Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Роза Кранц и Голда Стерн мертвы 15 страница



- Вы ударили меня, - сказал Рихтер с пола растерянно.

- В порядке самообороны, Соломон Моисеевич. Ударил я вас несильно.

- Вы подлец, - сказал Рихтер, - вам будет стыдно.

- За то, что не дал себя зарезать? Логично ли это рассуждение? Удивляюсь я вам, Соломон Моисеевич. Умным я вас никогда не считал, но вот не думал, что вы - сумасшедший. Может, в дурдом вас определить? - сказал Луговой раздумчиво.

- Вы опасный негодяй, - сказал Рихтер. - Я проучу вас.

- Сдам-ка я вас, Соломон Моисеевич, в лечебницу, - сказал Луговой, - вам в психушке самое место. - Он смотрел сверху вниз на Рихтера, как глядит врач на больного. - Право, лучше для вас ничего и не придумать. В больницу, решено. И собеседников там найдете, да и вообще - порядок должен быть. Психи - в больнице, воры - в тюрьме. А мне вот обедать пора. Вами охрана заниматься будет, разрешите откланяться.

- Уйдет, - взвизгнула старуха и, подскочив, быстрым, четким движением сунула нож в Лугового. Иван Михайлович сильно ударил ее по запястью и охнул: нож, повернутый острием вверх, распорол ему ладонь.

- Да ты сбесилась! - крикнул он.

- Сейчас, - шипела Герилья, - сейчас я его достану.

Она широко размахнулась справа налево и наискось ударила ножом, но возле самого тела Лугового перехватила нож из правой руки и нанесла неожиданный удар левой, снизу вверх, в горло, как бьют гаучо. Луговой, закрываясь плечом, ушел в сторону, и нож рассек воздух, не причинив ему вреда. Герилья снова поменяла руку с ножом и ударила еще раз - и снова Луговой отклонился, и нож прошел мимо.

- Бойкая, - сказал Луговой, - бабенка.

Он слизнул кровь с руки, попробовал ее, как дорогое вино, почмокал языком. Потом сплюнул.

- Ну, иди сюда, - позвал Луговой старуху. - Яви революционную прыть.

Чиновник стоял набычившись посреди комнаты, и внезапно стало ясно, что он непобедим.

- Ты не знаешь, - прошипела старуха, - как мы умеем драться.

Она шла на Лугового прямая, черная, непримиримая, и нож блестел в ее руке.

Но следующего удара старуха сделать не сумела. Чиновник подскочил к ней и кулаком сбил Герилью на пол. Она упала тяжело, сразу всем костлявым телом, плашмя.

- Есть кто-нибудь? - крикнул Луговой в коридор, и квартира наполнилась шагами.

Вошла гвардия Лугового, те молодцы, что всегда дежурили неподалеку. Рассредоточившись по дому, на площадках лестниц и в парадном всегда находились люди. Чеченские охранники, услужливый Сникерс, шофер и вертлявые секретари - все те, кого посетитель дома на Бронной мог принять за запоздалых гостей, кинулись в гостиную.

- Возьмите ведьму, - сказал Луговой и указал через плечо, и челядь двинулась, повинуясь приказу. - Держите ее, - но Марианны уже не было в комнате. Как успела уползти она, и куда? Как смогла скрыться? Вот здесь лежала, посреди комнаты - и нет ее больше.

- Кого брать-то? - спросил Сникерс и распушил усы.

Луговой озирался, злоба исказила его сухое лицо.

- Черт с ней, - сказал он, - сама отыщется. Возьмите старика, отвезите домой. Он болен, его в дурдом надо. Не отсюда же его везти, верно? Жене на руки сдашь. И построже себя держи. Оттуда в больницу позвонишь, - сказал он Сникерсу, - вызовешь перевозку. Пусть из дома и забирают. Руки крути, нечего паскуду жалеть. Ты не смотри, что старый. Он наглый, с ними строго надо. Проследи.

