где лежит эта рукопись. Она даже не всем отвечала на письма (каждый день больше сотни!), а наугад присматривала два-три конверта. Чтобы вскрыть и не прочитать. Разве что одним глазом и наискосок…

Он ей тоже писал в это время, в надежде, жаждая оказаться среди этих трех. Или двух… И - случалось!.. Она уже прочитала и о себе - его героине, (persona Grata!), которая показалась ей такой пресной и плоской, что не было просто сил.

- Ей до меня, - сказала она, - как пешком до Луны.

Это была горькая правда. Это (он знал) - не обсуждается. Она понимала: все это - только милая забава, что бы он там не напридумал.

- Хорошо бы тебе заняться конкретным делом, ты не считаешь?

Он так не считал. Ничего более конкретного, чем спасение мира, он представить себе не мог. И теперь - с Ее помощью.

«Ты» в то время еще не стало привычным, и он это признал: «Вы» так «Вы». Он говорил ей «Вы», обращаясь к ней, как к Всевышнему. И случилось это не вдруг: Она завоевала эту вершину, и он, даже думая о ней, обращался на «Вы». Ее Трон был ему недоступен!

«Вы - кристалл мира» - думал он, и однажды так и сказал. И потом, сам уверовав, обожествлял ее: «Вы - Богиня…». И т. д. и т. п.

- Ну нельзя же так. Я обижусь…

- Да, нельзя, - признал он, но для себя решил так: «Ты - Богиня!.. Я готов для тебя…».

К чему готов-то?

(Из дневника: «Да ты влюбился, малыш!»).

Теперь она была так нужна - просто не было сил терпеть.

Он присылал ей фрагменты своего нового романа с призывным и хрустящим названием («Хромосома Христа»), чтобы она, как Роден, брала камень (рукопись) и отбрасывала все лишнее. Требовался шедевр!

- Почему же в спальне?!! - восклицала она.

Она не понимала, как такого можно не видеть!

- И так ясно, чем люди занимаются в спальне. Где твой «экшн»?

И тогда он рисовал ей секс на диком мустанге в яблоках:

«А потом ты катал меня на диком мустанге, мы вдвоем, я спереди, а ты жался ко мне, жался телом, чтоб я кожей спины, каждой клеточкой кожи, узнавала тепло твоего жгучего тела, ну помнишь, ты еще поддержал меня, когда твой мустанг брал барьер и какие-то там преграды, попадавшиеся на нашем пути, ты поддерживал меня, обнимая мои славные, так любимые тобой бедра, своими тугими и сильными, и пламенеющими с каждым новым барьером, свирепеющими на скаку и, знаешь, крепко свирепыми уже ляжками…

А потом ты на полном скаку взял меня…

Пыром!

Вожжжак!..»

- Это было, - признает она, - незабываемо! Ты хоть это-то помнишь?..

Он не мог этого не помнить.

- Ну вот!!!- восхищалась она, - это я понимаю! «Свирепые ляжки»! - это прекрасно! «…ай-да, сукин сын!». Я сейчас и сама ощущаю эту свирепость!.. Только вот «пыром»… Как это?..

Он объяснил и потом еще пояснял… Еще и еще… Детали, подробности… Ей понравилось.

- Я бы мчалась на этом мустанге во весь опор…

И его объяснения восхитили ее еще раз:

- Ах, скажите-ка!..

- Да!..

Там был еще скучный текст и особенно концовка, которую при повторном прочтении он просто выбросил и написал новую. Вот она:

«- Брось ты свой «экшн»! Посмотри на меня! Ты знаешь кто я?!

- Хм, конечно! Развяжи…Зачем ты меня привязала?

- Пф!.. Ты не знаешь ни капельки! Вот смотри: я - песчинка, влюбленная в Бога! Хочешь, я расскажу тебе о себе, хочешь?..

Я сойду с ней с ума?..

- Что, сейчас? Прямо здесь?..

- Ага, прямо! А когда же еще? Только так ты узнаешь… Ты как тот мустанг…

- Какой «тот»?

