Глава вторая. После войны гражданской Мариус готовится к войне домашней

Мариус долгое время находился между жизнью и смертью. Несколько недельу него продолжалась лихорадка с бредом и довольно серьезные мозговыеявления, вызванные скорее сотрясением от ран в голову, чем самими ранами. Ночи напролет он твердил имя Козетты с мрачной настойчивостьюгорячечного больного, со зловещим упорством умирающего. Некоторые раныугрожали серьезной опасностью, ибо нагноение широкой раны легко можетраспространиться и под влиянием известных атмосферных условий привести ксмертельному исходу. Поэтому малейшая перемена погоды, грозы беспокоилидоктора. "Главное, чтобы раненый ни в коем случае не волновался", - повторялон. Перевязки были сложным и трудным делом - в то время еще не изобрелиспособа скреплять липким пластырем повязки и бинты. Николетта изорвала накорпию целую простыню "шириной с потолок", как она выражалась. И лишь сбольшим трудом, при помощи примочек из хлористого раствора и прижиганияляписом, удалось справиться с гангреной. Пока Мариусу угрожала опасность,убитый горем Жильнорман не отходил от изголовья внука и, подобно Мариусу,был ни жив ни мертв. Каждый день, а то и по два раза в день почтенный седой господин, оченьприлично одетый, по описанию привратника, приходил справляться осамочувствии раненого и оставлял толстый пакет корпии для перевязок. Наконец 7 сентября, день в день, ровно через четыре месяца после тойужасной ночи, когда умирающего принесли в дом деда, врач объявил, что теперьручается за его жизнь. Началось выздоровление. Однако Мариусу предстояло ещемесяца два провести полулежа на кушетке из-за осложнений, вызванныхпереломом ключицы. В подобных случаях обычно остается последняя рана,которая не хочет заживать, что бесконечно затягивает перевязки, к великомуогорчению больного. Впрочем, долгая болезнь и медленное выздоровление спасли Мариуса отпреследования. Во Франции всякий гнев, даже гнев народный, остывает попрошествии полугода. При тогдашнем настроении умов участие в мятежах былоявлением до такой степени распространенным, что на это поневоле приходилосьзакрывать глаза. Добавим, что беспримерный приказ префекта Жиске, предписывавший врачамвыдавать раненых полиции, возмутил не только общественное мнение, но дажесамого короля, и для раненых это всеобщее негодование послужило лучшейзащитой и охраной; за исключением тех, кто был захвачен на поле боя, военныетрибуналы не осмелились никого привлекать к ответственности. Поэтому Мариусаоставили в покое. Жильнорман прошел все стадии отчаяния, а затем бурной радости. Его сбольшим трудом отговорили проводить возле раненого ночи напролет; он велелпоставить свое большое кресло рядом с постелью Мариуса; он требовал, чтобыдочь употребила на компрессы и бинты самое лучшее белье, какое было в доме.Мадмуазель Жильнорман, как особа рассудительная и умудренная годами, нашласпособ припрятать тонкое белье, оставив старика в убеждении, что егоприказание исполнено. Жильнорман и слышать не хотел, будто грубый холстпригоднее для корпии, чем батист, и изношенное полотно лучше нового. Оннеизменно присутствовал при перевязках, во время которых девица Жильнорманстыдливо удалялась "Ай' Ай!" - вскрикивал он, когда при нем отрезалиножницами омертвелую ткань. Трогательно было видеть, как он протягивалраненому чашку с лекарственным питьем своей дрожащей старческой рукой. Онзабрасывал доктора вопросами, не замечая, что постоянно задает одни и те же. В тот день, когда врач объявил, что Мариус вне опасности, старик совсемобезумел от счастья. На радостях он подарил привратнику три луидора. Вечеромв своей спальне он протанцевал гавот, прищелкивая пальцами вместо кастаньети напевая песенку: Жанна родом из Бордо, Всех пастушек там гнездо. Если Жанну видел раз, Ты увяз. Плут Амур в нее вселился, В глазках Жанны притаился, Там раскинул сеть хитрец Для сердец. Как Диану, я пою Жанну резвую мою. С Жанной век свой коротать - Благодать. После этого Жильнорман преклонил колени на скамеечке, и Баску, которыйследил за ним через полуоткрытую дверь, послышалось, будто он молится. До этих пор он совсем не верил в бога. При каждом новом признаке выздоровления, все более и болеенесомненного, старец становился все сумасброднее. Он совершал множествобеспричинных поступков, ища выхода для своей бурной радости, бегал вверх ивниз по лестницам, сам не зная, зачем. Одна из соседок, правда,прехорошенькая, как-то утром была совершенно поражена, получив огромныйбукет цветов, его прислал Жильнорман. Муж устроил ей сцену ревности.