Как только Рихтер услышал, что эти страшные люди везут его домой, - он успокоился. Он представил себе, как встретит их Татьяна Ивановна, и волноваться перестал. Он еще не знал, что именно сделает она, как она его защитит, но ясно видел, как выходит она в прихожую в своем ситцевом халате в розовых цветочках, как встречает ночных гостей. Он представил, как сжимает она в презрительную полоску узкие губы и говорит страшному человеку с усами: ну и что ты сюда приперся, дурак? - и Рихтеру стало легко на душе. Таня все сделает. В том, что она справится с пятью крепкими мужчинами, Рихтер не сомневался. Уж Таня им задаст. Сил у Татьяны Ивановны с возрастом поубавилось, но то, что она его не даст в обиду, Соломон Моисеевич знал. Ох, она устроит. Ох, устроит. Соломон Моисеевич дал усадить себя в автомобиль и почти благосклонно посмотрел на провожатых. Бедные, они и не знают, куда едут.

По мере обучения художник становится пленником своего мастерства: он видит, что существует предел, перейдя который, он рискует ошибиться в работе. Всякий художник старается создать вещь безусловную, на века, и страшится ошибок. Корпоративная договоренность обозначает определенный уровень умения как достаточный, все что за ним - чревато провалами. Профессионализм советует воздержаться от величественных жестов: избыточная патетика ведет к преувеличениям, те, в свою очередь, - к ошибкам. Великого художника от хорошего профессионала отличает обилие ошибок - он не боится великих жестов.

Мы редко найдем формальные просчеты в работах учеников Рембрандта, но сам мастер позволял себе ошибаться часто. Последователи Микеланджело соблюдали пропорции тщательно - но сам мастер относился к пропорциям свободно. Современники Франциско Гойи рисовали аккуратно, но гениальный Гойя, увлекаясь, рисовал плохо - ракурсы ему не давались. Непомерно длинная рука «Мальчика в красной жилетке» Сезанна, криво вставленный глаз женщины в «Хиосской резне» Делакруа, корявое рисование честного Мазаччо - перед нами вещи, не зависящие от нормативов профессии: ошибка - непременный спутник великого.

Не надо стеснятся великих фраз и отчаянных линий: они, безусловно, не вполне верны - но чему следует быть верным? Они ведут к ошибкам - но так только и можно узнать, что образ - живой.

Образ живет именно потому, что он уязвим. Создавать безупречные условия для его хранения не нужно. Вечная жизнь не требуется ни для человека, ни для картины. Не следует боятся утрат: потеря - привилегия подлинного образа.

Мы любим человеческое лицо остро и отчаянно - именно потому, что знаем: оно не вечно. Всякий образ и любая картина обречены на смерть - исключений не бывает. Умрет человек, и картина рано или поздно погибнет, ей отпущено определенное время жизни и срок отмеряй. Осыплется фреска, растрескается масляная краска на полотне, не пощадят произведения огонь и нож - придет время, и не станет картины, как не стало многих картин Боттичелли, как не стало иных фресок Мантеньи, как не стало «Данаи» Рембрандта, как не стало икон Монте Кассино, как сгинули в небытие многие великие картины.

Смертность человека, смертность картины, смертность образа - есть непременное условие жизни, ее финал, горький и величественный. Наличие жизни можно доказать лишь одним способом - приходом смерти. Бытие проверяется небытием, и больше удостоверить факт бытия нечем. Приход смерти проверяет простую вещь: смогла ли смерть забрать все существо человека, или осталось нечто, неподвластное ей. Художественный образ христианского искусства повторяет таким образом путь самого первого образа, образа Спасителя. Собственно, в том и состоит подвиг Христа, разделившего смертную жизнь человека во всей ее неизбежности: он обозначил границы жизни - и обозначил границы смерти. Сущность художественного образа выражается формулой: смертию смерть поправ.