- Ты же знаешь какой.

- Ты… ты там тоже была?

- Ты же знаешь. Зачем спрашиваешь?

- Но…

- Ну, давай уже… не разговаривай…

- Что «давай»?

- Слушай… слушай же… слушай… слушай…».

Прочтя эту не совсем законченную концовку, она скажет:

- Ничего… Но мне кажется, ты относишься к жизни очень однобоко. Жизнь гораздо шире, выше, красивее… Есть еще и симфония души…

Он не стал возражать: жизнь красивее! Но и этот бок жизни ему нравился. Что ж до симфонии душ, то в каждой из них, считал он, есть звуки арфы и грохот литавр (если это симфония!), трель соловья и сип сыча… Трели его соловья ему нравились больше, чем вой сыча…

От ее тихого, даже где-то смиренного «мне нра» у него подкашивались ноги. А он все не мог взять в толк: при чем тут царица Савская?

Когда потом они вместе, несясь вскачь по просторам ее Вселенной, брали на его прытком мустанге барьеры немыслимой высоты, ей случалось на миг терять его сладостный пыр, и тогда она с досады выла волчицей: оуууууууу!!!.. И искала, искала, искала… Неистово искала этот свой пыр… Не теряя ритма мустанга…

Однажды она принесла с собой толстенный гроссбух и бухнула его мне на колени так, что, казалось, хотела сломать мне кости.

- Что это?!! «Капитал»?

Я смотрел на нее так, что она не могла не рассмеяться. Потом серьезно сказала:

- «Капитал», - кивнув, сказала она и добавила, - это мои «Персонажи».

Чтобы ты хоть немножечко вырос, сказала она, я дарю тебе свою технологию успеха. Проверено. Он поможет тебе…

- Кто «он»? - задал я дурацкий вопрос.

Она не ответила, а стала рассказывать, как этим пользоваться.

Это был трафарет для лепки героев, матрица, форма для выпечки… Навалил туда теста сырого, сунул в печку своего воображения, смотришь - пряник румяный с зажаренным бочком… Он такого не ожидал: оказалось героев лепить можно, как тротуарную плитку. Разных цветов и размеров, и конфигураций… Вот спасибо! Он тут же засунул в эту форму тесто всего своего романа: ловись, рыбка!.. И сидел теперь с удочкой в Ее лодочке, попивая пивко и припевая свою «Сладку ягоду ели вместе…». Ну просто не попалось ни одной еще горькой. Он надеялся, и не попадется.

Потом Она втиснула его «Между Адом и Раем». Это был ад!!! Вот и он болтался, как…

Он снова разобещался, но уже снова просил ее не вывалить его из гнезда.

- Но ты же, - возмущалась она, - не совсем прилежен… Ты выполняешь домашние задания?!!

В сто тысяч солнц закат пылал, а как сверкали ее глаза! Он просто слеп! Это и был пожар…

И слепой от счастья, припадал к своим школьным тетрадкам в клеточку. Каждую, теперь каждую клеточку он наполнял музыкой ее слов.

- Ты даже не в состоянии…

Ах, какая это была музыка!

Это и был пожар…

Затем он сидел в лотосе. Часами. И истязал себя ее уроками и собственным воображением, чтобы заслужить в конце концов ее «молодец».

А до молодца было, как пешком до Созвездия псов. И время от времени спрашивал себя: при чем тут царица Савская?

Прошли годы… Казалось - годы… Проходило лишь только лето…

Ах, какое лето ушло!!!

(Из дневника: «Слушай, лето, у тебя есть совесть на плечах? Не уходи так быстро, а?»).

А однажды она так и сказала: я - песчинка…

Он сказал, что вот-вот и он бросит ей под ноги мир на глазах у академиков и королей…

Она тотчас остановила его:

- Внимание! Надень спасательный жилет, пристегни потуже ремни и прими двадцать две таблетки глицина.

Он не понимал: зачем нужен глицин, когда ты в жилете и просто прибит гвоздями?!!

