Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Роза Кранц и Голда Стерн мертвы 19 страница



Вот его статья: «"Анжелика Файн Арт". Мона Лиза победила бульдозер.

Анжелика Кротова, супруга известнейшего политика, не только очаровательная женщина, но и тонкий знаток актуальных процессов. Открытие модной галереи в обычном московском районе (а не на Рублевском шоссе, как принято) - жест демократичный: современное искусство не всегда элитарно. Это жест просветительский: с помощью искусства проводится культурная санация района. Видали когда-либо жители этого - будем откровенны - не лучшего из московских уголков произведения свободной мысли? Пора привыкать!

Ворчливых бабушек из соседних подъездов ("Устроили тут, жить людям не даете!") сменили элегантные дамы в вечерних туалетах. Началось лазерное шоу. Зеленый лазер стрелял из окна галереи на бульдозер, стоявший во дворе. Лучи постепенно складывались в знакомый образ Моны Лизы. Это - проект художника Стремовского "Мона Лиза против бульдозера", посвященный 30-летию двух памятных событий. В 1974 году знаменитая картина Леонардо приехала в Москву, - тогда москвичи занимали очередь, чтобы ее увидеть. Потом "Джоконда" уехала, а на московском пустыре художники-нонконформисты устроили выставку. Публики было мало, зато было много чекистов и несколько бульдозеров, которые смели экспозицию. И вот через тридцать лет после визита "Моны Лизы" и разгрома "бульдозерной выставки" "Анжелика Файн Арт" выставляет актуальных художников, наследников нонконформистов. За тридцать лет их искусство стало респектабельным, его не громят бульдозерами, а увозят на лимузинах, а бывшего нонконформиста Осипа Стремовского награждают премией "Соотечественник года". Так что "Мона Лиза" победила бульдозер. Искусство восторжествовало! Выставкой Осипа Эмильевича Стремовского откроется серия мероприятий - москвичам покажут шедевры Ворхола, Ле Жикизду и Тампон-Фифуя. Здесь же пройдут экспозиции Олега Дутова, Эдуарда Пинкисевича, Лили Шиздяпиной, Снустикова-Гарбо и других.

На открытии выступали первые лица города. Восхищались дизайном и говорили о том, какая молодец Анжелика Кротова, - устроила истинный праздник».

Было что праздновать! Обобщая достижения, следовало сказать, что свобода (воплощенная в произведении Леонардо, от которого вели родословную свободолюбивые творцы) победила тоталитаризм (воплощенный в бездушном бульдозере). Чем не повод для торжества? Как ни прытко перо Ротика, угнаться за буйством праздника не по силам было и ему. Как в двадцать строк втиснуть вышитое стразами платье хозяйки и фейерверк, заказанный парижскому пиротехнику? А жареные поросята, что появились на столах с букетами левкоев во рту? Так остроумная Анжелика передала привет лучшей подруге - Белле Левкоевой, известной просветительнице.

В юности девушки дружили, по слухам, ходили в одну школу, теперь их сблизила профессия галериста. Дамы хихикали, поминали некоего Валеру Пияшева, иных приятелей молодости. Анжелика извлекала из недр памяти новые имена: а этого помнишь? Какой мужчина, восклицала Белла Левкоева и, слегка преувеличивая энтузиазм, закатывала глаза. А этот? О, какой активный! Кем были упомянутые активные мужчины, сторонний наблюдатель догадаться не мог - скорее всего, речь шла о диссидентах, правозащитниках, активистах - о той интеллигенции, что подготовила сегодняшний праздник свободы.

А праздник шумел, набирал силу. Как это обычно бывает в бальных залах столицы, гости успевали все: и накушаться калорийной пищи, и напиться дорогими напитками, и приобрести незаурядные знакомства.