Жильнорман даже порывался сажать к себе на колени Николетту. Он называлМариуса "господином бароном". Он кричал: "Да здравствует республика!" Каждую минуту он приставал к доктору с вопросом: "Не правда ли,опасность миновала?" Он смотрел на Мариуса с нежностью бабушки. Он боялсядохнуть, когда Мариуса кормили. Он не помнил себя, не считался с собой.Хозяином дома был Мариус; радость старика была похожа на самоотречение, онстал внуком своего внука. При всем сумасбродстве, это было самое благонравное дитя на свете.Боясь утомить или наскучить выздоравливающему, он становился позади него имолча ему улыбался. Он был доволен, весел, счастлив, обворожителен, онпомолодел. Седые волосы придавали его сияющему лицу кроткое величие. Когдарадость озаряет лицо, изборожденное морщинами, она достойна преклонения. Вулыбке старости есть отсвет утренней зари. А Мариус, не противясь перевязкам, рассеянно принимал заботы о себе ибыл поглощен одной лишь мыслью - о Козетте. С тех пор как бред и лихорадка прекратились, он больше не произносил ееимени, и могло показаться, будто он перестал о ней думать. На самом же делеон молчал именно потому, что душа его была с нею. Он не знал, что сталось с Козеттой; все происшедшее на улице Шанврерипредставлялось ему, как в тумане; в его памяти всплывали неясные тени -Эпонина, Гаврош, Мабеф, семья Тенардье, все его товарищи; окутанные зловещимдымом баррикады; странное появление Фошлевана в этой кровавой сече казалосьему загадкой, промелькнувшей сквозь бурю; не понимал он также, почему самостался в живых, не знал, кто спас его и каким образом, и ничего не могдобиться от окружающих; ему сообщили только, что ночью его привезли в каретена улицу Сестер страстей господних; прошедшее, настоящее, будущее - всепревратилось в смутное, туманное воспоминание, но среди этой мглы была однанезыблемая точка, четкий и определенный план, нечто твердое, как гранит,одно решение, одно желание - найти Козетту. Мысль о жизни и мысль о Козеттебыли неотделимы в его сознании. Он положил в своем сердце, что не приметодну без другой, и от всякого, кто пытался бы заставить его жить, - будь тоего дед, судьба или самый ад, - он бесповоротно решил требовать возвращенияпотерянного рая. Препятствий он от себя не скрывал. Отметим одно обстоятельство: заботы и ласки деда нисколько не смягчилиМариуса и даже мало растрогали. Во-первых, он знал далеко не все; крометого, в своем болезненном, быть может еще лихорадочном, состоянии, он недоверял этим нежностям, как чему-то странному и новому, имеющему цельподкупить его. Он держался холодно. Дед понапрасну расточал ему жалкиестарческие улыбки. Мариус внушал себе, что все идет мирно только до поры довремени, пока он молчит и подчиняется; но стоит ему заговорить о Козетте,как дед покажет свое настоящее лицо и сбросит маску. Тогда разразитсяжестокая буря; снова встанет вопрос о ее семье, о неравенстве общественногоположения, посыплется целый град насмешек и упреков, "Фошлеван", "Кашлеван",богатство, бедность, нищета, камень на шее, будущность. Яростноесопротивление, и в итоге - отказ. Мариус заранее готовился к отпору. И затем, по мере того как жизнь возвращалась к нему, в его памятивсплывали прежние обиды, раскрывались старые раны, вспоминалось прошлое, имежду внуком и дедом снова становился полковник Понмерси; Мариус говорилсебе, что нечего ждать истинной доброты от человека, который был так жестоки несправедлив к его отцу. И вместе с выздоровлением в нем росла неприязнь кдеду. Старик терпел это с кроткой покорностью. Жильнорман отметил про себя, что Мариус, с тех пор как его принесли кнему в дом и он пришел в сознание, еще ни разу не назвал его отцом. Правда,он не именовал его и "сударь", но строил фразы таким образом, что ухитрялсяизбегать всякого обращения. Явно назревал кризис. Как обычно бывает в таких случаях, прежде чем вступить в бой, Мариусиспытал себя в мелких стычках. На войне это называется разведкой. Однаждыутром Жильнорману, по поводу попавшейся ему под руку газеты, вздумалосьотозваться с пренебрежением о Конвенте и изречь роялистскую сентенцию насчетДантона, Сен-Жюста и Робеспьера. - Люди девяносто третьего года были титанами, - сурово отрезал Мариус. Старик умолк и до самого вечера не проронил ни слова. Мариус помнил сурового деда своих детских лет, и он счел это молчаниеза глубокий сдержанный гнев и, предвидя ожесточенную борьбу, тем упорнееначал мысленно готовиться к предстоящему сражению. Он твердо решил, что в случае отказа сорвет все повязки, снова сломаетключицу, разбередит не зажившие раны и откажется от пищи. Раны были егооружием. Завоевать Козетту или умереть. Он стал выжидать благоприятной минуты с угрюмым терпением больного. Эта минута наступила.