Она честно предостерегала его: теперь держись!

- Я предупредила.

Она выждала минуту-другую, затем:

- Знаешь, дружок, да мне наплевать на толпу академиков и королей! Что мне с ними делать? Это ж шахматные фигурки, не более, в моей игре воображения. Неужели Вы думаете, этим можно меня соблазнить?

Он терялся: то «ты», то вдруг - «Вы»?

- Мне даже как-то это кажется неприличным.

О каких приличиях Она говорила?

- Я ради этого и пальцем не пошевельну - жалко времени. Короче, эта точка нажима не работает, Вы промахиваетесь, доктор…

Промахи с каждым случаются. Но он не считал это промахом.

- Слушай, пошли ты меня подальше…

Ах, какая это была музыка!

- …иначе я буду читать морали, пока не превращусь в кудахчущую курицу! Это мерзко. Я не хочу ею быть!!!!!

Этого он не мог себе даже представить: какая курица?!!! Орлица!

- Я хочу быть молчаливым сияющим сапфиром, которому все в кайф или, на худой конец, свежим сочным сельдереем, который рад быть съеденным вегетарианцем.

Он представил себе глаза сапфира, беззвучно читающего мораль: одного ее взгляда достаточно, чтобы видеть свое несовершенство. Сельдерей? Да нет. Ни сельдереем, ни каким-либо другим овощем или фруктом он не мог Ее представить себе. Может быть, яблоком, спелым яблоком… Яблоком - да! Яблоком для мустанга!

- Я вынуждена запретить себе писать Вам. Хотя бы некоторое время.

Он не терпел никаких запретов. Ей же дал право - пожалуйста: запрети! Раз уж такая нужда.

- Во имя сохранениям моей хотя бы физической оболочки!

Он тогда уже знал: плен этой самой физической оболочки был чарующе светел! И упоительно, неистово невыносим. И во имя его сохранения он готов был разрушить полмира!

- Поэтому не серчайте, если я не буду отвечать какое-то время.

Он надрывно ждал, не смея серчать. И вскоре его ожидания оправдались: он получил письмо. Вот оно:

«Ну, а это Вам для развлечения: да, конечно, я помню, кем ты был. Боже мой, как ты мог это забыть?!!

Когда-то, ты был северным оленем. И ты был естествоиспытателем, и вы с Леонардо изобрели ту жуткую вещицу - бутылку с жутким зельем, которую если разбить у ворот обидчика неделю от дурного запаха к их дому никто не подойдет. Я говорила - ты всегда был мальчишкой, но Леонардо! Он такой же. Ваши эксперименты методично разрушали уют в нашем доме, который я с таким благоговением создавала, пока вы не построили сарай во дворе. А еще ты лил колокола, ты был диким мустангом - вожаком стаи. Ты был таким красивым, что и описать невозможно: свободен, молниеносен и сверкающ по-черному. Слава Богу, я в той жизни не была кобылицей, иначе бы я от ревности сбросилась с той белой скалы, на которой при полной Луне ты занимался любовью с очарованными тобой красавицами. И был храбрым воином, который спасал средневековые деревни от чудовищ и однажды ты спас меня - когда мне уже была уготована участь стать невестой дракона. Ты спас меня, собрал лавры, пожелал мне счастья и уехал дальше совершать подвиги. Я так тогда рыдала у окна, а ночью я валялась в пыли от копыт твоей лошади, а на следующий год меня все равно отдали дракону. Не помнишь? Ну конечно, тебя ждали следующие подвиги.

А еще мы были с тобой гигантскими межпланетными птицами, и у нас было большое гнездо на Луне и много птенцов. Нам нравилось на Луне! В свободе от милых семейных забав и обучения летать наших маленьких птенчиков, мы писали птичьи философские книги.

А потом мы с тобой были Абсарами, ну помнишь, такие прекрасные создания - умопомрачительные женщины невероятной красоты, со сверхспособностями, которые соблазняют мудрецов, чтобы испытать их, и если те соблазняются, попадают на Землю отрабатывать эгоизм или даже не планеты пониже.

