ГЛАВА 6. Всю последнюю неделю Николай жил, как в тумане

Всю последнюю неделю Николай жил, как в тумане. День и ночь слились в одно целое. Он машинально занимался с учениками, машинально ходил на лекции. Еще, до Лизиного ухода, он попросил преподавателей принять у него досрочно два экзамена, чтобы перед Рождеством выгадать несколько свободных дней и подольше побыть вместе. Срок экзаменов подошел, а он к ним не был готов. Он злился на себя, злился на Лизу и ее невыносимый характер, вспоминал выражение ее лица, когда она упрекнула его в том, что он не знакомит ее со своими родителями, – уничтожающий взгляд, презрительная улыбка, и его все больше охватывали тоска и безысходность. Жизнь без нее потеряла всякий смысл. Это состояние усугубили два печальных события, произошедших в эти дни одно за другим.

9 ноября комитет решил провести большую массовку в Аптекарской балке. Затеял ее Григорий Иванович Петровский, вернувшийся недавно в Екатеринослав. Рабочие пожаловались ему, что из-за отсутствия пропагандистской работы ничего не знают о состоявшемся еще весной 5-м съезде РСДРП и хотели бы о нем послушать. Петровский предложил принять участие в массовке Николаю и Мише Колесникову и передал им документы съезда. Те обрадовались, что Григорий Иванович вернулся, и не могли ему отказать.

Николай выступил первый и спустился с трибуны вниз. К нему подошли Кузьмич и двое рабочих из его бывшего кружка. Чтобы не мешать людям слушать Мишу Колесникова, они отошли в сторону.

Кузьмич сокрушался, что занятия в кружке прекратились, нет ни листовок, ни партийной литературы. Новую ленинскую газету «Пролетариий» они в глаза не видели. «О чем думают комитетчики, – говорил он с возмущением, – люди становятся пассивными, еле-еле собрали народ на сегодняшний митинг». Николай объяснил ему, что партийный актив постоянно меняется. Чтобы восстановить прежнюю работу на заводах, потребуется много времени. Теперь, с возвращением Петровского, все изменится. Он пообещал Кузьмичу приходить к нему домой один раз в две недели и беседовать с людьми о текущих событиях.

– Чаще не могу. Я сейчас готовлюсь к выпускным экзаменам и диплому.

– Да хотя бы услышать разумный голос, и то хорошо, – обрадовался Кузьмич. – Еще ты нам подробно растолкуй о земельных реформах Столыпина, хорошо или плохо, что он задумал в них. Правительство всегда так ловко повернет, что вроде бы оно старается для народа, а на самом деле народу от этого только хуже.

Николай сказал, что обязательно об этом расскажет, порадовавшись в душе, что сам Кузьмич в курсе всех событий и без сомнения толкует об этом с рабочими. Он хотел еще что-то ему сказать, но толпа неожиданно всколыхнулась и бросилась врассыпную.

– Жандармы! – крикнул кто-то истеричным голосом. Один за другим воздух прорезали выстрелы.

Николай повернулся к трибуне и увидел стоявшего на коленях Мишу. Он держался за голову, вытирая рукавом шинели стекавшую по лицу кровь. Николай бросился к трибуне. Кто-то протянул уже снизу руки, Мишу подхватили и унесли. Николай заметил серый сюртук Димы Ковчана и побежал их догонять, ориентируясь на этот сюртук.

Мишу положили на чье-то пальто и осторожно несли. Он, не переставая, стонал. Правая рука его беспомощно свисала вниз. Николай взял его за руку. Миша открыл глаза.

– Коля, это ты? Маме ничего не говорите и не оставляйте ее одну. У нее никого больше нет.

– Миша, продержись немного. Врачи тебя спасут.

Ближе всего к этому месту была частная еврейская клиника Натана Израилевича Рогачевского. Большая парадная дверь была закрыта. На звонок вышла сестра в безукоризненном белом халате и белом накрахмаленном платке («Не то, что у Володи в его городской больнице», – успел подумать Николай), громко вскрикнула и убежала в глубь коридора. Оттуда пришли санитары, положили Мишу на носилки и унесли через матовые двери.