Актуальный художник, Филипп Преображенский, тот самый, чей аквариум с пляшущим человечком погиб в галерее Поставца, сумел пристроить последнее произведение - говорящую собаку. Собственно, это был ремейк произведения, уже имевшего место в истории искусств, но что с того: разве Попова, Мондриан, Карл Андре и Родченко не рисовали те же квадратики, что и Малевич? Собакой был сам Филипп, он раздевался донага и лаял, перемежая лай революционными призывами. Ефрем Балабос пригласил мастера в подмосковную усадьбу - сторожевым псом. Будку посулили Преображенскому, горячее питание, приличное жалованье. Художник колебался недолго. Стабильное положение при усадьбе Балабоса гарантировало непосредственную близость к тому, кого, собственно, ты и намерен эпатировать. Ты получаешь возможность облаивать капиталиста, а он за это платит зарплату. И Преображенский согласился.

Николай Ротик, пожилой юноша, сновал меж гостями, продавая горячее перо. Свободолюбивые взгляды, впитанные с детства, позволяли писать решительно обо всем, не будучи рабом догмы. Таково уж было воспитание в интеллигентной семье Ротиков: стоять над схваткой, не служить никому определенному, но выполнять поручения тех, кто лучше заплатит. Ротик прикидывал, что именно отстаивать сегодня, какие взгляды защищать. Либеральные - понятно, но что конкретно? Впрочем, далеко не всегда работал критик на заказ. Статью об открытии у Анжелики Кротовой писал наудачу - случаются боговдохновенные моменты, когда внутренний голос кричит: дерзай! Статья была написана до вернисажа - и требовался пустяк: показать ее владелице галереи, получить одобрение. Анжелика чмокнула Ротика в раннюю лысину, оставив пунцовый след помады. Критик сумел понравиться и Белле Левкоевой и сразу же получил заказ. Ему поручили (нешуточное дело!) вести конферанс при вручении премии в области актуального творчества - судьбоносной премии «Черный квадрат». Привычный энтузиазм, посещавший Ротика при получении заказа, не замедлил сказаться; журналист принялся оттачивать фразы и формулировки. Надо сказать так: черный квадрат знаменует прорыв в цивилизацию. Или так: черный квадрат - это символическое изображение окна в Европу. Весь во власти дум, он столкнулся со старым ландскнехтом демократии, Германом Федоровичем Басмановым. Спикер поманил журналиста к себе.

- Зайди как-нибудь, - сказал спикер, - есть тема. Как твоя фамилия?

- Ротик.

- Думаю, сработаемся. - Спикер хохотнул, сверкнул коронками.

Общеизвестно, что Герман Федорович приглядывает компаньона - на место Поставца и Кротова. Перст судьбы уперся в Ротика - журналист летал по залам, едва касаясь паркета. Чем хуже он Димы Кротова? И тот когда-то начинал - а чего достиг!

III

Вернисаж, знаменовавший юбилей подпольного искусства, воскресил в памяти первую легальную экспозицию авангарда, ту, что случилась в восемьдесят пятом году, т. е. двадцать лет назад. Действительно, всполошились специалисты, двадцать лет миновало, какой путь пройден, надо отметить! Обратились к архивам, вспомнили фотографа Льва Горелова, который проводил съемки на легендарной выставке. Вот бы теперь ту фотографию в руках подержать! Вспомнить, кто у истоков стоял, - необходимо!

Пригласили Горелова в редакцию, тот явился с уникальными фотографиями. Отпечатки оказались расплывчатыми, лица участников события разглядеть было трудно. Кто это, с выпученными глазами? Роза Кранц? Непонятно. А этот, горделивый господин в бороде - неужели Голенищев? Мутное пятно, желтая клякса вместо лица. А вот это что такое? Человека нет, лица тоже нет - одна ухмылка осталась. Кто там был, на снимке? Насмешка, а не документ! Отчего же не в фокусе снимок? - спросили культурологи.