Нам строго настрого запрещали прилетать на Землю или низшие планеты, потому что могущество нашей красоты было настолько велико, что все мужчины, например, Земли могли бы просто умереть от такой силы. Но ты всегда хотел это проверить, как я тебя не отговаривала, и однажды ты полетел, хорошо, что не успел пробыть дольше секунды -я утащила тебя - сколько народу полегло! Тебе пришлось потом несколько жизней быть снегом за твою прохладность к чужим жизням.

Потом ты был тигром, потом вождем племени, потом… не помню, что было потом, по-моему, ты строил какое-то чудо света. А потом ты был индийским царем и в пятнадцать лет встретил меня, простую девочку из бедной семьи на рынке и полюбил. Ты обещал вернуться и через пять лет вернулся и сделал меня царицей. Мы поженились, и я родила тебе четырнадцать детей, но в тридцать четыре года умерла, прости. И ты построил мне Тадж-Махал. Я тебя люблю, спасибо. Он мне понравился. Мой дух там долго жил и сейчас в моменты смены тел я тоже пребываю там.

Когда ты уставал, ты прятался и был чаячьим пухом. Мне всегда бесили твои уходы из разумного существования, я пыталась рассердиться и забыть тебя. Но когда мне было очень тоскливо, и я хотела вернуться домой, я бросала все и приходила на берег океана, шла, бывало, несколько дней, а бывало и несколько веков, и садилась на пустынный берег, и ждала тебя. Ты всегда быстро прилетал и кружил вокруг меня свой пух, нежно касался шеи и щёк, а потом мы бегали наперегонки и ты всегда был быстрее, потом прыгали по верхушкам деревьев, потом ты взлетал высоко к звездам и спускался, чтобы нарисовать мне мой гороскоп в небе, указывая, как стоят планеты сейчас в моей судьбе, а я говорила - ты видишь фотографию прошлого, а ты сердился и не верил.

А потом ты укладывал меня спать, накрывал своей теплотой и нежностью и кружил пушинки, творя для меня балет маленьких белых балерин. Я просыпалась от холода утром, когда Северный ветер, ревнуя меня к тебе, разгонял твои пушинки по берегу и неистовствовал: хлестал по щекам, разбрызгивая слезы моря, срывал одежду, выгонял с берега, считая, что это только его дом. Жены Ветра - Волны - тоже зловеще шипели и посылали меня прочь. Я сердилась на тебя и, уходя, пыталась забыть снова и снова.

А последние несколько веков мы не встречались. Как ты жил все это время??? Что делал? Чем дышал? С кем ты? Что-нибудь болит? Как ты вообще?..».

Он вычитывал каждую буковку и особенно всматривался в промежутки, пытаясь понять существо письма. Хорошенькое развлечение! Что тут главное, важное, в чем тут суть? Чей это язык, что за стиль, что там спрятано между строк? И написал ей ответ, стараясь попасть в тон ее письма, шаря по карманам в поисках слов и междометий, невпопад задавая вопросы и где попало зычно восклицая восторгами…

Мимо!

- Нееет, это мне не интересно - я о правде.

Я Вас ясно спросила:

"А последние несколько веков мы не встречались. Как ты жил все это время??? Что делал? Чем дышал? С кем ты? Что-нибудь болит? Как ты вообще?".

Доктор, вы опять промахнулись!..

Он как мог защищался.

- Это Вы спрашивали не у меня. Я же не мог не ответить! Вам - не мог!

Я всегда стараюсь Вам! отвечать на каждое Ваше слово.

Тем более - Тебе!

Я - не мог!

- Ну не хотите правду, я Вас не неволю.

Ах, какая досада! То, его письмо, было все, чем он мог ее поразить.

Промах!..

И теперь он был полон решимости выбрать оружие понадежнее прежнего. И снова стал к ней пробиваться.

- Тебя можно убить, победить - невозможно!