В дверь опять позвонили, долго держа кнопку. В коридор выбежала другая сестра, такая же чистенькая и аккуратная, как и предыдущая, испуганно посмотрела на них. Кроме Николая и Ковчана, здесь были еще трое студентов с их курса.

– Это, наверное, полиция. В конце коридора есть запасной выход на соседнюю улицу, – быстро проговорила она и, выждав некоторое время, бросилась к входной двери.

Что там произошло дальше, неизвестно: Николай и его товарищи могли только издали наблюдать за стоявшим у входа экипажем полицмейстера и группой городовых. Через час из дверей вышел Машевский. Вид у него был недовольный. Он отчитал городовых и что-то грубо сказал кучеру. Тот, не дожидаясь, пока начальник поднимется по ступенькам, в сердцах хлестнул лошадей. Лошади дернули, полицмейстер упал на сиденье, сильно ударившись головой о косяк двери. Дикий вопль огласил улицу. Оставшиеся на месте городовые еле сдерживали улыбки. Они продолжали стоять около больницы и переговариваться между собой. Николай решил, что их оставили охранять Мишу, но те тянули время в своих интересах, и, выкурив еще по две папиросы, не спеша поплелись в участок.

Стоять на улице не имело смысла. Николай предложил ребятам разойтись по домам, а сам вернулся в больницу. Дверь открыла первая сестра. «Ваш товарищ скончался», – сказала она тихим голосом, смотря мимо него в сторону. Николай почувствовал, как у него внутри похолодело.

Сестра рассказала, что Машевский устроил скандал из-за того, что главврач не вызвал полицию. Миша к этому моменту уже умер. Натан Израилевич еле убедил полицмейстера, что просто не успел этого сделать. Машевский пожелал лично убедиться в смерти раненого, поднялся в операционную.

– Вы не подумайте, – смутилась женщина под пристальным взглядом Николая, – мы бы его не выдали и сделали все, что нужно. У нас главврач очень хороший.

– Я могу увидеть Мишу?

– Подождите. Пойду, узнаю.

Через десять минут она вернулась, дала ему накрахмаленный халат, колпак и повела по лестнице на второй этаж. Николай смотрел по сторонам, удивляясь безукоризненной чистоте помещений: полы выскоблены, как в собственной квартире, коридоры ничем не заставлены, а в палате, куда он заглянул ради интереса, стояло всего четыре кровати. В свое время Рогачевский предлагал Володе здесь работать, даже обещал ему должность ведущего хирурга (это при его-то молодости), но брат предпочел городскую больницу, считая, что там больше возможностей для врачебной практики. Кто знает, будь он здесь, может быть, спас Мишу!

В операционной было прохладно, сильно пахло хлороформом. Большая круглая лампа в центре потолка ярко освещала операционный стол с лежавшим на нем Мишей. Пожилая санитарка, макая ватный тампон в лоток с водой, вытирала с его лица кровь.

– Совсем еще молоденький и такой красивый, – сказала она с жалостью. – Погиб ни за что ни про что.

– Мария Ильинична, – прикрикнула на нее сопровождавшая Николая сестра. – Это не наше с вами дело.

– Было бы не наше, так сюда бы не привезли. Матери-то что скажете? – спросила она Николая с непонятной злостью.

– Спасибо вам за то, что вы его пожалели.

Женщина заплакала и вышла из операционной.

– Не обижайтесь на нее, – сказала сестра. – У нее сын погиб в японскую войну, такой же молоденький, вот она и расчувствовалась... У нас очень хорошие врачи, – опять повторила она виновато, как будто Николай ее в чем-то упрекал, – у вашего товарища была смертельная рана.

Николай смотрел на неподвижное лицо друга и не мог представить, что его больше нет. С Мишей его связывали не только учеба и партийная работа. Он был очень интересный человек, многое знал от своей мамы – учительницы истории, интересовался, кроме всего прочего, историей Древнего Египта, мечтая поехать туда с археологической экспедицией. «Зачем же ты поступил в наше училище?» – спрашивали его однокурсники, когда в перерывах между лекциями он рассказывал им о пирамидах. Миша всегда уклончиво что-то отвечал. На самом деле он не хотел оставлять в Екатеринославе одну свою маму (отец его давно умер) и так ее берег, что она даже не подозревала о его партийной работе.

