Приложение 3. В.Соловьев «Византизм и Россия» [25](Фрагменты)

В.Соловьев «Византизм и Россия» [25] (Фрагменты)

(Приводится по изданию: В.Соловьев «Спор о справедливости». Москва – Харьков, 1999).

Упоминая известную формулу «Два Рима пали, третий – московское царство - стоит, а четвертому не быть…», Вл. Соловьев пишет: «всего важнее нам знать, отчего они пали и… чего должно избегать третьему Риму, чтобы не подвергнуться той же участи».

Прежде всего, Соловьева интересуют причины крушения Византии. Ведь именно у нее христианскую идею в ее православной версии приняла Россия. И именно к России, как утвердилось в русском национальном сознании с XV в, перешло значение подлинного христианского царства.

По мнению Соловьева, «Второй Рим – Византия – пал потому, что приняв на словах идею христианского царства, отказался от нее на деле, коснел в постоянном и систематическом противоречии своих законов и управления с требованиями высшего нравственного начала. Византия… считала себя спасенною тем, что языческую жизнь она покрыла внешним покровом христианских догматов и священнодействий, - и она погибла».

Духовную причину падения Византии Соловьев видит в ложном отношении к христианской (гуманистической – С.М.) идее. «Она была только предметом их (византийцев) умственного признания и обрядового почитания, а не движущим началом жизни… Они не хотели понять… что действительное правоверие и благочестие требуют, чтобы мы… сообразовали свою жизнь с тем, во что верим и что почитаем… В Византии… отрицались сами жизненные требования христианства… Византия погибла потому, что не хотела совершенствоваться».

(Фактически перед нами идея развития, выраженная в терминах религиозно-нравственного совершенствования общества. С.М.)

Соловьев утверждает, что «В течение всей византийской истории нельзя указать ни на одно публичное действие, ни на одну общую меру правительства, которая имела бы в виду сколько-нибудь существенное улучшение общественных отношений в смысле нравственном… возвышение (наличного – С.М.) правового состояния сообразно требованиям безусловной правды… Полное и всеобщее равнодушие к историческому деланию добра… ничем не уравновешивалось и не искупалось…

Преемники римских кесарей… вместо того, чтобы унаследованное ими языческое государство поднимать до высоты христианского царства (идеала – С.М.), они, напротив, христианское царство понизили до уровня языческой самодовлеющей государственности. Самодержавию совести, согласной с волей Божией, они предпочли самодержавие собственного человеческого произвола.

Оказавшись безнадежно неспособною к своему высокому назначению – быть христианским царством (соответствовать идеалам христианского гуманизма – С.М.), - Византия теряла внутреннюю причину своего существования».

(Нечто подобное произошло и с советским общественно-историческим проектом. Оказавшись неспособным реализовать в своей государственной политике высокие идеалы гуманизма и социальной справедливости, этот проект сошел с исторической сцены. С.М.)

«Россия с самого начала своей исторической жизни обнаружила преимущества своего религиозно-политического сознания перед византийским. Первых христианский князь киевский, который бывши язычником, неограниченно отдавался своим естественным склонностям, - крестившись, сразу понял ту простую истину, которой никогда не понимали ни византийские императоры… ни епископы греческие (даже) и те, что были присланы в Киев для наставления новых христиан, - он понял, что истинная вера обязывает, именно обязывает переменить правила жизни своей и общей, согласно с духом новой веры.

Верное понимание христианства сказалось в том светлом радостном настроении, которое возобладало в жизни и княжении Владимира и осталось в народной памяти о нем… выраженное в прозвании Красного Солнышка.

Христианское сознание в России не умерло с его первым выразителем. Через сто лет после Владимира Святого, его правнук Владимир Мономах оставил поучение, проникнутое тем же духом. Но пример самого Мономаха… показывает, что осуществление нравственного порядка… кроме личного сознания истины и личной доброй воли, требует еще сложных историко-политических условий… Владимир Мономах, который подобно своему прадеду, был настолько проникнут христианским духом, что считал непозволительным умерщвлять даже злодеев, должен был всю свою жизнь провести на коне в непрерывных походах, защищая народ от диких хищников или усмиряя усобицы князей.

Исторический народ, для того, чтобы исполнить свое предназначение – становиться христианским царством и способствовать всемирному совершенствованию, должен прежде всего существовать. А то положение дел, которое ярко засвидетельствовано в поучении Мономаха, а также в «Слове о полку Игореве», грозило самому существованию русского народа.