Он тогда попросил: поставь, пожалуйста, запятую: «Убить невозможно победить». Она ответила: «Невозможно убить, невозможно победить, хочешь - можешь умереть… От любви».

Оказалось - сапфир!

Было над чем задуматься, он думать не стал:

- Я люблю Вас!..

И тут же исправил: «Тебя!». И рассказал ей о ней. Она не со всем согласилась:

- Вы распластали меня как... лягушку…

- Как Лягушку Царевну!- орал он.

- … как лягушку в своей лаборатории и нажимали на разные точки, на болевые и точки наслаждений, Вы играли со мной точным нажатием иглы высвобождая из моего хрупкого существа океаны эмоций, и я содрогалась от восторга и ужаса, я рыдала от переизбытка эмоций и мыслей, и соленые реки, текущие по моим щекам были полноводны как Нил и Амазонка. Но когда я взглянула на мои зеленые лягушачьи лапки…

- Лапки?!! Нет! Лоза рук Царевны! - орал он.

- …зеленые лягушачьи лапки, я узрела, что они не приколоты к разделочной доске, и я добровольно отдавалась вашим развлечениям, на расстоянии позволяла вам безнаказанно издеваться и любить себя, разбавляя одно с другим, мешая нектар и кровь, чтобы чувствовать остроту разницы. Горячий черный горький кофе и снежное сладкое ванильное мороженное и еще много чего, водка с давленной земляникой и зеленым лимоном и лёд, наколотый ножом. Лед с острыми краями…

О! Это было восхитительно!!!

Чего ж тебе еще?- думал он.

Прошло несколько дней…

(Из дневника: у нее такой вкус - лед с краями битого хрусталя!).

Был уже август, кажется, двадцать восьмое…

И вот снова ее письмо. Вот оно:

«Знаете, я задала и себе тот же вопрос что и Вам: а кто же я? И вот написала. Самое интересное, что я пока писала, не знала к чему приду - литературное исследование в прямом эфире - реал тайм. То есть, пишу, не знаю к чему приду и потом не переписываю. Вот что получилось: «Кто же я на самом деле? Нет, в самой сути? Я пока еще не сияющий в кайфе молчаливый сапфир, хотя я хотела бы, и даже не сочный свежий сельдерей, мечтающий быть съеденным вегетарианцем, я не Чаячий Пух, как один мой знакомый сногсшибательно утонченный писатель, который строит Пирамиду Совершенства и не совсем млекопитающая и двуногая прямоходящая, хотя хожу я прямо. Так кто же?

Я не знаю. Тюрьма для своего духа, комок плоти, состоящий из набора костей, ложки крови и обтянутый кожей цвета снегов Арктики. Нет, мяса нет. Комары меня не кусают - им больно - они ломают носики о мои кости. Да, точно, эгоистичный комок плоти, страдающей, стареющей плоти, алчущий наслаждений, жаждущий лелеяния своего хрупкого материального существа, качания на руках, поцелуев, много поцелуев, ласк, восхищений, повышенного внимания, любви до смерти и прочей дурманящей ерунды, убыстряющей движение к распаду…

Или я Дух, заключенный в тюрьму своего не вечного материального отображения в молекулах? И мне нравится это мое материальное отображение. Тело, которое Он дал мне в этот раз. Я наслаждаюсь им, мне повезло. Дай Бог, чтобы так повезло в следующий раз. Это мне бонус. Мне верят больше, платят больше, прощают больше, чем другим, от меня ожидают больше, меня любят больше, мне завидуют больше и тем самым больше забирают моей плохой кармы. Мне легко жить, но как долго это будет длиться?)

Как хорошо, что я не чувствую себя телом, время - это такое наказание! Но не для всех - я заметила, что некоторые люди с возрастом становятся только красивее. Это те, кто развивает дух. Так кто же я? Не знаю кто. Оторванная крупица Бога, носящаяся во времени, и в бешенстве и нетерпении пытающаяся снова и снова собой восполнить существо Бога, залепить ту неровность, от которой оторвалась).