- Хочешь честно? - сказал Горелов. - Снимки были контрастные, каждый волосок виден. Хочешь, правду скажу? Таких четких снимков вообще не бывает! У дальнего персонажа родинка на носу - и та видна! Вот так-то! Сначала, первые лет пять - все было нормально, а потом фотография стала расплываться. У кого нос пропал, у кого глаз. Дальше - больше. Прямо фигурами стали из снимка вываливаться! Что такое? Куда делись? Снимал-то я толпу, а на снимке осталось человек пять. А потом и они исчезли. Но общий дух - сохранился!

Загадочная история. Сам Горелов объяснял ее просто: родовое проклятье. Бабка, испанка, рассказывала, что некогда, еще в Средние века, во время Реконкисты, род Гореловых был проклят одним из обиженных мавров - алхимик и книжник, мавр посулил крушение всем проектам, намеченным к воплощению. С тех пор беда поражает любое начинание. Возьмешься за дело - а мавританское проклятье его прихлопнет. То замок в Астурии пострадал от землетрясения, то виноградник поела тля, то фотография расплылась в желтое пятно. Возник вопрос: при чем тут Испания? Откуда мавры взялись? Горелов пояснил:

- Я, между прочим, испанец.

- Да ну?

- Клянусь! Семья приехала в Россию во время испанской войны.

- Не может быть!

- Из астурийских графов. Знаешь, как меня по-настоящему зовут?

- Лев Горелов, а как еще?

- Хочешь честно? Лео Хосе Арано Поутро Нахеро де Горело.

Изумились зигзагам судьбы фотографа; однако на то и история, чтобы все было запутано. Фотографии так и не обрели - снимок расплылся, с ним вместе расплылась память тех далеких дней.

IV

События вспоминаются смутно, что-то такое свободолюбивое определенно произошло, но что именно - сказать трудно. Стремились куда-то, несомненно стремились, порыв был - но вот куда именно, разобраться сложно.

Теперь уже мало кто обращался мыслями к тем, былым, упованиям и мечтам. Важно то, что получили, а чего хотели - вопрос иной. Хотели стать Европой, грезили - вот-вот сольемся мы воедино с мыслящими европейскими народами. И мнилось: вот еще один шаг, вот еще один документ (концессия, продажа, аренда) утвердим - и совсем Европой станем. Однако не стали. Выходили, помнится, даже научные труды: дескать, если вглядеться в нашу историю, то мы - совершенные европейцы. Стать европейцами не получилось по простой причине - не смогли договориться, какими именно европейцами хотим мы стать. Хотелось быть некими идеальными европейцами, но таковых в природе не существует. Невозможно быть европейцем вообще, как невозможно быть вообще солдатом. То есть, амуницию и ружье приобрести возможно, можно даже пострелять - но от этого солдатом не станешь. Солдатом можно быть только определенной армии, с определенным флагом и командованием. Более того, собираясь стать солдатом некоей армии, надо быть готовым не только к победе. Например, надо приготовиться и к тому, что твою армию разгромят. Так и в случае с европейской судьбой. Европеец - он может быть или немцем, или бельгийцем, или французом, но никак не просто обобщенным европейцем. За каждым из европейцев стоит ясная родословная, ничем не отменимая. У каждой из европейских наций есть история - рано или поздно, но она, как и любая жизнь, подходит к концу - по той же причине, по какой прерывается биологическая человеческая жизнь, по какой гибнет армия. В тот момент, когда русские возжелали стать европейцами, европейские полки дрогнули, а генералы разбежались.

Впрочем, сами европейцы, едва почувствовали, что силы армии иссякли, ставили под знамена всех, кого ни попадя. Лишь бы армия сохранилась, лишь бы постучали еще хоть чуть-чуть барабанные палочки. Так не мог примириться с участью своей Наполеон, и печальные сто дней, завершившиеся Ватерлоо, свидетельствуют о том, что смерть нельзя отменить, у всего великого бывает конец.