Ясно было для всех людей здравого смысла и доброй воли, чего недоставало России. Высший духовный свет был внесен в темную душу народа и поддерживался в ней достойными подвижниками благочестия и милосердия; христианство приносило плоды в личной жизни многих, а целое общество погибало от братоубийственной розни, делавшей его беззащитным против внешнего врага. Прежде всего, нужно было обеспечить существование национального тела, сплотивши его сосредоточенною и крепкою организацией – т.е. создать сильное государство. Эта необходимость, уже ясно сознававшаяся ближайшими преемниками Владимира Мономаха – Юрием Суздальским и Андреем Боголюбским, - была только наглядно подтверждена для всех монгольским нашествием, против которого слабогосударственная Русь оказалась беспомощною. И если очевидною причиной слабости было княжеское многоначалие и междоусобие, то идея единодержавия явилась для всего народа как знамя спасения. К этому тяготело и наше национальное миросозерцание, которое и определило характер нашей монархии...

Даже там, где единовластия не было на деле, оно оставалось в олицетворяющем представлении и слове. Хотя позднейшие историки и говорят о наших народоправствах, но сами эти т.н. «народоправства» выражались о себе иначе. Новгородцы называли свое государство «Господин Великий Новгород», олицетворяя его в образе могущественного монарха. Этот монарх враждовал против московского монарха, а не против монархической идеи. Борьба Рязани или Твери против Москвы была только соперничеством за обладание верховной властью, а никак не принципиальным противодействием единодержавию».

При Иване III к России перешло историческое преемство Восточно-римского царства. Но очень скоро оказалось, что историческое наследие есть не только дар, но и преимущество, но и великое испытание.

Первым настоящим носителем царского самодержавия у нас должен быть признан Иван IV, не только по фактической полноте своей власти, но и по ясному сознанию о ее характере и источнике. От Ивана Грозного к нам дошла, между прочим, самая верная и самая полная формула христианской монархической идеи: "Земля правится Божиим милосердием и Пречистыя Богородицы милостию, и всех святых молитвами, и родителей наших благословением, и последи нами, государями своими…»

Эта формула безукоризненна; нельзя лучше выразить христианский взгляд на земное царство. (По существу, формула Ивана Грозного отражает философскую суть христианской идеи – гуманизм – С.М.).

Но если это совершенное слово сопоставить с историческим образом того, кто его произнес, то какой… трагический смысл оно получает. Об Иване Грозном в русской литературе много судили с разных точек зрения и высказывали о нем различные частные мнения… Но его не подвергали окончательному суду той высшей инстанции, которая указана Св<ященным> Писанием: «от своего слова человек оправдается и от своего слова осудится». Этот суд есть не только самый правильный, но и самый интересный, потому что только в сопоставлении с этим своим пребывающим словом личность Ивана Грозного получает общее и поучительное значение, тогда как помимо этого она есть только одно из минувших и неповторяемых воплощений человеческого зла.

В той формуле Ивана Грозного… верховная власть христианских государей не ограничена снизу – в этом собственно для нее нет ничего специфически-характерного, так как это в равной мере относится и к власти языческих деспотов.

Существенное значение имеет положительная часть формулы: "Земля правится Божиим милосердием и т. д. – и последи - нами, своими государями". Из порядка речи и из слова "последи" совершенно ясно, что власть государя утверждается здесь как делегация свыше с совершенно определенным религиозно-нравственным характером и назначением, на которые указывают такие условия и посредства, как милость Пречистыя Богородицы, молитвы всех святых и благословение родителей.

Таким образом, царствование Ивана Грозного в ту эпоху, когда окончательно определился его характер, не есть только собрание всяких ужасов, а имеет более глубокое значение отступления от им самим формулированной монархической идеи и противодействия им самим провозглашенной верховной власти. Божье милосердие и милость Пречистой Богородицы не разрешали Ивану Грозному избить десятки тысяч мирного новгородского народа; он сам и вся Россия без малейшей тени сомнения знали, что, совершая это избиение, он поступал прямо вопреки тому, что требовало Божие милосердие, следовательно, находился в открытом противоречии с тою верховною властью, от которой он имел поручение последи ее править землею.

Совершенно ясно, что "молитвы всех святых" не уполномочивали благочестивого царя умертвить святого митрополита Филиппа, и не менее ясно, что ближайшая из провозглашенных им санкций и источников его власти – "благословение родителей" – была дана ему не для того, чтобы он убийством своего наследника привел династию к прекращению и лишил своих родителей родового преемства.