Мне нравится бескорыстие - оно прекраснее прекрасного - это чистый Бог, суть его!!!! Все люди, совершающие бескорыстные поступки, одинаково красивы - именно это одинаковая возвышенная красота - это сам Бог. Если Вы в момент истинного бескорыстного поступка заглянете человеку в глаза - вы увидите самого Бога - вот здесь в метре от себя, его величие, любовь и непостижимую красоту. Я думала о том, что если бы я сейчас увидела Бога полностью, какой Он есть в моем сознании хотя бы? Какой бы была моя реакция?

И я собрала все прекрасное и сильное и могущественное, что я видела в жизни - все моменты прекрасных поступков знакомых мне людей, моменты бескорыстной любви, самопожертвования, творения, разнообразия природы, могущество стихии, непостижимость и величие Вселенной, все-все, что можно только вспомнить, что меня восхищало, поражало и делало безмерно счастливой всю жизнь. Я собрала все это - а это всего лишь мизерная часть, которую способен постичь мой разум, и потом умножила все это на бесконечность. Вот это и был бы Бог, как я его способна понять. И я подумала, что если бы Он предстал передо мной, я бы от восхищения и силы этой красоты просто разорвалась бы на атомы. На атомы!..

Это невероятно! Когда я прикасаюсь мыслями к этому исследованию в моем мозгу, я испытываю непередаваемый восторг и могу об этом думать долго, и чувствую счастье что Это Чудо существует в мире, и я могу прикоснутся мыслями хотя бы к его маленькой части. Я знаю кто я…

Я - песчинка, влюбленная в Бога».

Этот Текст есть чистое откровение! У него не было никакого права править его. Но он тот же час бросился вымарывать свой роман, вставляя в текст целые куски из ее писем! Да, теперь та, кто была там плоской и вялой набиралась сил и ума, и, что важно - света, и уже скоро лучилась не только неземной красотой, но и духом! Лилась в совершенство. Становилась, никто не верит - Богиней. Да, Луна на глазах приближалась, как комета Галлея, и ему казалось, что он может до нее дотянуться рукой…

И роман, конечно же, наполнялся живой жизнью, это уже был не тоненький ручеек, не тихая плавная река с кисельными берегами…

Роман ожил! Ниагара с Помпеей!.. Этот ее «экшн» сидел у него даже в паху! Дух захватывало!..

Вдруг к нему потянулись: «Бесспорный бестселлер!», это - шедевр. Он поверил словам успеха, кочевавшим теперь из уст в уста.

Пожар разгорался…

Теперь и академики, и все короли…. А принцессы!!?

- …и женщины полюбят тебя, - говорила она.

Почему она не спросила, нужна ли ему их любовь?

Надеясь теперь-то! заслужить ее восхищение, он отправил ей то письмо. С приложением.

Ответ не заставил себя долго ждать. Вот он:

«Я прочла приложение в письме... эпизод по мотивам моего письма - «кем ты был». Мне не понравилось... Более того, я, вдохновившись нашим общением, родила Вам агнца, такого беленького, нежненького, новорожденного. Отправила его Вам, чтобы Вы взглянули на него, какой он невинный - никому другому я бы его не показала! Он был только для Вас. Вы же обстригли его и пустили по миру. Кусочки его нежной облачной шерстки завернули в конфетные обертки, подписали " Шерсть агнца, пасшегося на Голгофе" и припрятали, чтобы продавать на Пасху возле ворот цирка. Мой бедный агнец пришел ко мне весь замерзший и окровавленный. Увидев, его я всплеснула руками, прижала его к себе: мой маленький! Он спросил: "Папа знает, что он мне сделал больно?". Я ответила: "Нет, милый, просто папа хотел тебе потом купить конфет и леденцов, он не подумал".

Я скорблю. Вы меня не совсем поняли. Не надо, не отвечайте...

Я - рыдаю!..