Одно время, еще до революции 1905 года, комитет решил проводить на Брянской площади «летучки» – короткие собрания во время обеденного перерыва. Для многих агитаторов приезжать туда днем всего на 15 минут было трудно. Миша взял на себя эту обязанность, незаметно исчезая с какой-нибудь лекции, так что никто из студентов не замечал его отсутствия. Во время следующей перемены около него по-прежнему толпился народ, желающий послушать его рассказ о строительстве Великой пирамиды, архитектором которой, по мнению ученых, был не египтянин, а израильтянин, возможно, даже сам Ной.

Николай договорился, что до похорон тело Миши останется в больнице. На улице уже было темно. Свернув за угол, он увидел Диму и ребят, которые стояли на том же месте, терпеливо его ожидая. По его лицу они поняли, что произошло самое ужасное.

– Миша просил ничего не говорить его матери, – удрученно сказал Николай. – Но как мы скроем, если завтра о его гибели узнает весь город. Дима, возьми эту обязанность на себя, сходи к ней домой, а похороны мы устроим сами.

– У нас нет денег.

– Соберем в училище, – сказал Давид Матевосян. – Беру это на себя. И организацию манифестации. В день похорон надо отменить занятия на всех курсах.

– Хорошо бы еще выпустить листовку, – добавил Николай.

– На что? – с досадой воскликнул Дима, замученный все последнее время поисками денег.

– Попробую через рабочих яковлевской типографии. Помнишь, как они нам хорошо помогали выпускать «Бюллетень»? Ради такого случая не откажут.

– Из прежних людей там никого не осталось.

– Ничего, найдем, – сказал Николай, с трудом преодолевая подкативший к горлу комок. – Почему так получилось, что охрана проворонила жандармов? Кто за нее отвечал?

– Я отвечал, – сказал молчавший до этого Семен Астахов.

– Значит, с тебя спросим со всей строгостью.

– Жандармы подошли со стороны Ульяновской улицы, там стояли ребята из Коммерческого училища.

– Симанович?

– Он самый.

– Этого товарища нельзя допускать ни к одному нашему мероприятию. Он погубил детей на Кудашевке, теперь из-за него погиб Миша. Предлагаю не только исключить его из партии, но выгнать с величайшим позором.

– Не пори, Коля, горячку, – остановил его Ковчан. - Надо прежде во всем разобраться. Могли быть провокаторы, да и «союзники» не дремлют.

– Меня в данный момент интересует охрана.

– Мы сразу ушли с митинга, а там могли быть еще убитые и раненые, – подбавил пороху Давид.

– Если это так, – опять завелся Николай, – надо созвать товарищеский суд, пусть он решит, что с этим Симановичем делать.

* * *

Похороны Миши решили устроить в воскресенье, чтобы в них могли принять участие рабочие. Узнав, что нужны деньги, кроме студентов училища, к их сбору подключились сотни людей. Группа студентов, занимавшаяся всеми организационными вопросами, заказала дорогой гроб, катафалк, массу цветов и венков.

Мать Миши настояла, чтобы обязательно прошло отпевание. Рано утром в день похорон гроб был выставлен в Успенском соборе, куда постепенно стекались участники манифестации.

Погода в этот день выдалась хуже некуда: мрачная, с мокрым снегом, сильным ветром. В какой-то момент выглянуло солнце, появилась надежда, что тучи разойдутся, но солнце исчезло, а тучи сдвинулись еще плотней. Ветер трепал одежду, бросал в лица колючий снег. Никто не уходил. Наконец, батюшка прочитал последние слова заупокойной молитвы, гроб вынесли и поставили на катафалк.

Николай увидел в толпе Богдановича, сказал об этом Ковчану.

– Знаю. Говорят, по всей Ульяновской улице стоят солдаты и казаки, но они не посмеют ничего сделать. Видел, сколько народу пришло? Брось спичку, порох вспыхнет в один миг.

