Глава вторая, в которой маленький Гаврош извлекает выгоду из великого Наполеона

Весною в Париже довольно часто дуют пронизывающие насквозь резкиесеверные ветры, от которых если и не леденеешь в буквальном смысле слова, тосильно зябнешь; эти ветры, омрачающие самые погожие дни, производятсовершенно такое же действие, как холодные дуновения, которые проникают втеплую комнату через щели окна или плохо притворенную дверь. Кажется, чтомрачные ворота зимы остались приоткрытыми и оттуда вырывается ветер. Весной1832 года - время, когда в Европе вспыхнула первая в нынешнем столетиистрашная эпидемия, - ветры были жестокими и пронизывающими как никогда.Приоткрылись ворота еще более леденящие, чем ворота зимы. То были воротагробницы. В этих северных ветрах чувствовалось дыхание холеры. С точки зрения метеорологической, особенностью этих холодных ветровбыло то, что они вовсе не исключали сильного скопления электричества ввоздухе. И той весной разражались частые грозы с громом и молнией. Однажды вечером, когда ветер дул с такой силой, как будто возвратилсяянварь, и когда горожане снова надели теплые плащи, маленький Гаврош,веселый, как всегда, хотя и дрожащий от холода в своих лохмотьях, замирая отвосхищения, стоял перед парикмахерской близ Орм-Сен-Жерве. Он был наряженв женскую шерстяную, неизвестно где подобранную шаль, из которой самсоорудил себе шарф на шею. Маленький Гаврош, казалось, был очарован восковойневестой в платье с открытым лифом, с венком из флер-д'оранжа, котораявращалась в окне между двух кенкетов, улыбаясь прохожим. На самом деле оннаблюдал за парикмахерской, соображая, не удастся ли ему "слямзить" свитрины кусок мыла, чтобы потом продать его за одно су парикмахеру изпредместья. Ему нередко случалось позавтракать с помощью такого вот кусочка.Он называл этот род работы, к которому имел призвание, "брить брадобреев". Созерцая невесту и посматривая на кусок мыла, он бормотал: - Во вторник... Нет, не во вторник... Разве во вторник?.. А может, и вовторник... Да, во вторник. К чему относился этот монолог, так и осталось невыясненным. Если он имел отношение к последнему обеду Гавроша, то с тех пор прошлоуже три дня, так как сегодня была пятница. Цирюльник, бривший постоянного клиента в своей хорошо натопленнойцирюльне, время от времени искоса поглядывал на этого врага, на этогонаглого озябшего мальчишку, руки которого были засунуты в карманы, а мысли,по-видимому, бродили бог весть где. Покамест Гаврош изучал невесту, витрину и виндзорское мыло, двое ребят,один меньше другого и оба меньше его, довольно чисто одетые, один лет семи,другой лет пяти, робко повернули дверную ручку и, войдя в цирюльню,попросили чего-то, может быть, милостыни, жалобным шепотом, больше похожимна стону чем на мольбу. Они говорили оба одновременно, в разобрать их словабыло невозможно, потому что голос младшего прерывали рыдания, а старшийстучал зубами от холода. Рассвирепевший цирюльник, не выпуская бритвы,обернулся к ним и, подталкивая старшего правой рукой, а младшего коленом,выпроводил их да улицу и запер дверь. - Только холоду зря напустили! - проворчал он. Дети, плача, пошли дальше. Тем временем надвинулась туча, заморосилдождь. Гаврош догнал их и спросил: - Что с вами стряслось, птенцы? - Мы не знаем, где нам спать, - ответил старший. - Только-то? - удивился Гаврош. - Подумаешь, большое дело! Стоит из-заэтого реветь. Глупыши! Сохраняя вид слегка насмешливого превосходства, он