Европа, которую строили Карл Великий, Наполеон и Бисмарк, Европа, которую пытались возродить Муссолини и Гитлер, Европа, которую спасали Черчилль и Де Голль, - эта Европа прекратила свое существование. Искусственное расширение границ ускорило ее закат. Сегодняшняя Объединенная Европа не напоминает ни Священную Римскую империю, ни Империю Цезаря: у нового образования нет ни цели, ни планов. Когда много людей собираются под знамена, у них обязана быть некая цель - зачем собираться в противном случае? Если же целью собрания полков объявлено намерение выжить - судьба такой армии будет печальна. Спросите политика, писателя или водителя такси - есть ли цель у Европы, есть ли какая либо черта или свойство, определяющее дальнейший путь этого организма в истории, - скорее всего, самым распространенным ответом будет тот, что идеей Европы является идея свободы. Под свободой в данном случае имеется некое устройство дел, дающее право на отдых и не предполагающее обязательств. Территория Европы объединяет рантье, проживающих наследие былых веков и отстаивающих это право. Это вполне понятная цель. Почему не позволить потомкам цезарей тихо играть в поло и гольф, торговать оружием и нефтью, а по воскресеньям ходить в музеи? Однако игра в гольф приносит пользу только после созидательной работы, а в отсутствии таковой - отдых разлагает и портит. Европа объединилась, чтобы стать провинцией большого мира, новой империи, живущей по иным, не европейским законам. Более того, объединение пенсионеров уничтожило последнюю возможность, предложенную некогда Де Голлем, - национального объединения, Etates European. Пятьдесят лет назад генералу казалось, что национальные европейские штаты смогут объединиться, не растеряв самобытной культуры, - возможно, тогда было не поздно. Боязнь определенности - эта боязнь породила философию деконструктивизма и абстрактное искусство - сделала такой путь развития невозможным. Европа последовательно отказалась от своих военных героев, заменив их на коллаборационистов, и от директивного гуманистического искусства, заменив его на беспредметные декорации. Можно было ожидать, что это лишь небольшая передышка от избыточной активности. Но в истории передышка невозможна.

Жизнь устроена так, что невозможно прекратить какую-либо деятельность без того, чтобы иного рода деятельность не заменила ее. Если не совершить поступка, это вовсе не будет означать, что наступил перерыв в деятельности вообще, что вовсе никакой поступок не будет совершен. Поступок будет совершен непременно, просто совершит его кто-то иной, и, вероятно, иначе, чем это сделал бы ты. Историки умиротворенного западного мира заговорили о конце истории в то время, когда речь шла только о завершении определенной концепции: история не думала останавливаться. Отказ от гуманистического христианского искусства сделал актуальным язычество, и язычество - в новом, постхристианском обличье - стало определяющей силой истории.

Сумев отстоять свое прошлое в мировой войне, Европа добровольно разрушила будущее, и куда эффективнее, чем это сделали бы гитлеровцы или большевики. Заменив понятия «гуманизм» на понятие «прогресс», Европа смирилась с фактом: прогресс воплощает сильный, и необязательно, что сильной будет Европа. Представление о свободе как об абсолютном благе, лишившись христианского наполнения, стало оправданием силы - а сила не знает снисхождения, в том числе и к Европе.

Русскому интеллигенту, либеральному коллаборационисту, было трудно поверить в конец Европы: не может быть смерти там, где продают вкусную колбасу. Однако даже русские интеллигенты в конце концов заметили проблему и примирились с тем, что новой европейской жизни не начнут - за отсутствием жизни в организме Европы. Несмотря на привычную зависть к европейскому благосостоянию, русские интеллигенты разглядели, что в Новой империи найдутся более интересные объекты для зависти. Это требовало коррективов в проектах; что делать - если надо, внесем.

Граждане примирились с тем, что есть: приобретения все-таки сделаны, а идеальные порывы - расплывутся в истории, как нечеткая фотография.