Не умирает только то, что никогда не жило. Знак - вечен; и дорожный указатель, и квадрат польского хуторянина можно воспроизводить бесконечно, и ничего в изображении не поменяется, и смысл изображения не исказится, - просто оттого, что там не было смысла никогда. Но никто не вернет к жизни «Данаю», никогда мы не увидим картины «Заговор Юлия Цивилиса» так, как она была написана, никто не напишет снова «Битвы при Кашине» Микеланджело, погибшей при пожаре, никто не воскресит алтарей Грюневальда, исчезнувших в море. И скорбеть об этом не следует. Дух этих произведений пребудет с людьми всегда, и никакая стихия истребить его не в силах.

Бессмертие (если вкладывать в это слово христианское содержание) не имеет отношения к вечности и существует постольку, поскольку преодолевает акт физической смерти. Произведение искусства - бессмертно.

Глава сорок четвертая

ПЕРФОРМАНС СТРУЕВА

I

Наступил момент - и Струев стал делать ошибки, одну за другой. План его был порочен и дик, однако ему самому представлялся логичным. Так, во всяком случае, ему казалось, пока он продумывал ходы своей партии, высчитывал время по дням и минутам. Общая посылка была верна, анализ политической ситуации точен, выводы он сделал единственно возможные, - так он считал. Плохо, что в союзниках он числит взяточников да старого инвалида, но он и не привык рассчитывать на других. Можно было вовсе отказаться и отступить - он понимал степень риска. Однако Струев был человек азартный и - что хуже - безмерно самонадеянный. Он ездил по сибирским городам, и ему представлялось, что он узнал и понял тамошних людей, сможет на них опереться. Он говорил с членами Партии прорыва, и ему казалось, что он верно определил их основные побудительные мотивы - тщеславие и алчность. Он присмотрелся к деятельности депутатов, и решил, что понял, как деятельность регулируется. Ему мнилось, что понимания достаточно для работы. Отчего же у других получается, а у меня не получится? - думал Струев.

Когда он лежал у себя в мастерской, укрытый спальным мешком, и курил в темноте, он думал так: коль скоро бездарные и ленивые политики, трусливые и медлительные взяточники могут добраться до депутатских кресел - что помешает мне, быстрому и сильному? В газетах, которые Струев купил для чтения за утренним кофе, он познакомился с очередной предвыборной программой: новый кандидат, борец за гражданские права, сыскался среди старых ворюг. Новый кандидат словно почувствовал, что Струев торопится: со страниц газеты он призывал народ сплотиться вокруг демократических знамен. Грядут перемены, говорил старый вор, грядет новый виток свободы, и народ с новыми силами рванется к заветной мечте! Старый вор с энтузиазмом давал понять: хоть страну разворовали порядком, но, если по сусекам поскрести - найдется и для него. И, глядя на жирное лицо на газетной фотографии, Струев лишний раз сказал себе, что время он выбрал верно. Теперь пора. Поход его, тот долгий солдатский поход, в котором он находился последние тридцать пять лет, вывел его к крепости, которую надо взять. И когда стало понятно, что настал день - и надо будет идти на штурм, солдат не испугался и не изменил решения. Поход есть поход, и уж если ты однажды пошел в поход, глупо увиливать от боя. Струев осмотрел стены крепости, прикинул высоту, рассчитал силы. И как солдат в походе, который знает, что завтра бой, а пока можно поспать, Струев засыпал, укрывшись своим спальным мешком. Он засыпал спокойный и уверенный: завтра надо будет сделать так и так, надо встретиться с одним депутатом и с другим - одному дать сто тысяч, другому пообещать два миллиона. Потом собрание Партии прорыва. И здесь тоже все ясно.

Как всегда, когда он начинал делать очередной перформанс, он оказался во власти замысла. Теперь он руководствовался внутренней логикой предприятия: если правильно было сделать так (а это было правильно), то потом - остается поступить только так, а потом уже не остается выбора: поступки вытекают один из другого. Однако самый первый шаг его был ошибочен, и ошибки следовали одна за другой - и каждый следующий шаг был неверен.