принялснисходительно мягкий тон растроганного начальника: - Пошли за мной, малявки. - Хорошо, сударь, - сказал старший. Двое детей послушно последовали за ним, как последовали бы заархиепископом. Они даже перестали плакать. Гаврош пошел по улице Сент-Антуан, по направлению к Бастилии. На ходу он обернулся и бросил негодующий взгляд на цирюльню. - Экий бесчувственный! Настоящая вобла! - бросил он. - Верно,англичанишка какой-нибудь. Гулящая девица, увидев трех мальчишек, идущих гуськом, с Гаврошем воглаве, разразилась громким смехом, из чего явствовало, что она относится кэтой компании неуважительно. - Здравствуйте, мамзель Для-всех! - приветствовал ее Гаврош. Минуту спустя, вспомнив опять парикмахера, он прибавил: - Я ошибся насчет той скотины: это не вобла, а кобра. Эй, брадобрей, янайду слесарей, мы приладим тебе погремушку на хвост! Парикмахер пробудил в нем воинственность. Перепрыгивая через ручей, онобратился к бородатой привратнице, стоявшей с метлой в руках и достойнойвстретить Фауста на Брокене: - Сударыня! Вы всегда выезжаете на собственной лошади? И тут же забрызгал грязью лакированные сапоги какого-то прохожего. - Шалопай! - крикнул взбешенный прохожий. Гаврош высунул нос из своей шали. - На кого изволите жаловаться? - На тебя, - ответил прохожий. - Контора закрыта, - выпалил Гаврош. - Я больше не принимаю жалоб. Идя дальше, он заметил под воротами закоченевшую нищенку леттринадцати-четырнадцати в такой короткой одежонке, что видны были ее колени.Она выросла из своих нарядов. Рост может сыграть злую шутку. Юбка становитсякороткой к тому времени, когда нагота становится неприличной. - Бедняжка! - сказал Гаврош. - У ихней братии и штанов-то нету.Замерзла небось. На, держи! Размотав на шее теплую шерстяную ткань, он накинул ее на худые,посиневшие плечики нищенки, и шарф снова превратился в шаль. Девочка изумленно посмотрела на него и приняла шаль молча. На известнойступени нужды бедняк, отупев, не жалуется больше на зло и не благодарит задобро. - Бр-р-р! - застучал зубами Гаврош, дрожа сильнее, чем святой Мартин,который сохранил по крайней мере половину своего плаща. При этом "бр-р-р" дождь, словно еще сильней обозлившись, полил как изведра. Так злые небеса наказуют за добрые деяния. - Ах так? - воскликнул Гаврош. - Это еще что такое? Опять полил?Господи боже! Если так будет продолжаться, я отказываюсь платить за воду! И он опять зашагал. - Ну ничего, - прибавил он, взглянув на нищенку, съежившуюся под шалью,- у нее надежная шкурка. - И, взглянув на тучу, крикнул: - Вот тебя и провели! Дети старались поспевать за ним. Когда они проходили мимо одной из витрин, забранных частой решеткой, -это была булочная, ибо хлеб, подобно золоту, держат за железной решеткой, -Гаврош обернулся: - Да, вот что, малыши, вы обедали? - Мы с утра ничего не ели, сударь, - ответил старший. - Значит, у вас нет ни отца, ни матери? - с величественным видомспросил Гаврош. - Извините, сударь, у нас есть и папа и мама, только мы не знаем, гдеони. - Иной раз это лучше, чем знать, - заметил Гаврош - он был мыслителем. - Вот уже два часа как мы идем, - продолжал старший, - мы искаличего-нибудь около тумб, но ничего не нашли. - Знаю, - сказал Гаврош. - Собаки подобрали, они все пожирают. И, помолчав, прибавил: - Так, значит, мы потеряли родителей. И мы не знаем, что нам делать.