Процессия медленно двинулась в сторону городского кладбища. В ней было не менее 30 тысяч человек. Сразу за катафалком шла мать Миши, еще довольно молодая, красивая женщина, одетая во все черное, с опущенной черной вуалью. Она напоминала Николаю его маму, Елену Ивановну. Он всем сердцем чувствовал, что переживает сейчас эта женщина и что бы испытывала Елена Ивановна, случись такое с ним или с кем-нибудь из его братьев. А Лиза? Эта дуреха сидит у своей тетушки, злится на него неизвестно за что, даже не догадываясь, как ему сейчас плохо.

По плану митинг должен был открыть Николай, но его опередил рабочий с Эзау. Выйдя вперед, он стал говорить о том, что на их заводе нет такого человека, который не знал бы Мишу. Люди ему верили, его смерть для них – большая потеря. За ним стали выходить один за другим рабочие других заводов. Николай опять радовался в душе, что рабочие, вопреки утверждению Кузьмича, не впали в апатию, а сохранили боевой настрой, горят желанием продолжать революционную борьбу.

Слушая их выступления, Мишина мама, ничего не знавшая об этой стороне жизни сына, рыдала навзрыд. Приставленные к ней студенты поддерживали ее под руки и подносили к носу пузырек с нашатырем.

Из училища еще никто не выступал. Все время порывался выйти Маковский, но не успевал – его опережали другие. Неожиданно над кладбищем нависла черная туча. Все вокруг потемнело, повалил густой, мокрый снег. Ковчан шепнул Николаю:

– Придется заканчивать. Давай последнее слово.

Николай оглядел огромную, молчаливую толпу, в горле его застрял ком. Чтобы не повторяться, он стал говорить о том, что Миша очень любил жизнь, всем интересовался, прекрасно знал древнюю историю и литературу, но главным для себя считал борьбу за освобождение народа от гнета самодержавия. И судя по тому, что сегодня здесь говорили, его смерть не напрасна – она снова объединила всех екатеринославцев. «Это был удивительный человек, – голос Николая задрожал, – трудно представить, что его больше нет».

На поминки он не пошел: не мог смотреть в глаза Мишиной мамы, невольно чувствуя себя виновным в смерти ее сына. С кладбища поехал к Караваеву. Доктор давно, еще до Лизиного бегства, прислал записку, чтобы он срочно к нему зашел.

После роспуска II Государственной думы Александр Львович вернулся в родной город. Хотел работать в Чечелевской больнице, но власти воспротивились этому, опасаясь, что он будет вести там агитационно-просветительскую деятельность. Караваев занялся частной практикой. Но разве можно остановить кипучую натуру доктора? Он возглавил Екатеринославское научное общество, направив его работу на просвещение народных масс.

Однако «Союз русского народа» не оставлял его в покое. Первый тревожный сигнал прозвучал в конце сентября. Поздним вечером на него напали около его дома, связали руки, вставили в рот кляп и оставили лежать на холодной земле. Его обнаружили люди, привезшие к нему рано утром больного ребенка.

После этого случая Караваеву постоянно стали приходить анонимные письма с требованием, чтобы он прекратил свои жидо-массонские лекции и убирался из города.

Угрозы Караваеву, особенно ночное нападение, вызывали серьезные опасения за его жизнь. Николай предложил ему выделить для охраны студентов. Александр Львович с возмущением отверг эту затею: «Что я за важная птица, чтобы меня охранять? Пусть видят, что я их не боюсь».

Как он и думал, Александр Львович попросил его прийти по поводу нового анонимного письма. На сей раз вместо текста с угрозами доктор обнаружил лист бумаги, на котором стояла черная печать с черепом и костями. Внизу крупными буквами от руки было написано: «Час настал!»

Караваев нервно ходил по кабинету, обычная выдержка изменила ему.

– Я принял некоторые меры предосторожности, отправив детей к родственникам жены. Она сама не захотела меня оставлять, ее мать тоже тут.

– Вам всем надо срочно уехать. Похоже, это последнее предупреждение «союзников».

– Как же я уеду? Дума вот-вот даст добро на открытие Народного дома, предстоит столько дел. И научное общество расширяет работу.

– Я вам предлагал выделить охрану или хотя бы временно ограничить свою деятельность.

– Они все равно не уймутся. У них, как у эсеров, если попал в их список, твоя судьба предрешена, только, в отличие от них, они публично не признают своих терактов.

– Вы так спокойно об этом говорите.

Караваев усмехнулся.