Свойство Струева делать любое дело сразу, одним рывком - исключало колебания. Он знал про себя, что стоит ему захотеть, и он сделает все. Надо собрать силы - а что сил хватит, сомнений не было.

Известие об аресте Дупеля, задержании Розы Кранц и Голды Стерн, слухи о бегстве Тушинского за границу не изменили планов Струева. Ему стало известно о взятии Дупеля под стражу в тот момент, когда он еще мог остановиться. Перепуганные знакомые рассказали ему об унизительных подробностях ареста богача: схватили, связали, кинули, как мороженую свиную тушу, в воронок. А где Тушинский? Ну, Владислав Григорьевич успел - он, конечно, в командировку отбыл, с лекциями. О демократии, о рыночной экономике самое время поговорить - поехал экономист читать курс в Вашингтон. Что вдруг? Стечение, понимаете ли, обстоятельств. Поражала синхронность событий: практически в тот миг, как защелкнули наручники на опальном олигархе, стартовал лимузин Тушинского в аэропорт, а уж когда доставили Дупеля в тюрьму, самолет Тушинского был далеко. Такое вот совпадение. Здравый человек мог сделать выводы: промышленную олигархию потеснила олигархия силовая. Новый передел собственности уже не связан с бизнесом непосредственно: проводится по законам казарменного капитализма - последнего политического изобретения. Все указывало на это прежде - сегодня предположения подтвердились. Значит ли это отказ от конвергенции с Западом или случившееся - новый виток политики альянса? Точно ли мы представляем себе: о чем они там конкретно договорились? Всегда было так в истории, что граждане понимали природу договоренностей своих правителей несколько позже, чем нужно. Те уже успевали поделить нефть, земли и самих людей - а люди только начинали подозревать, что про них вспомнили. Во многих странах силовая олигархия уже диктует порядок вещей. Не исключено, что альянс с Западом будет строиться не на финансовой (как мнилось) основе, но на принципах распределения карательных полномочий в подконтрольной империи. Дали наместнику регион - и наместник отчитывается: как данный регион управляется. И то сказать: столько украсть, да сторожа с ружьем не приставить - разумно ли?

Струеву следовало остановиться, была еще возможность. Однако он останавливаться не стал. Напротив - он посчитал, что шахматная партия вошла в стадию эндшпиля, фигуры задвигались быстрее, и только. Дупель пропал - но он и не связывал надежд с Дупелем. Это заведомо, как он считал, была проигрышная комбинация. Да, Дупель проиграл несколько быстрее, чем ожидалось, значит - надо торопиться. Партия Дупеля еще цела - лидеры разбежались, но купленные депутаты на месте. Сыграем в них - и выиграем. Ему казалось, он видит всю партию, он выстроил интригу - остальное зависит от его быстроты и воли. Невозможно проследить за всем - какая-то часть плана неизбежно подведет, наплевать на нее. Этой фигурой можно пожертвовать, можно и той - лишь бы доиграть до победы. Главное - не останавливаться. Многие планы гибли от нерешительности. Вперед.

Все, что Струев совершал в тот вечер, он совершал, подчиняясь главному принципы своей жизни - победить любой ценой. Но победить он не мог.

В отлаженный механизм попадает камень, и машина ломается. Отнести ли данный случай к разряду случайностей? Вся жизнь Струева подготовила этот сбой, и когда он решился на последнее, отчаянное действие - ему лишь казалось, что он доводит свои мысли до конца, договаривает начатую фразу, на деле - он доламывал ту машину, которую некогда приводил в порядок.

Прежде всего, ошибкой было решиться на политический терроризм. В России политический терроризм ни к чему путному не приводил никогда, хотя проб было достаточно. Бомбы народовольцев, динамит Халтурина, удавка Нечаева, выстрелы Багрова, табакерка графа Палена - много ли от них было проку? Зло было - явное, несомненное. В конце концов, переворот большевиков - далек ли он от терроризма? И, вместе с тем, представление о том, что любой предмет, который не проходит в дверь, следует туда пропихнуть, сломав и покорежив сам предмет и дверь, - это неискоренимое российское представление о природе вещей приводит всякого российского романтика к авантюре. И деться куда?