Царствование Ивана Грозного было ярким и своеобразным повторением того противоречия, которое погубило Византию, – противоречия между словесным исповеданием истины и ее отрицанием на деле. Он был достаточно учен, чтобы понять смысл византийской истории, но он не захотел его понять и предпочел разделять византийскую точку зрения, что истина не обязывает. Возвращаться к этой "безверной вере" для наследника Мономаха было тем непростительнее, что он в собственных предках уже имел пример лучшего сознания… и никакая, даже кажущаяся необходимость, не принуждала его к злодеяниям.

Удельное княжеское нестроение, погубившее Киевскую Русь… не существовало более при вступлении Ивана IV на престол, серьезных противников у единодержавия не было, следовательно, ничто не мешало царю пользоваться своею крепкою и неограниченною властью в смысле христианских начал, им самим провозглашенных, тех самых начал, которые ранее его не только понимались, но в известной мере и применялись его киевскими предками. Предпочтя гнилое языческое предание лучшим заветам Владимира Святого и Мономаха, несчастный царь погубил себя, свою династию и довел до края гибели саму Россию.

Царствование Ивана Грозного с его ужасами и с его роковыми последствиями было бы в нравственном смысле вопиющею нелепостью, если бы отступление от истинной идеи христианского царства было только личным грехом царя. Ибо за что бы тогда лились эти реки крови и за что подвергалось бы вопросу самое существование целой страны? Но это не было только личным грехом Ивана IV. Двоедушие этого царя, который, предаваясь нероновским злодеяниям, ссылался в то же время на милосердие Божие и милость Пречистой Богородицы, – это двоедушие поддерживалось и в известном смысле извинялось политическим двоеверием русского народа.

В области собственно религиозной и бытовой в эту эпоху двоеверие русского, как и большинства других христианских народов, есть дело общеизвестное. Менее обращало на себя внимания характерное явление, свойственное именно русскому народному сознанию начиная с XV-гo века, именно то, что Соловьев называет политическим двоеверием, – признание зараз двух непримиримых идеалов царства: с одной стороны – христианский идеал царя как земного олицетворения и орудия Божьей правды и милости – идеал, поддерживаемый памятью о лучших из великих князей киевской и монгольской эпохи, а с другой стороны – чисто языческий образ властелина, как олицетворения грозной, всесокрушающей, ничем нравственно не обусловленной силы, – идеал римского кесаря, оживленный и усиленный воздействием ближайших ордынских впечатлений.

Это возвращение русского сознания к старому языческому обожанию безмерной всепоглощающей силы, олицетворенной в монархе, вызвано историческими несчастиями народа…

Чтобы стать на путь христианского царства (построения гуманного общества – С.М.), Россия XVII в. нуждалась в осознаниисвоей несостоятельности и в решении действительно улучшить свою жизнь. Крепкое государство было создано Москвою, национальное существо обеспечено. Но историческому народу… мало существовать – он должен стать достойным существования. В мире несовершенном достоин существования только тот, кто освобождается от своего несовершенства – кто совершенствуется.

Византия погибла потому, что чуждалась самой мысли о совершенствовании. (Соловьев вновь возвращается к идее развития – С.М.) П о самой идее христианства… христианское царство должно состоять из свободных человеческих лиц. Однако понятие личности в ее безусловном значении было совершенно чуждо византийскому миросозерцанию. Развитие этого существенного для христианства начала, совершенно задавленного на Востоке, составляет смысл западной истории.

Россия в XVII в. избегла участи Византии: она осознала свою несостоятельность и решила совершенствоваться. Великий момент этого сознания и этого решения воплотился в лице Петра Великого … Сближение с Европой, принципиальную свою важность имеет именно в этом: чрез европейское просвещение русский ум раскрылся для таких понятий, как человеческое достоинство, права личности, свобода совести и т.д., без которых невозможно достойное существование, истинное совершенствование, а следовательно, невозможно и христианское царство.

Рассматривая взаимоотношения государства и церкви в России, Соловьев отмечает, что «В Древней Руси были задатки более правильных отношений между духовным и светским началами… но в силу исторических условий эти задатки не могли развиться, и убиение св. митрополита Филиппа явилось на нашей почве самым ярким примером вавилоно-византийского деспотизма. Надежда на спасение для нас заключалась в том, что и Московская Русь не могла удовлетвориться таким типом самодержавия. И первый, кто ясно осознал необходимость самостоятельного религиозного авторитета… как восполнения самодержавной царской власти, по мнению В.Соловьева, был Петр I.