– А что прикажете еще делать, если на «союзников» нет управы. У меня к вам, Николай Ильич, большая просьба: если со мной что-нибудь случится, не оставить без внимания это дело. Все для видимости начнут шевелиться, а вы, пожалуйста, опубликуйте мои статьи в России и за рубежом. Пусть все знают, кто стоит за моим убийством. Тогда не будет больше сомнений об убийцах Герценштейна и Иоллоса.

Он вынул из ящика письменного стола толстый пакет.

– Здесь 10 статей.

Николай ушел от него с тяжелым сердцем, сознавая полное бессилье помочь ему.

На улице было пустынно. Резкий ветер перехватывал дыхание, слепил снегом глаза. Из-за угла показались сани. Он остановил извозчика, и, не торгуясь, повалился на скамейку, прикрыв ноги задубевшей полостью.

Этот тяжелый день для него не кончился. Несмотря на поздний час, он уселся за учебники: через неделю предстояли те два экзамена, которые он напросился досрочно сдать. Временами он поднимал голову, прислушиваясь к звукам на улице: ему казалось, что подъезжают сани. Он вскакивал, бежал к окну, но там было пусто. Уличный фонарь слабо освещал часть их дома и старый вяз, около которого Лиза ждала его в тот вечер, когда ушла от родителей. Снег завалил всю улицу, повис толстым слоем на проводах, грозя вот-вот их оборвать. Тоска на улице, тоска в душе.

На кухне каждые полчаса отсчитывали время часы «Кукушки». Эта была Лизина идея их купить, хотя назойливые крики заводных птиц не давали спать, и на ночь приходилось плотно прикрывать все двери. Зато в другое время дня Лиза не могла нарадоваться на своих «кукушечек». Сейчас они мешали ему сосредоточиться. Он остановил маятник, в квартире наступила непривычная тишина. Глаза сразу стали слипаться. Набегавшись за день, он заснул, опустив голову на книгу.

Ему приснился роменский дом. На крыльце стояла Елена Ивановна. Подняв руку к глазам, чтобы не слепило солнце, она смотрела в сторону сада. Там по узкой дорожке, раздвигая ветки цветущих яблонь и вишен, в белом платья шла Лиза. Она шла к дому и улыбалась. Мама тоже заулыбалась и пошла к ней навстречу. Вдруг из-за деревьев выскочили люди с длинными волосами и в черных пальто, схватили Лизу, и куда-то потащили. Николай бросился за ними. Сад кончился, перейдя в густой лес. Белое Лизино платье удалялось все дальше и дальше. Он перелезал через поваленные стволы, раздвигал колючие заросли, перепрыгивал через канавы с водой. Одна канава оказалась слишком широкой. Не рассчитав силы, он провалился в холодную мутную воду и пошел ко дну. Пытаясь выплыть наверх, он усиленно колотил руками и ногами по воде, но она поднималась все выше и выше, затягивая его в свою глубину. Ему не хватало воздуха, он задыхался… Тут он проснулся. Кто-то с силой дергал и рвал входную дверь, так что накинутый на скобу железный крючок дребезжал на всю квартиру. Полиция!

На цыпочках он прокрался в прихожую и прислушался. Разговаривали двое: мужчина и женщина, ему показалось, что это Лиза. Он сбросил крючок. Вошла Лиза.

– Коля, здравствуй, мне срочно нужна твоя помощь.

– Кто с тобой? – недовольно спросил он и оторопел: в прихожую вошли двое мужчин с длинными волосами и в черных пальто, как две капли воды, похожие на похитителей из его сна. Присмотревшись внимательней, в одном из них он узнал Иннокентия, двоюродного брата Лизы.

– Это Арон, а это – Иннокентий, ты его знаешь. Я у него жила эти дни. Он ранен в грудь. Сходи, пожалуйста, за Володей.

– Володя сейчас на дежурстве. Он не сможет прийти.

– Тогда я пойду сама, – решительно сказала она и повернулась к двери.

– Я с вами, – тут же отозвался Арон.

– Хорошо, – согласился Николай, недовольный прыткостью Арона, – я схожу, но не уверен, что Володя придет.