Ошибкой было делать ставку на Рихтера. Что за безумная фантазия - понадеяться на безумного старика? Струев огляделся - и никого лучше не нашел. Впрочем, любое российское преступление против порядка выдвигало в качестве оправдания несуразную идеологию, как правило - гуманистическую. И Струев совершил именно эту ошибку и - совершив ее - все свои следующие поступки совершал, уже исходя из этой ошибочной посылки. Не следовало относиться к семейству Рихтеров серьезно, не следовало позволять себе их любить. Стоит впустить в себя эту разрушительную, неразумную силу - и пропало дело.

Ошибкой было полюбить Инночку, а через нее проникнуться симпатией к Рихтеру. Раньше он себе такого не позволял. Что ему пожилая барышня с фантазиями? Что ему семейство амбициозных интеллигентов? Струев презирал таких людей в принципе - и вдруг полюбил.

Ошибкой было - довериться Кузину. От Кузина можно было ждать любой глупости - просто в силу рыхлости кузинского характера. Конечно, предположить, что Борис Кириллович отважится на преступление и тем самым раскроет карты раньше времени, Струев не мог. И все же разговор с Кузиным был очевидной глупостью. Потребность поговорить, убедить собеседника, найти оправдания для собственных поступков - эту интеллигентскую потребность Струев всегда высмеивал. И однако повел себя именно как интеллигент.

Ошибкой было давать взятку депутату Середавкину. Середавкин не отказался от денег, деньги взял, но сообщил о них куда следует. Деньгами, разумеется, пришлось делиться - умудренный жизнью Середавкин пошел на это. Впрочем, он не чувствовал себя предателем: Середавкин предупредил Струева, что предпочитает всю сумму наличными и сразу. Любое отклонение от договоренности отменяет контракт, то был принцип депутатского бизнеса. Хочешь решить вопрос неси все сразу, обещания никому не интересны. Депутат Центрального округа, одномандатник, либерал, Середавкин, по замыслу Струева, должен был сложить полномочия, уступив пост старику Рихтеру - и, проведя досрочные выборы в своем округе, добиться для старика полномочий. Денег, присланных Гузкиным из-за границы (а Гузкин специально оговорил, что сможет доставлять средства постепенно - по двести тысяч), едва хватило на первоначальный взнос депутату - и депутат не чувствовал себя особенно обязанным. Деньги были присланы Гузкиным в ящиках антикварной мебели, что регулярно доставлялись Плещеевым из Лондона. Немецкий пломбированный вагон с вождем пролетарской революции - или ящики, набитые мебелью красного дерева, - на службу революции все годится. Депутат Середавкин взял аванс и поморщился: он обозначил свою цену в миллион. Струев посулил ему миллион - и это была очевидная ошибка: выдавать частями. Сам виноват.

В то самое время, когда Струев полагал, что подготовил все направления и задействовал все силы, - он уже был обречен. Однако мало этого, он продолжал множить ошибки.

Ошибкой было ехать к Рихтеру после разговора с депутатом Середавкиным. Струев собирался ехать к Луговому - и убить его; следовало спешить. Однако по пути Струев решил остановиться у Рихтеров и подготовить старика к завтрашней речи в парламенте. Разговор с Рихтером, поездка на Малую Бронную улицу, визит в Партию прорыва - очередность была неверна.

Наконец, последней и, как показали события, роковой ошибкой было довериться свидетельству Татьяны Ивановны. В свои последние минуты Татьяна Ивановна сообщила Струеву местонахождение Рихтера и указала пункт неверно. Впрочем, Струев заговорил с ней тогда, когда она уже мало что соображала. Надо было понять, что она ошибается - а Струев не понял.