Обосновывая этот тезис, Соловьев подробно анализирует конфликт Петра I со своим сыном Алексеем. Петр видел в Алексее будущую великую опасность для России, опасался, что сын погубит дело всей его жизни – дело национально-государственного прогресса. В душе Петра чувства отца боролись с опасениями государя. Не желая единолично решать судьбу Алексея, Петр обратился к внешнему авторитету – «к знатному духовенству», намереваясь найти «восполнение и поддержку своей самодержавной совести» у иерархов Русской православной церкви. «Желаем от вас, архиереев и всего духовного чина, яко учителей слова Божия… не да покажете от Священного писания нам истинное наставление: какого наказания… богомерзкое намерение сына нашего по божественным заповедям… и по законам, достойно. И то нам дать за подписанием рук своих на письме, дабы мы из того усмотря, неотягченную совесть в сем деле имели. В чем мы на вас, яко по достоинству блюстителей божественных заповедей и верных пастырей Христова стада и доброжелателей отечествия, надеемся и судом Божиим и священством вашим заклинаем, да без всякого лицемерства и пристрастия в том поступите».

Однако, как пишет Соловьев, духовный «авторитет не оказался на высоте своего призвания. Духовные чины в своем ответе царю не сказали ни да, ни нет. Приведя примеры из Священного писания примеры возмездия и примеры помилования, они заключают так: «Сердце царево в руце Божий есть. Да изберет тую участь, амо же рука Божия того преклоняет». В этом ответе Соловьев видит образцовое проявление «византийского духа или бездушия» со стороны духовенства, хотя Петр обратился к иерархам, «требуя очищения совести», поддержки в трагическом выборе между «совестью и наваждением злой страсти».

Почувствовав ограниченность, нравственную неполноту своей власти, «Петр понял, что государственная власть… для достойного исполнения своих обязанностей должна опираться на религиозный авторитет независимого священства… Петр добросовестно искал этой помощи и не нашел ее; в России не оказалось ни священника, ни пророка, которые могли бы сказать царю во имя Божией воли и высшего достоинства человеческого: «Ты не должен, тебе не позволено, есть пределы вечные». Вместо этого духовные советчики, к которым Петр обращался за разъяснением своей обязанности, отвечали ему как «как лукавые царедворцы»; указали только на права его власти, в которых он нисколько не сомневался, но которые считал бесполезными для решения нравственного вопроса.

Обсуждая вопрос, почему Петр I не имел «перед собой самостоятельного церковного авторитета», Соловьев отвергает «обвинения Петра Великого в том, будто бы унизил авторитет церкви и подавил свободу народной жизни. Несостоятельность России в обоих этих отношениях ярко обнаружилась в церковно-религиозном расколе, который произошел за полвека до петровских преобразований и не может быть поставлен в вину преобразователю. Если бы ответственность за ненормальные условия русской жизни, - утверждает Соловьев, - нужно и можно было… связывать с одним именем, то это не имя царя Петра, а только патриарха Никона».

«Умерщвленное в Византии, священное (вселенское, универсальное – С.М.) предание стало показывать признаки жизни в России (например, борьба святого Нила Сорского и его учеников за смысл христианства); [26] но и здесь исторические условия не позволили ему воскреснуть, а окончательно добили его передПетровской реформой, фанатики московского византизма – Никон и иже с ним».

Никон «не был носителем вселенского христианства, а только византийского «благочестия», того самого благочестия, которое забыло, что истинный Бог есть «Бог живых»… «священное предание должно быть постоянною опорою современности, залогом и зачатком грядущего. Чтобы руководить христианским царством, авторитет церковный… не должен отделяться от стремления к безусловному идеалу… В этом его жизненная сила».

Если «существенное и вечное в религиозной форме (т.е. христианский идеал гуманизма – С.М.) не занимает более сознание… на первый план выступает случайное и преходящее, тщательно консервируемое; самый поток христианского предания (философско-гуманистическая доктрина христианства – С.М.) заграждается мертвящим буквализмом», уже не является всемирным бесконечным учением, «но скрывается за частными особенностями вр е менных и местных уставов. Такое замещение в византийских умах вселенского предания частным обнаруживается уже в конце VII века, а к XI веку – это уже поконченное дело».