Он помог уложить Иннокентия на кровать, натянул шинель и вышел из дома. Идти было далеко. Разбитый после тяжелого сна, быстро шагал по пустынным улицам, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Снег прекратился, только ветер с силой раскачивал деревья. С них падали за воротник тяжелые снежные комья.

На вахте у главного входа больницы дежурила незнакомая нянечка, наотрез отказавшая вызвать доктора Даниленко: проси об этом хоть брат, хоть сват или самый важный генерал.

– У него только что была трудная операция, – упрямо повторяла она. – Ему надо отдохнуть.

– Скажите ему, что его ждет брат Николай, он мне очень нужен. Если не позовете, я применю силу.

– А у меня есть свисток, – сказала нянечка, вынула из-за пазухи свисток на веревке и поднесла к губам.

– Милая женщина, – взмолился Николай. – Вы разбудите всю больницу. Позовите, хотя бы медсестру Любу.

– Так бы и сказали с самого начала, – смилостивилась «цербер» и послала кого-то за медсестрой. Появилась Люба, выслушала просьбу Николая и удалилась. Володя появился не сразу, через 20 минут, показавшихся Николаю вечностью.

– Что случилось? – спросил он, увидев встревоженное лицо брата. – С Лизой что-нибудь?

Николай отвел его к двери.

– Срочно нужна твоя помощь. Лиза вернулась, с ней двое анархистов. Один – ее брат. Он серьезно ранен.

– Я так и знал, что этим кончится. Ну, Лиза! Втянет она тебе в какую-нибудь историю.

– Пожалуйста, Володя, не трави душу. Этот человек бредит, я думаю, у него началось заражение.

– У меня тяжелый больной после операции, я не могу его оставить.

– Идем, а то этот брат умрет на нашей постели.

Володя тяжело вздохнул.

– Э-э-х! Ну что с тобой делать? Подожди, схожу за инструментами.

Братья быстро шли по улице. Когда от их дома оставалось недалеко, Николаю показалось, что за ними кто-то идет. Он остановился закурить, незаметно посмотрев назад. Человек продолжал идти и, пройдя мимо них, свернул в ближайшие ворота. Николай с облегчением вздохнул. Прохожий! Его не покидало беспокойство: Лиза со своими друзьями могли привести хвост. Около их дома никого не было. Они еще несколько минут постояли на улице. Николай выкурил вторую папиросу. Убедившись, что за ними никто не следит, они вошли в подъезд.

В коридоре на стуле сидел Арон и, прислонив к стене голову, крепко спал. При стуке двери он вскочил, радостно бросился к Володе:

– Спасибо, доктор, что пришли.

Иннокентий был без сознания и бредил... Лиза сидела рядом на стуле, вытирая мокрым полотенцем его воспаленное лицо.

Володя осмотрел рану, осторожно повернул Иннокентия на бок.

– Какие у вас дальнейшие планы? – спросил он Арона.

– Хорошо бы уйти до рассвета.

Володя сразу стал серьезным:

– Все выходят, а ты, Лиза, приготовь как можно больше чистых тряпок, будешь мне помогать

Николай повел Арона на кухню. На примусе закипал чайник. Лиза успела сварить картошку и нарезать все его запасы колбасы. Николаю не хотелось ни есть, ни разговаривать. Он тяжело опустился на стул. Арон же с удовольствием принялся за еду. Они сидели друг против друга. Николай рассматривал его крупное, немного вытянутое лицо, холодные глаза с надменным взглядом. Одет, как будто собрался в театр: накрахмаленная белая рубашка, высокий стоячий воротник.

Заметив пристальный взгляд Николая, Арон нахмурился:

– Простите, что вас побеспокоили. Это Лиза предложила ехать к вам... Я растерялся, город знаю плохо.

– Значит, Лиза была с вами?

– Нет, нет. Ее с нами не было, – и осекся.

– Опять кого-нибудь убили? – в голосе Николая прозвучало нескрываемое презрение.

– Вы не имеете права так со мной разговаривать.

– Имею. Вы пришли ко мне в дом, а не я к вам.

Арон усмехнулся:

– Имя Дуплянского вам о чем-нибудь говорит?

– Говорит. Бывший земской начальник и крупный помещик.