II

Когда Татьяна Ивановна вышла открывать, она сказала людям, доставившим Рихтера домой:

- Ботинки-то снимите. Не на вокзале. Ишь, грязи понатаскали.

Татьяна Ивановна винила во всем старика Рихтера, его склонность к разгульной жизни и нездоровым удовольствиям.

- Где ты такую компанию только нашел, Соломон, - сказала она, поджав губы.- Ну, тебе волю дай, ты еще не таких ярыжек приведешь. Совесть совсем потерял. На вокзале этих бандитов подобрал? Ну, что уставились? Стыдно? Стыда у вас никакого нет. Ботинки, говорю, снимайте. Кто пол-то мыть будет? Ты, что ли? Ишь, харю отъел.

Никто из вошедших не произнес ни слова, Соломон Моисеевич растерянно смотрел на жену, усатый неприятный человек держал Рихтера за руку - и держал его крепко. Татьяна Ивановна поняла, что ситуацию оценила неверно: Соломон не приводил домой алкоголиков с вокзала, происходит что-то иное. Она насупилась и сделала шаг вперед.

- Ты чего ему в руку вцепился, сом усатый? - адресовалась она к высокому усатому мужчине. - А ну, отпусти. Отпусти, я сказала.

Усатый мужчина руку Рихтера не отпустил, и Татьяна Ивановна слов больше не тратила - она стукнула усатого по руке. Видимо, удар был чувствительный, поскольку крупный мужчина вскрикнул.

Что произошло дальше, никто никогда не узнает, а со слов Рихтера рассказать затруднительно. Усатый мужчина толкнул Татьяну Ивановну в грудь, и Татьяна Ивановна пошатнулась. Однако не упала, выпрямилась, и, примерившись, ударила раскрытой ладонью мужчину по лицу. Соломон Моисеевич почувствовал, что его руку отпустили. Он примерно представлял себе, что так и будет. Сейчас Таня стукнет второго, потом третьего, и они испугаются. И как не испугаться? Соломон Моисеевич видел, как Татьяна Ивановна дала пощечину мужчине по прозвищу Сникерс, как она угрожала вошедшим, как сцепилась с усатым мужчиной. Ее ударили в ответ, и она села на стул. Два раза она вставала, а потом, когда ее ударили очень сильно, повалилась на стул боком - и уже не шевелилась.

Она была еще жива - и в то, что она умрет, Рихтер поверить не мог, он себе этого не мог представить. Жена была для него столь же неотъемлемым явлением природы, как ветер, солнце или дождь. Когда он представлял ее возможное поведение, то не ошибался - на тех же основаниях, на каких не ошибаемся мы, предполагая, что дождь - мокрый. Жена вела себя ровно так, как он и думал: кинулась к нему, встала между ними и бандитами, огрела главного негодяя по щеке. Татьяну Ивановну оторвали от него, стукнули спиной о стену, посадили на стул. Рихтер растерялся - он был уверен, что его жена сильнее всех.

Рихтера отодвинули в сторону, и он теперь видел жену через спины и бока чужих мужчин, возившихся в комнате. Жена глядела на него, на Рихтера, своими теплыми синими глазами и ничего не говорила. Может быть, хотела сказать, но не сказала. Потом глаза ее закрылись. Она сидела на стуле, боком привалившись к стене.

Рихтера потащили прочь из комнаты, а он смотрел на оставленную Татьяну Ивановну, и что-то сказало ему, что он должен смотреть на жену внимательно. Он упирался, вглядывался, видел все подробности ее лица, морщины и трещины кожи, тонкие губы, сжатые в линию, складку кожи на переносице, чистый лоб, седые волосы, прилипшие к вискам, - и слезы неостановимо катились из его глаз. Он упирался в дверях и не давал себя увести.

- Танечка, - сказал он жалобно, - Танечка.

И Сникерс шлепнул его по губам: молчи, дед.