Это новое ее «Вы» убило его: «Я - рыдаю!..». А ее «Я скорблю» просто похоронило его. Скорбят ведь по умершим. Но восторг, восхищение Ею были так высоки и пленительны, что у него начались судороги в руках и ногах от нехватки воздуха… Затем сердце… Стиснуло так, что, казалось, ему уже никогда не стучать. Глаза же - во тьме… Абсолютный мрак, беспросветный… Ночь! Такая же, как ее глаза. Ну и, как того следовало ожидать, - снова галлюники: он улетел… К ней, наверное…

Его откачали…

Зачем?..

Когда он потом вернулся в себя и опять развернул то письмо - погас свет. Он сидел в темноте целый час. Светало. Он принялся за свой ужин: зверски хотелось есть. Значит, здоров, - радуясь думал он и, не разжевав, проглотил свою луковицу. Потом спал в забытьи целый день. И когда потом дали свет, он вернулся к своей Голгофе. Значит, - крест?! Избежать - ну никак!..

- Imiles, expedi crucem! (Иди, воин, готовь крест).

Он взмолился: «О, Господи!..». Потом были слова о чаше…

Никуда не надо ее нести! Дайте, дайте мне ее выпить!

Во Имя!!!

Ее имени он не произносил: он не смел всуе…

Пил, как воду…

И выпил до капельки… Свою цикуту!..

Хорошо!

И набрался смелости, сил… И на ощупь нашел зеленую кнопочку…

Зашипел компьютер.

Пошипи у меня!..

«Не надо. Не отвечайте».

Ее «Вы» снова резало слух.

И заспешили-забегали его пальцы-щупальца по буквам-клавишам, выискивая самые теперь главные, самые важные. Вот, что им удалось выщупать из алфавита:

«Не отвечаю, вырвалось:

Куска лишь хлеба он просил,

И взгляд являл сплошную муку,

Но кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Я всю ночь наполнял оправданиями каждую клеточку общей тетради (1м × 1м × 1м, 5765 стр.) и ПОЭТОМУ не собираюсь оправдываться - не в чем!

Я - не предатель! И не цирюльник!

Я не сделал ничего из того, что Вы на меня навешали.

Его просто придавило это его новое «Вы». И он дописал:

«Если Ты меня разлюбишь, я - умру!..».

И твердо добавил свое теплое и нежное, как чаячий пух:

«Обнимаю…»

И всю новую ночь пытался представить себе эти объятия…

И не мог…

Потом тупо сидел, тупо глядя перед собой в надежде разобраться с самим собой: умрешь? Умру!.. Брось!.. А ты как думал?! И вернулся к тому письму с Голгофы, шкуродер, «папочка»…

Никакими конфетами и леденцами не заживить эту рану! Он представил себе: Пасха, ворота цирка, он сидит и торгует конфетами… Он представил себе глаза агнца, полные слез - Ее глаза… Он подумал: «он не подумал». Но это ж неправда!

«Ты раздел меня догола и выставил на всеобщее обозрение всем этим ротозеям. Голую…».

То распластал, как лягушку, то раздел догола…

(Из дневника: размечтался…).

Но это ж неправда! Можно ли раздеть Венеру Милосскую?

Ты - Богиня…

Не рассказывать о Тебе - значит обворовывать мир. Это как «Джоконду» запихать впопыхах в недоступный черный чулан.

Убери сейчас из истории Магдалину и цемент мира превратится в песок.

Мир - рассыплется…

Ты этого хочешь?!!!

Это было в том августе, и вот уже завтра осень…

Пришло время, Милая Моя, Явиться…

Миру!..

Разве осень над этим властна?

Пожар разгорался…

Поздравляю! - пишет он, - осень на дворе… Пришло время бросить свой ясный взор на тот август… Когда будешь пересчитывать своих цыплят, не забудь про своего желторотого… Он уже проклюнулся? Как думаешь?..

- Думаю, что это никакое не начало конца, - сказала Она, - а начало начал... Уж не знаю что это - награда или наказание?..

«Бог наказал любовью нас?..».