Чем ребенок отличается от взрослого?

Вопрос о ребенке как раз принадлежит к числу таких, где до сих пор мифология цветет пышным цветом. Любая мать, например, задумывается, откуда берутся у ее ребенка те или иные проявления. Типичные мифоло­гические ответы состоят, по существу, в преувеличении роли либо наследственности, либо среды. Приверженцы первой точки зрения полагают, что люди появляются на этой земле разными и в течение своей дальнейшей жизни не меняются. Для них ребенок уже с мо­мента появления на свет наделен определенными чертами харак­тера, умственными способностями и еще чем-то таким, что предо­пределяет его судьбу — удачей, жребием.

Вторая точка зрения состоит в том, что люди — их своеобра­зие — всецело определяются воздействием среды. Здесь имеются две различных возможности: 1) либо предполагается, что можно точно предусмотреть все воздействия и влияния среды, и тогда, по существу, это позиция Пигмалиона (или советского государства): дайте мне ребенка, и я сделаю из него все, что захочу; 2) либо признается, что влияния среды настолько многоразличны и много­численны, что с практической точки зрения бессмысленно даже пытаться что-нибудь предусмотреть или предсказать, и из ребенка может получиться все что угодно.

Придерживаться мифов просто и в силу этого приятно. Вопрос об ответственности за собственное поведение и поведение ребенка теряет всякое содержание: либо все определяют врожденные фак­торы, либо среда. Если врожденные факторы, то заниматься вос­питанием (или самовоспитанием) совершенно бесполезно, так как наследственность — то, с чем человек родился, — все равно свое возьмет. Если же все определяет среда, то либо я контролирую ее воздействия, и тогда все влияния среды очень существенны в плане формирования характера, либо пытаюсь учесть сочетание ее бес­численных факторов, что все равно бесполезно, и это снова помо­гает нам увильнуть от ответственности.

{219}

Отчасти содержание мифов можно проверить данными науки. Например, точно установлено (близнецовыми исследованиями и многими другими методами), что вклад врожденных факторов в показатель интеллекта (IQ — Intelligent quotient) равен приблизи­тельно 80%. Иными словами, показатель интеллекта, насколько можно сейчас об этом судить, целиком определяется наследствен­ностью и от среды не зависит. Но это, что важно, не значит, что в свойствах ребенка повторяются свойства родителей: совокуп­ность прирожденных свойств сложным образом зависит от наслед­ственных факторов, ребенок может быть вовсе не похож ни на од­ного из родителей. «Бывает, впечатлительный ребенок фантазиру­ет, что он в доме родителей — подкидыш. Да: тот, кто породил его, умер столетия назад» (Януш Корчак).

Показатель интеллекта показывает, насколько хорошо для свое­го возраста дети решают разные задачи. По мере того как дети ра­стут, возрастают и их способности к решению задач. Этот (несом­ненный) факт привел Альфреда Бине к идее «умственного возра­ста» и породил идею определять коэффициент интеллекта, однако его огромное значение не только в этом: столько раз говорилось о том, что все дети — гении, что мы не всегда держим в уме, что все-таки взрослые умнее детей, т.е. лучше решают задачи. Редко кто постоянно, независимо от возраста, прогрессирует в интеллек­туальных способностях, обычно старость все-таки приходит, и человек начинает хуже справляться с задачами, предъявляемыми жизнью, но все-таки на большом пространстве возраста от рожде­ния до зрелости человек умнеет, взрослеет, растет его личность, созревают чувства.

Само представление об уровне интеллекта опирается на тот факт, что умственные навыки связаны между собой: если человек обладает хорошей памятью, очень велика вероятность того, что у него большой словарный запас и он легко справляется с арифме­тикой. Так обычно и бывает: способный ребенок способен во всем. Правда, это не относится к так называемым творческим способ­ностям (креативности) — высокий показатель интеллекта служит только залогом того, что ребенок может хорошо учиться, будет ус­певать в средней и высшей школе. Коэффициент интеллекта (КИ), необходимый для того, чтобы успешно учиться в университете, составляет 120%; 100% КИ является нормой, а 140 и 80% встреча­ются довольно редко.

Другие измерения личности, если не претендовать на научную точность, можно в совокупности назвать характером. И вот здесь

{220}

разделить влияния наследственности и среды значительно труднее. Дело в том, что в нормальном случае среду ребенка образуют и определяют в основном его родители со всеми своими наследст­венно предопределенными особенностями, поэтому справедливо будет сказать, что в данном случае среда является продолжением наследственности. Разделить влияния среды и наследственности в этом — нормальном — случае не просто трудно, а невозможно.

Как уже говорилось (см. ч. 1, «Культура»), помимо наследствен­ности и среды нужно учитывать такой механизм передачи инфор­мации, как культурная преемственность. Напомним: если пере­метить всю популяцию зайцев в данной роще и пристально наблю­дать за ними, можно увидеть, что через 20 лет ни одного меченого зайца не останется в живых, а тем не менее нравы, обычаи, привычки зайцев останутся теми же. Культурная преемственность состоит в том, что новым (новорожденным) членам сообщества передаются культурные традиции.