- Танечка, - снова сказал Соломон Моисеевич. Тихо-тихо сказал, почти не слышно.

Люди вокруг него говорили громко: ну вот, теперь что делать прикажешь? Сюда уже перевозку не вызовешь. Почему это? Спросил! А бабку куда деть? Да хоть под кровать. Сам под кровать лезь! Дурак, раньше думать надо, руки распустил. А я - что? Я - что? Крайнего нашел? Значит, прямо в больницу, с рук на руки. А так делают? Почему нет? Если свихнулся. Надо, чтобы родня сдала. Подписывают бумажку, согласие родных, чтоб деда лечили. Врешь. Я соседа хотел в дурку сдать - не приняли. Говорят, пусть его мать нас попросит. Формальности, везде формальности. В сортир без справки не пойдешь, довели страну бюрократы. А если, допустим, нет у человека родни. Что, в больницу уже не возьмут? Скажут: помирай на улице, так получается? У нас вообще до людей никому дела нет, бумажку давай - а человек не нужен. В галерею отвезем - туда машину вызовем. В какую галерею? А к Поставцу, нормальный мужик. И перевозку пригласим. Скажем - свихнулся старик от искусства. Насмотрелся - и крыша поехала. А что, запросто может быть. У меня у самого там глюки начинаются. Глупости. Почему - глупости? Отвезли в галерею, перевозку вызвали - и порядок.

- Пошел, гад, - сказал Сникерс, - пошел, жидяра. - Он толкнул Рихтера в спину, пропихивая старика в дверной проем.

И Рихтер последним жалким взглядом поглядел на Татьяну Ивановну, но видел ее плохо, слезы заливали глаза. Танечка! Не слышит Танечка.

Вышли на лестницу, повлекли Рихтера вниз, причем сетовали на состояние лестничной клетки. Темно, тесно, кафель расколот. А еще интеллигенция. Лампочку вкрутить - вас нет. Что люди шею себе сломают, наплевать. Ну вот - как живут люди? Чисто свиньи, ей-богу! Пусть не себя - хоть бы других уважали. Хоть бы на Запад посмотрели, небось, по командировкам-то ездят. Поучились бы - и где люди живут, и как люди живут.

И вытащили Рихтера к машине, отогнали пинками дворовых псов - и откуда только берутся? Ловят их, ловят, а не переводятся по Москве паршивые дворняги. Пинка ей, суке, да прикрикнуть, да камнем вдогонку. Тварь шелудивая! Пошла! Пошла! Старика впихнули в машину, зажглись фары, вырвало лучом света из угла двора перевернутый мусорный бак - убирать научимся когда-нибудь? Эх, русский мужик! Чай, свое, не чужое, а все равно: так засрут - не наступишь. Я у себя во дворе объявление повесил: не сорить! Сорвали, алкаши! А, что без толку говорить, рули давай. Такие у нас люди, что поделаешь.

Когда машина тронулась, ситуацию обсудили снова.

Какая галерея? Глупости не говори. Зачем галерея нужна? Художник ты, что ли? А если нет, что про галерею гонишь? Довезем до клиники, забашляем - и бумаг не надо. Дед, лечиться будешь? Ну, думал, в галерею заедем, посидим. Почему не поехать? Можно. Но уже потом: отдохнуть, погреться. Музыку включить? А ты чего слушаешь? Как что? «Эхо Москвы», конечно. Валяй.

Зажатый на заднем сиденье меж крепких потных тел, Рихтер впал в забытье - перестал следить за происходящим.

Так развивались события - и Струев не поспевал за их ходом. История (даже если то была не история в высшем смысле этого слова, а всего лишь цепь случайных неосознанных явлений) шла своим чередом - и вовсе не так, как это представлялось Семену Струеву, художнику-концептуалисту. Струев подъехал к жилищу Рихтеров уже тогда, когда Соломона Моисеевича Рихтера давно доставили в клинику, водворили в приемный покой, сунули дежурному врачу деньги, посмотрели на врача внимательно. Понимает ли врач? Или объяснить? Кажется, понимает.