Да, хотели свободы; да, алкали прорыва в цивилизацию; да, собирались строить общество, руководствуясь идеалами гуманизма. Что-то из этого набора получили, что-то не получили - но все подряд получить и невозможно. Время и сила вещей сами отбирают нужное, отсеивают случайное. Хотели демократии - а построили дачу, искали справедливости в социальных институтах, но обрели профессорский чин в Бостонском университете. Ну и что здесь дурного? Есть история духа (то, что Соломон Рихтер назвал бы парадигмой истории), а есть обыкновенное течение событий (как сказал бы Рихтер, социокультурная эволюция). И живут они параллельно, друг другу не мешают. Есть памятник герою прошлых эпох, стоящему с саблей в руке, - ну, допустим, памятник Джузеппе Гарибальди; ничем не хуже будет монумент его потомку, герою нового времени, вздымающему в воздух сосиску или подсчитывающему выручку у кассового аппарата. Получилось, что искали свободы, а идеалами общества стали обжорство, блядство, воровство и подлость. Хотели одно, получили другое, но в целом все устроилось.

Устаканилось, как подытожил процесс Борис Кириллович Кузин. История рано или поздно разровняет пространство, изрытое окопами, - разногласия сотрутся, тождества заменят противоречия. Если бы герой Вердена маршал Анри Петен не сочувствовал успехам генерала Франко, пребывая на посту посла Франции в Мадриде, кто знает, нашел бы он адекватное решение в оккупированной Франции? Если бы лейтенант Де Голль не прошел школу твердости у полковника Петена, кто знает, сумел бы он отстоять национальную гордость Франции? Если бы Помпиду не учился гибкости у генерала Де Голля, может быть, он не сумел бы осуществить демократических преобразований, сводящих амбиции генерала на нет? Подчас поступки этих персонажей спорили друг с другом, но все трудились на благо цивилизации, а кто из них герой, кто коллаборационист - сейчас не разберешь.

V

Так и судьбу героев этой хроники предопределили воспитание и среда, а убеждения со временем сделались неразличимы. Что на роду написано, как говорит Иван Михайлович Луговой, того не избежать.

Сам Иван Михайлович живет на пенсии в любимом своем поэтическом поселке Переделкино. Разумеется, не одной лишь пенсией питается его бюджет: здесь и акции нефтяных концернов, и прибыль с приватизированных месторождений алюминия, и доходы от газеты «Бизнесмен», коей Иван Михайлович теперь владелец. Однако от дел Луговой почти отошел - так, изредка наведывается в Кремль по мелким хозяйственным надобностям. Иван Михайлович не уподобился немощным пенсионерам: он сохранил стать и силу. О диете, докторах, постельном режиме речи, разумеется, нет. Бутылка хорошего бордо, жареное мясо, дружеская компания - вкусы ответственного работника не изменились. Вечерами сидит он на своем участке в обществе верной супруги Алины и старого товарища Германа Басманова, подкидывает сосновые поленья в огонь, смотрит сквозь бокал на игру пламени. Два старых бойца сидят рядом, плечо к плечу, так же точно, как стояли они на идеологических баррикадах всю жизнь. Время иссушило их лица, словно изваяния из кремня, смотрят они на поэтическую природу Подмосковья. Беседовать старым ландскнехтам ни к чему: они все давно знают, и про людей, и друг про друга. Разве что поворошит один из них угли в затухающем костре да похвалит дрова, а другой плеснет вина в бокал да отметит год розлива. Ничто не тревожит их покой. Правда, случается такое, что хрустнет ветка в кустарнике, и тогда Иван Михайлович вскакивает с места.

- Ты слышал? - спрашивает Луговой. - Тень видел?

- Какую тень? - Басманов не видел ничего.

- Женщина в длинном платье. Вся черная, как тень.

- Через забор, думаешь, перелезла? Собаку спусти.

- Показалось, - говорит Луговой и садится опять. Он знает, что это была старуха Герилья, которая бродит по кустам вокруг его дома. Он знает, что рано или поздно старуха снова встанет у него на пути. Он уверен, что Герилья не угомонится, пока не убьет его, - и он ждет Марианну всякий день. Порой просыпается он среди ночи, сидит на постели, слушает. То половица скрипнет в старом доме, то ставня хлопнет.