– Вот-вот... Человек, который всю жизнь издевался над крестьянами, недаром они прозвали его «кровопийцей». Впрочем, убивать мы его не собирались, это вышло случайно.

– А жена, дети?

– Семью мы не тронули.

– Вы, анархисты, все время идете по крови.

– А Вам жаль этого кровопийцу? Не мы, так крестьяне его рано или поздно убили бы.

Лицо Арона перекосилось от злобы, серые глаза налились кровью.

– Да будет вам известно, – хрипло сказал он, – Дуплянский был самый ярый зачинщик всех еврейских погромов. Вы не знаете, что это такое, а я знаю. Слишком хорошо знаю.

– Кровь за кровь – это не способ борьбы. Вы или кто-то другой убили трех министров, с десяток, а то и больше губернаторов, бросаете бомбы в дома и людей. И что этим добились?

– Мы даем людям надежду на справедливость, только мы – не вы, социал-демократы, ведь вы, кажется, соратник Ленина, не религия и ее Бог, у которого все ищут утешение и защиту…

– И при этом гибнут невинные люди. Кажется, ваш Кропоткин говорил: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе». Ваши убийства и грабежи – самый обычный бандитизм, прикрывающийся высокими идеями.

– А вы хотите без насилия уничтожить зло? Раз вы тут вспомнили Кропоткина, то и я сошлюсь на него, хотя для меня он не является авторитетом. «Конечно, плохо, - говорит Петр Алексеевич, – бороться со злом путем зла. Но и не бороться против большого зла меньшим является в свою очередь еще большим злом». Пройдет время, и вы поймете, что мы были правы.

Арон с презрением посмотрел на Николая: гнилой интеллигент. Красиво рассуждает, а сам наверняка ни на что не способен! И что только Лиза нашла в нем? Он вытащил из кармана жилета часы на серебряной цепочке:

– Что-то они долго? Нам пора уходить.

– Куда же вы дальше?

– На вокзал, а там – к границе.

В коридоре послышались голоса. В кухню вошла Лиза и направилась к умывальнику. Лицо ее было бледное, на лбу дрожали капельки пота.

– Ну, что, как? – бросился к ней Арон.

– Володя вытащил пулю. Сейчас придет, все расскажет.

Володя прошел в ванную. Слышно было, как он тер руки щеткой, пускал сильную струю воды. Арон начал нервничать, поглядывая на часы. Наконец вода в ванной стихла, появился Володя. Лицо его было уставшее, губы слегка дрожали. Он сел за стол, попросил папиросу. Николай удивился:

– Ты же не куришь?

– В исключительных случаях можно. Считайте, что ваш друг родился в счастливой рубашке, – обратился он к Арону. – Пуля прошла на сантиметр от сердца, застряв в лопатке.

– А почему он без сознания?

– Болевой синдром и крови много потерял. Сейчас он отходит от наркоза, я ему ввел хлороформ. Дело еще в том, что при падении ваш товарищ сломал справа три ребра, любой острый конец может проткнуть плевру, если уже не проткнул. Мне не нравятся его хрипы. Кроме того, на голове у него глубокая рана, тоже, видимо, полученная при падении, внутри черепа могла образоваться гематома. Ему нужен рентген и постоянное наблюдение врача. Почему бы вам не отвезти его домой, к родителям?

– В таком состоянии домой? – растерянно протянула Лиза. – У тети больное сердце, она не выдержит, потом ей было сказано, что Кеша с друзьями уехал в Швейцарию... К другим родственникам? – Лиза задумалась. – Нет, не к кому, и к нам нельзя, отец вообще стал какой-то нервный за последнее время.

– В Екатеринославе сейчас во всех больницах начнут искать раненых и опрашивать частных врачей, – сказал Володя, – Я предлагаю вам такой вариант: отвезти его в Полтаву. Там в городской больнице работает мой хороший друг хирург Сергей Петрович Боков, кстати, социалист. Я напишу ему записку.

– Так все серьезно, ведь вы сказали: ему повезло...

– С пулей да, а со сломанными ребрами и легкими – нет... Ему сейчас нужен абсолютный покой. Я не уверен, что он самостоятельно сможет дойти до вагона, да и до Полтавы ехать порядочно. Решайте, мне пора уходить.