III

Струев вошел в подъезд, поднялся в квартиру Рихтеров. Дверь была не заперта - он увидел беспорядок, поднял с пола окурок, потом прошел в кухню. Татьяна Ивановна была еще жива.

Татьяна Ивановна съехала со стула на руки Струеву. Он не удержал ее, тело стекло у него по рукам, и Татьяна Ивановна поползла на пол, мягко свернулась, ноги подогнулись к животу, и лицо ее сделалось вялым, белым и слабым. Струев смотрел, как она дышит; дышала она, едва приоткрывая серые тонкие губы. Серые губы одеревенели, почти не шевеля ими, она выговаривала слова. Иногда меж губ появлялся розовый пузырек - от внутреннего кровоизлияния. Пузырек покачивался на губах, потом лопался. Струев наклонился, чтобы слышать.

- Я ножик взяла, - сказала Татьяна Ивановна, - с розовой ручкой перламутровой. Паша подарил. Колбаску резать. Я хорошей колбаски купила. По два двадцать. Раньше по два двадцать была. Теперь по двести восемьдесят. Пугнуть хотела. Он моим же ножиком меня и пырнул. А я сама наточила. Как шило острый. А мне их пугнуть было надо. Их вон сколько. Ну, я ножиком.

- Понятно, - сказал Струев.

- Всегда сама. Все сама. Какой с него прок. Он и спорить не стал. Сказали ему: иди - он и пошел.

- Куда пошел?

- А куда велели. Привезли, потом увезли. Пришли, наследили. Соломон, он только со мной храбрый. У меня полы мытые. Я говорю, нечего грязь разводить. Ходят, пачкают.

Струев молчал, смотрел, как пузыриться кровь на губах Татьяны Ивановны. Вздулся пузырек, лопнул.

- Я им говорю, пошли вон. А не идут. Наглые. Пошел, говорю, вон, дурак.

- Правильно, - сказал Струев.

- Соломон - он себя защитить не может.

- Его увезли?

- Я сейчас. Поеду за ним. Больно. Заболела вот. Ты съезди за ним, Сенечка.

- Хорошо, - сказал Струев.

- В галерею повезли. К художникам. Он любит. Я говорю, гадость это. А он норовит к молодым.

- В галерею? - спросил Струев.

- К Сосковцу этому поганому.

- К Поставцу? - спросил Струев.

- Вот, к Сосковцу как раз повезли. Мало он украл. Теперь еще за мазню берет.

- Понятно, - сказал Струев.

- Есть такие. Им все - мало.

- Да, - подтвердил Струев, - есть такие.

- Нехорошо так. Без пальто, без беретки. Ты ему беретку отвези.

- Хорошо.

- Я говорю: как не совестно. На старика. И пугнуть хотела.

- Кто ударил? - спросил Струев из интереса.

- Усатый такой. Как сом усатый. Ударил меня, как Ласика. Мою лошадку так же запороли. В животик ножом - и запороли. Больно, Сенечка. Заболела я.

- А сколько их? - спросил Струев.

- Пятеро.

- Хорошо, - сказал Струев.

- И ботинок никто не снял. И ноги не вытер. Натоптали. Пять человек. Опять все мыть. А силы уже нет. В живот, как лошадку.

- Пятеро - это пустяки, - сказал Струев.

- Ты справишься, Сенечка?

- Ну конечно, - сказал Струев.

- Ты только себя побереги, Сенечка. Ты рисковый. Ты береги себя.

- Пятеро - это пустяки, - повторил Струев и улыбнулся, не разжимая губ, чтобы не пугать умирающую своим оскалом.

- Я тебе сейчас борщ согрею, - вдруг сказала Татьяна Ивановна, - в холодильнике осталась колбаска, ты съешь, вкусная, - и Струев понял, что она сейчас умрет.





Дата публикования: 2014-10-25; Прочитано: 225 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.018 с)...