- Добермана спусти, - советует Басманов.

- Ее собакой не возьмешь, - говорит Луговой.

- Охрану давай удвоим.

- Что ей охрана, - говорит Луговой печально. - Впрочем, - добавляет он философски, - от судьбы не уйдешь. Что на роду написано, исполнится.

И однако он тревожно всматривается в темные кусты, прислушивается к шорохам. Вот, слышите! Но это ночная птица взмахнула крыльями и сбила сухую ветку. Ветераны «холодной войны» сидят допоздна у тлеющих углей - судьбы их, подобные этим углям, еще не догорели - но вспыхивают яркими всполохами. Старики готовы к делу, их еще позовет долг, они поработают.

VI

Бывают иные примеры судеб - тех, что обрели ясный финал; допустим, судьба Гриши Гузкина. Стараниями супруги его, Сары Малатеста, он был принят в богатых домах Нью-Йорка, фотографии его помещали в прогрессивных журналах. Обосновавшись на Лонг-Айленде, Гриша издал мемуары, последние страницы описывали быт на берегу океана. Скупо, но точно передал автор свои ощущения. «Вышел на берег, - писал Гриша, - посмотрел на горизонт. Там, за океаном, остались старые камни Европы, прошлое, которое вспоминаю с улыбкой». Отечество свое (а таковым Гриша считал прекрасную Францию) он не то чтобы забыл, но память о Франции потускнела, и даже французский язык он уже не помнил. Так, на очередном вернисаже, бойкий критик сравнил его полотна, обличающие эпоху социализма, с гневными манифестами писателя Золя, и сказал Гузкину: мэтр, меня поражает сила Вашего J'accuse! Какой напор! Гриша ответил журналисту: действительно, джакузи у нас великолепное. Напор воды отменный. Решили поставить итальянскую сантехнику, все-таки там, в Европе, понимают толк в этих мелочах. Но бассейн я мог доверить только американцам. Большие дела решаются здесь, if you know what I mean.

Планировали издание книги «Шагал - Эйнштейн - Гузкин». При чем тут Эйнштейн, спрашивали Гришу, он улыбался, поглаживал бородку: есть кое-какие точки соприкосновения. Книга «Шагал - Эйнштейн - Гузкин» почти что вышла в свет, однако в последний момент издатели передумали - и заменили Гузкина на Стремовского. На прилавки легла огромная монография «Шагал - Эйнштейн - Стремовский», и Гриша, увидев книгу в магазине, лишился дара речи. Сара Малатеста испугалась, не сошел ли супруг с ума: сухие губы художника безмолвно открывались и закрывались, точно у рыбы, выброшенной на пляж Лонг-Айленда вечерним приливом. Ошибка, брак, диверсия, розыгрыш! Потребовали другой экземпляр книги - то же самое! Еще один - та же картина! Следующий - опять то же самое!

Искушенные люди знали, что идет борьба за право именоваться символом свободы на постсоветском пространстве. Еще в незапамятные годы Захар Первачев составлял список лидеров нонконформизма, имея в виду именно это: придет время - и надо будет разобраться, за кем теперь генеральские погоны. Время пришло, и цивилизованная Империя поставила точку в споре. В финал вышли двое - Гузкин и Стремовский. Гриша Гузкин имел хорошие шансы, акции котировались высоко, однако Осип Стремовский провел необходимую работу - и победил. Сара Малатеста видела в жизни всякое, однако лица, подобного Гришиному, лица, искаженного столь вопиющей мукой, ей видеть не доводилось. На негнущихся ногах, с блуждающим взором Гриша дотащился до кресла и обвалился в него. Амедео Модильяни, умирающий от нищеты и туберкулеза, Винсент Ван Гог, бредущий на мотив с браунингом в кармане, - те, возможно, и поняли бы меру отчаяния мастера. Рыдания сотрясали тело Гузкина, пальцы терзали бородку и шейный платок. Где правда искусства, где? О, история, ты еще пожалеешь об оскорбленном величии.