– Арон, ты отвезешь Иннокентия в Полтаву, – твердо сказала Лиза и посмотрела на Николая, – а мы его попозже навестим.

– Хорошо, – согласился Арон, прикинув, что у него еще останется время, чтобы встретиться со связным Борисова.

Николай пошел проводить брата и заодно поймать извозчика.

– Не торгуйтесь, – напутствовал его Арон, – соглашайтесь на любую цену и обязательно закрытый экипаж.

Уже наступило серое, тусклое утро. Сверху опять заморосило, на город медленно наплывала молочная пелена. На трамвайной остановке Николай крепко обнял брата:

– Спасибо, тебе, Володька.

– Ты представляешь, в какое они тебя дело втянули: огнестрельное ранение в грудь. А если бы Иннокентий умер? Заставь Лизу завязывать с этими бандитами. Кого-нибудь убили, и теперь их ищут по всей губернии. Вообще Лиза – молодец. Другие при виде крови падают в обморок, а она стойко держалась. Дурная голова не дает дивчине покою.

– Не ворчи, пойду искать извозчика.

– Вечером я к вам зайду.

На улице появились прохожие, шли под зонтами, натыкаясь друг на друга в тумане. Извозчики, как сквозь землю, провались. Наконец, он увидел то, что просил Арон, – пароконный экипаж, и сразу предложил кучеру приличную сумму.

Пока он отсутствовал, Лиза коротко подстригла обоих друзей. Арон сбрил бороду и усы. Николай достал из шкафа парадные шинели: свою и Сергея и предложил их Арону вместо пальто. Вдвоем они переодели Иннокентия. С красивыми эполетами Горного училища оба анархиста выглядели вполне прилично.

Николай и Арон вывели на улицу Иннокентия, и, сказав кучеру, что их друг сильно пьян, посадили его в экипаж. Лиза сбегала домой за пледом, заботливо укутала брата со всех сторон, подложила под голову маленькую подушку-думку. По лицу ее текли слезы. Она без конца гладила Иннокентия по щеке, щупала его горячий лоб. Не в силах смотреть на эту сцену, Николай отошел в сторону. Воспользовавшись этим, Арон взял Лизины руки и долго их удерживал. Лиза боялась, что он, как в прошлый раз у тети Лии, начнет их неистово целовать.

– Лиза... Мы расстаемся и, может быть, надолго... – он стянул с ее правой руки перчатку, прильнул щекой к ладони. – Милая, чудная...

– Арон, я, кажется, не давала вам повод...

– Не давали. Но вы кого угодно сведете с ума...

Лиза недовольно выдернула руку, отступив назад:

– Как вы можете, когда такое произошло с ребятами и... Кешой... Вы за него отвечаете. Если с ним что-нибудь случится, я вам никогда этого не прощу.

– Вы не справедливы ко мне, – упрямо сказал Арон, снова взял ее руку и поцеловал несколько раз выше запястья. – Я вам дам телеграмму, когда все устроится. Трогай! – крикнул он кучеру, вскочив на ступеньку.

Только дома Николай почувствовал, как устал за все это время. Взглянув на Лизу, он увидел на ее лице смущение: она ждала вопросов и упреков. Больше всего на свете ему сейчас не хотелось выяснять отношений. Им овладела полная апатия. Он взял со стола учебники и пошел на кухню.

– Коля! – остановила она его в дверях, в голосе ее послышались слезы. – Нам надо поговорить, ведь ты не знаешь, почему я ушла...

– Слишком просто у тебя все получается, – сказал он с горечью, – ушла, пришла, привезла сюда грабителей. Ты себя любишь, Лиза, себя, до других тебе дела нет. Ложись спать, мне надо заниматься, у меня через неделю два трудных экзамена.

– Посидишь со мной немного?

– Хорошо.

Он помог ей сменить после Иннокентия постельное белье, подождал, пока она разденется, сел рядом на стул. Она взяла его руку, положила под щеку и тут же заснула. Смотря на ее красивое, родное лицо, разметанные по подушке волосы, Николай задавал себе все тот же мучительный вопрос: как она могла с ним так поступить?

Потушив свет, он прошел в кухню, открыл учебник. Глаза слипались. Через полчаса он крепко спал, положив голову на раскрытые страницы.