На примере спора о второстепенных подробностях церковного ритуала, Соловьев отмечает, что в средине XI в. иерархи византийской православной церкви (патриарх Михаил Керулларий и Никита Стифат) «в своих полемических сочинениях беспощадно осуждают латинян (католиков), как еретиков, за то, что они постятся по субботам, не поют аллилуйя великим постом, едят мясо удавленных животных, терпят бритых священников, епископов с перстнями на пальцах и употребляют для евхаристии пресный, а не квасной хлеб».[27]

В подобных обвинениях, пишет Соловьев, «вполне выразился характер церковного византизма… в силу чего западное христианство было предано проклятию как ересь опресночников или бесквасников. В XI в. спор об опресноках кончается разделением церквей. Привходящая подробность обряда принимается за существенное условие таинства, и особенностям местного обычая приписывается общеобязательность вселенского предания». Суть спорного вопроса свидетельствует «об умалении и измельчании религиозного смысла». (Не случайно, характеризуя православие, Н.Бердяев утверждал, что его сутью является «обрядоверие и ритуал»).

Россия получила православное христианство из Византии уже в том виде, который оно имело там в X и XI в.в.; вместе с православием она получила и церковный византизм, т.е.известный традиционализм и буквализм, утверждение временных и случайных форм религии, наряду с вечными и существенными, местного предания наряду с вселенским».

«И подобно тому, как в IX-XI в.в. темный патриотизм византийских греков заставлял их видеть сущность православия в квасных хлебах и небритых бородах греческих священников, точно также в XVI-XVII в.в. темный патриотизм московских людей заставлял и их видеть существо благочестия в незначительных местных особенностях русского церковного обычая. Эти особенности… становятся неприкосновенной святынею…».

В «Деяниях» Московского собора 1654 г. рассказывается, что послужило началом того исправления богослужебных книг патриархом Никоном, из-за которого произошел в Московском царстве церковный раскол. Прочтя греческую книгу, написанную к собору вселенских патриархов, состоявшемуся в Константинополе в 1593 г., патриарх Никон в страх велик впаде, не есть ли (русский праволавный обряд) погрешено от их православного греческого канона.

Соловьев подробно излагает «эти многие несогласия, испугавшие патриарха Никона. В Символе веры вместо «рождена не сотворенна» в московских книгах было напечатано: «рождена, а не сотверенна»; вместо «Его же царствию не будет конца», в московских книгах стояло: «Его же царствию несть конца»; вместо «и Духа Святаго, Господа живородящего» в печатных московских книгах читалось: «и в Духа Святаго Господа истинного и живородящего». Все эти «многие несходства» были того же рода. Никон вполне разделял то основное заблуждение византизма, утверждает Соловьев, что вселенская христианская церковь во времена Византии достигла окончательного совершенства. Он подменил живую религиозную истину [28] мертвым буквализмом местного предания. «Произвольно навязывая чужой буквализм, Никон с жестоким насилием истреблял невинные особенности наших собственных отеческих преданий».

Русская церковная иерархия справедливо, по мнению Соловьева, осудила Никона за его претензии стать выше светской власти. Вместе с тем, она «обратившись к государственной помощи для насильственного подавления раскола, утратила свою независимость и сразу стала недолжным образом в служебное отношение к государству и в притеснительное – к народу. Какую же возможность, спрашивает Соловьев, имел Петр Великий отнять у русской иерархии ту самостоятельность и тот духовный авторитет, которых она сама себя лишила раньше его рождения?»

Через три года, после следственного дела царевича Алексея. Петр I отменил патриаршество и учредил духовную коллегию (синод) для заведования церковными делами под наблюдением и руководством «из офицеров доброго человека, который бы синодное дело знал и смелость имел». Включение русской церкви как одного из «ведомств» с центральною коллегией во главе в общий состав государственного управления на одинаковых началах с другими ведомствами вполне отвечало истинному положению дела и осуждать Петра Великого за то, что он не поддерживал искусственно явную фикцию самостоятельной духовной власти – значит осуждать его за то, что он не хотел лгать перед самим собою и перед историей… Синод мог и должен был быть учрежден вследствие того, что (церковная – С.М.) иерархия уже прежде лишилась самостоятельности и (нравственного – С.М.) авторитета… Это была одна из наиболее естественных, а потому и прочных реформ Петра Великого. Почти все основанные им коллегии исчезли или подверглись коренным переменам, одна «духовная коллегия»… почти два века остается в неприкосновенности, - явное доказательство, что это учреждение не было создано личным произволом, а вызвано действительными условиями нашей исторической жизни».

******