В былые дни Гриша поделился бы горем с мудрым Ефимом Шухманом. Однако судьба развела друзей, и развела неотвратимо. Дело в том, что после памятного расставания с Гузкиным Барбара фон Майзель сблизилась с Ефимом Шухманом, и, после непродолжительного знакомства, Ефим и Барбара обвенчались. Венчание происходило в баварском соборе, затем молодые отправились в мэрию, где скрепили отношения формальными узами, причем Шухман принял фамилию жены - отныне он стал именоваться Ефим фон Майзель. Церемонию почтили присутствием былые сослуживцы барона. Седые старики в орденах, все еще подтянутые и крепкие, съехались в баварский замок. Был здесь и знаменитый фон Шперле, бомбивший Гернику, замечен был и старик Фогель, отец дюссельдорфского директора музея. Плечом к плечу стояли кряжистые мужчины, остатки некогда славного легиона Кондор, и молодежь невольно заглядывалась на старую гвардию: теперь таких молодцов не сыскать - мельчает Европа. Когда же на лужайке молодежь устроила потешные соревнования по стрельбе, старик Фогель изумил всех. Сухой рукой извлек он из подплечной кобуры парабеллум и всадил всю обойму - пуля в пулю - в центр мишени, изображавшей бегущего человечка.

- Если вы хотите знать мое личное мнение, - сказал собравшимся Ефим, - мы все должны брать с него пример.

Ефим переехал в Баварию, поселился в замке барона фон Майзель и со временем (много времени не потребовалось) стал подлинным немцем. Сегодня Ефим охотно рассказывает всем гостям о преимуществах Германии над Францией, нахваливает мозельское вино, любит свиную грудинку. Если хотите знать мое личное мнение, обыкновенно говорит Ефим фон Майзель гостям, то Германию абсолютно невозможно сравнить с Францией. Аккуратно, чисто, любая деталь - с любовью к порядку. Одним словом, цивилизация. Я, разумеется, не расист, но негров в Баварии меньше, чем в Париже. Париж буквально загажен алжирцами. Ефим фон Майзель пишет эссе либерального толка, остается верен себе в генеральных направлениях мысли. Разве что некоторые взгляды пришлось пересмотреть. Когда Ефим встречается с Питером Клауке, то уже выдает себя за немца и решительно отказывается от еврейства. Он, впрочем, не возражает признать за плечами опыт жизни в России. Я жил в этой стране, говорит горько Ефим фон Майзель. Если хотите знать мое личное мнение, эта земля не предназначена для жизни людей. Если вы хотите спросить, что я думаю об этом, я скажу вам, что это внеисторическое пространство. Вы Ефим, сказал ему однажды Клауке, потому так легко вошли в германскую культуру, что, по всей видимости, являетесь генетическим наследником ее. Вы, случайно, не из обрусевших немцев? Да, согласился Шухман, путь назад к цивилизации несколько затянулся.

- Почему у вас такое имя странное: Ефим? - спросил его Клауке.

- Родословная тянется от остзейских баронов. Генезис имени Ефим прост - это русификация северного имени Эйвинд.

- Так почему бы вам, г-н фон Майзель, не вернуть себе исконное имя?

- Для чего стесняться своей истории? - произнес Ефим Шухман. - Да, я жил в России, и следы пребывания в славянской стране остались.

Тем не менее он заказал (просто на всякий случай) набор визитных карточек с именем Эйвинд. В конце концов, объяснял он свои мотивы Барбаре и другу дома Борису Кузину, не всякому же я могу рассказать обстоятельства своей биографии. Да и зачем? Есть некоторая назойливость в том, чтобы претендовать на уникальную судьбу, некрасиво привлекать к себе внимание. Визитная карточка, как деловой костюм, должна быть четкой, информативной. Не правда ли, Mein Schatz? Эйвинд фон Майзель, культуролог. Точка.