Как сказал Эдвард Сепир, мы все участвуем в заговоре относи­тельно реальности: мы договорились понимать ее определенным образом. На самом деле это неточно: никто ни с кем договаривал­ся — дети в процессе своего развития постепенно приобщаются к определенному способу миропонимания, принятому в данном обществе. Если в обществе господствует, например, мифологичес­кий взгляд на мир, ребенок и вырастает в лоне этого взгляда. Свой особый мир, свой контекст бытия есть у каждого народа, у каждой семьи, у каждой школы.

В процессе складывания личности происходит привыкание к контексту данной гуманитарной системы — всех гуманитарных сис­тем, в деятельности которых участвует ребенок. Пресловутое «поче­му?» ребенка снова и снова напоминает нам, что очень многое в жизни для нас «само собой разумеется», а когда хочешь искренне ответить на детский вопрос, обнаруживаешь полную невозможность это сделать. Ты просто привык обращаться с предметами и явлениями «правильно», «конвенционально», «как все». Вопрос «Почему?» у ре­бенка может означать: что это такое? как это делают? и что это зна­чит? — и переводиться приблизительно так: научи меня обращаться с предметами и понятиями так, как это делают все люди, даже если не умеют об этом рассказать. Процесс приобщения к культуре пред­ставляет собой процесс привыкания к совместному с другими людь­ми употреблению понятий и обращению с предметами.

Ребенку приходится самому выстраивать контекст существова­ния в культуре, в различных ее подсистемах, и этим его положение

{221}

в корне отличается от позиции взрослого, который просто уже выстроил этот контекст, а выстроив, перевел его в подсознание и потерял от него ключи. Никто не помнит, как это дьявольски труд­но завязывать шнурки, чистить зубы, читать и писать, платить деньги, понимать фильмы и музыку. В каких еще подсистемах социума мы должны действовать, не задумываясь о заговоре, в котором мы все принимаем участие? Неосознаваемый контекст бытия, будучи осво­енным, принимается нами как должное, мы привыкаем его исполь­зовать, не задумываясь о его существовании.

Жить вместе с другими, совместно с другими — это быть спо­собным понимать некоторые простые вещи, которые совершенно не требуют объяснения, но при попытке сделать это взрослый рас­терянно останавливается, как перед внезапно возникшей стеной. Это порою странно обнаруживать: ты понимаешь окружающую те­бя реальность совершенно определенным образом, но не отдаешь себе в этом отчета; ты уверен, что и другие разделяют твою уве­ренность в том, что все люди понимают эту реальность одинаково. И так оно и есть, но только в пределах того сообщества, которое сложилось в данное время и в данном месте.

Например, дзэн-буддизм — это образ жизни и взгляд на жизнь, который нельзя свести к какой-либо формальной категории совре­менной западной мысли. Это не религия и не философия, не пси­хология и не наука, это образец того, что в Индии и Китае назы­вают «путь освобождения». Западная мысль становится в тупик при попытках описать этот феномен — путь освобождения не подда­ется положительному определению, его можно описать лишь кос­венно, указав, чем он не является.

Слово становится средством общения лишь в том случае, когда собеседники опираются на похожие переживания. Ребенок осваивает не только сам язык, но те особенности мышления, которые с помощью языка выражаются. Знаменитый чаньский вопрос: «Куда девается кулак, когда я разжимаю пальцы?» — подразумевает для европейца, что объект (кулак) существовал, а потом куда-то делся. В китайском же языке многие слова являются одновременно и гла­голами, и существительными, так что человеку, мыслящему по-ки­тайски, нетрудно понять, что он никуда не делся, для него предметы являются также действиями (сжимание и разжимание кулака), и наш мир — совокупность скорее процессов, чем сущностей.

Кроме языка, ребенок должен воспринять многие другие раз­новидности кодов. Нам трудно общаться друг с другом, если мы не можем идентифицировать себя в терминах ролей — отец, учи-

{222}

тель, рабочий, художник, «славный парень», спортсмен и т.д. В той степени, в какой мы идентифицируем себя с этими стереотипами и связанными с ними правилами поведения, мы и сами ощущаем, что на самом деле чем-то являемся.

Воспитание представляет собою процесс, в результате которого человек становится способен играть эти социальные роли, отожде­ствлять себя с одним или несколькими сообществами, осваивает коды, при помощи которых данное сообщество выражает свое миропонимание. «Что такое ребенок?» «Чем, собственно говоря, ребенок отличается от взрослого?» Вот чем — естественной (пото­му что все через это проходят) недееспособностью. Он не умеет, не знает, а потому и не может того, что может взрослый, и пока и поскольку это так, он является ребенком. Он станет взрослым, когда у него появится неявный контекст бытия.