VII

Замужества увенчали изломанные биографии многих героев этой хроники.

Клара Гузкина вышла замуж за культурного советника Фергнюгена и уехала с ним в скучный город Аурих, в Нижнюю Саксонию. Отвратительный климат, плоский ландшафт, безмерно банальные соседи сыграли роковую роль в отношениях четы. Клара сбежала в Берлин. Там она открыла массажный салон на Уландштрассе, а стилистом пригласила специалиста из Москвы, известного эстетика Петра Труффальдино. Объединенный Берлин сперва немного напугал осторожного Труффальдино: слишком много поляков и русских, говорят про мафию, одного галериста даже застрелили. Однако он прижился, девушки в салоне его любят, оказывают ему незначительные услуги, а некоторые разрешают проделывать над собой то, что некогда он творил с Анжеликой. В благодарность за это Труффальдино долгими слякотными вечерами, когда клиентов нет, рассказывает девушкам про дискурс и парадигму, про светозарного мыслителя Жака Дерриду, и девушкам нравится. Они давно уже относятся к Труффальдино как к члену своей маленькой семьи, не стесняются его совершенно, посылают в аптеку за презервативами и прокладками и, хватая культуролога за штаны, говорят: Петюнчик, покажи дискурс. Сумеешь залезть в мою парадигму, или как? Труффальдино не обижается, не плачет, как бывало от унижений Свистоплясовой, но тихо смеется. Однажды их массажный салон навестил Владислав Тушинский, профессор Стенфорда, ездящий по миру с лекциями «Как нам переделать Китай в 900 дней». Профессор, всегда отличавшийся неумеренным сексуальным аппетитом, провел бурную ночь в салоне вызывал девушек одну за другой, и наутро многие жаловались, что парадигма побаливает. Хозяйка салона Клара Гузкина обращается с Труффальдино строго, но не слишком, так что можно сказать, что судьба культуролога устроилась.

Своеобразно сложилась судьба у художника Снустикова-Гарбо. Художник провел ряд ошеломляющих акций в крупнейших музеях мира: мастер перевоплощений, во время шоу в Бабуре он оделся мадам Рекамье, а в галерее Тейт предстал публике в обличье леди Дианы. Последний перформанс решил его судьбу. Присутствовавший в зале Ричард Рейли был настолько пленен образом, что немедленно предложил художнику уединиться в его особняке. Роман имел продолжение: Рейли расстался с семьей, соединил свою судьбу со Снустиковым. Либеральные изменения британской конституции разрешали однополые браки, и влюбленные оформили отношения в тихом приходе в Дорсете. Нечего удивляться тому, что Снустиков сделал операцию и окончательно вернул себе пол, предписанный проведением. Миссис Рейли (о девичьей фамилии не вспоминали) сохранила сценический псевдоним, и лишь в некоторых - неофициальных - случаях именовалась Теодора Рейли-Гарбо.

Все складывалось неплохо, но судьба заготовила еще одно испытание для художника, и очередной удар оказался роковым. Спустя некоторое время после замужества Теодора Рейли захотела подарить наследника своему супругу. Растроганный Рейли пошел на все - была проведена немыслимой сложности операция, и в тело его супруги была вживлена женская матка с плодом, который следовало выносить и произвести на свет. Сам Ричард Рейли не уставал повторять, что ничто не невозможно. Однако судьба сочла иначе: дама умерла родами. В частной клинике Дорсета миссис Рейли (в девичестве - авангардист Федор Снустиков-Гарбо) испустила дух. Рейли остался безутешен. Он вышел на пенсию и ежедневно посещает бар, где great guy Барни потчует его дрянным пивом и вымогает чаевые.





Дата публикования: 2014-10-25; Прочитано: 316 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.011 с)...