Это никуда не годится, ребята. Заблудиться, когда ты уже в летах! Нужно,однако, пожевать чего-нибудь. Больше вопросов он им не задавал. Остаться без жилья - что может бытьпроще? Старший мальчуган, к которому почти вернулась свойственная детствубеззаботность, воскликнул: - Смешно! Ведь мама-то говорила, что в вербное воскресенье поведет насза освященной вербой... - Для порки, - закончил Гаврош. - Моя мама, - начал снова старший, - настоящая дама, она живет смамзель Мисс... - Фу-ты-ну-ты - ножки-гнуты, - подхватил Гаврош. Тут он остановился и стал рыться и шарить во всех тайниках своихлохмотьев. Наконец он поднял голову с видом, долженствовавшим выражать лишьудовлетворение, но на самом деле торжествующим. - Спокойствие, младенцы! Хватит на ужин всем троим. Не дав малюткам времени изумиться, он втолкнул их обоих в булочную,швырнул свое су на прилавок и крикнул: - Продавец, на пять сантимов хлеба! "Продавец", оказавшийся самим хозяином, взялся за нож и хлеб. - Три куска, продавец! - крикнул Гаврош. И прибавил с достоинством: - Нас трое. Заметив, что булочник, внимательно оглядев трех покупателей, взялпеклеванный хлеб, он глубоко засунул палец в нос и, втянув воздух с такимнадменным видом, будто угостился понюшкой из табакерки Фридриха Великого,негодующе крикнул булочнику прямо в лицо: - Этшкое? Тех из наших читателей, которые вообразили бы, что это русское илипольское слово, или же воинственный клич, каким перебрасываются черезпустынные пространства, от реки до реки, иоваи и ботокудосы, мыпредупреждаем, что слово это они (наши читатели) употребляют ежедневно и чтооно заменяет фразу: "Это что такое?" Булочник это прекрасно понял в ответил: - Как что? Это хлеб, очень даже хороший, хлеб второго сорта. - Вы хотите сказать - железняк? - возразил Гаврош спокойно и холодно-негодующе. - Белого хлеба, продавец! Чистяка! Я угощаю. Булочник не мог не улыбнуться и, нарезая белого хлеба, жалостливопосматривал на них, что оскорбило Гавроша. - Эй вы, хлебопек! - сказал он. - Что это вы вздумали снимать с насмерку? Если бы их всех троих поставить друг на друга, то они вряд ли составилибы сажень. Когда хлеб был нарезан и булочник бросил в ящик су, Гаврош обратился кдетям: - Лопайте. Мальчики с недоумением посмотрели на него. Гаврош рассмеялся: - А, вот что! Верно, они этого еще не понимают, не выросли. - И,прибавив: - Ешьте, - он протянул каждому из них по куску хлеба. Решив, что старший более достоин беседовать с ним, а потому заслуживаетособого поощрения и должен быть избавлен от всякого беспокойства приудовлетворении своего аппетита, он сказал, сунув ему самый большой кусок: - Залепи-ка это себе в дуло. Один кусок был меньше других; он взял его себе. Бедные дети изголодались, да и Гаврош тоже. Усердно уписывая хлеб, онитолклись в лавочке, и булочник, которому было уплачено, теперь уже смотрелна них недружелюбно. - Выйдем на улицу, - сказал Гаврош. Они снова пошли по направлению к Бастилии. Время от времени, если им случалось проходить мимо освещенных лавочныхвитрин, младший останавливался и смотрел на оловянные часики, висевшие унего на шее на шнурочке. - Ну не глупыши? - говорил Гаврош. Потом задумчиво бормотал: - Будь у меня малыши, я бы за ними получше смотрел. Когда они доедали хлеб и дошли уже до угла мрачной Балетной улицы, вглубине которой виднеется низенькая, зловещая калитка тюрьмы Форс, кто-тосказал: - А, это ты, Гаврош? - А, это ты, Монпарнас? - ответил Гаврош. К нему подошел какой-то человек, и человек этот был не кто иной, какМонпарнас; хоть он и переоделся и нацепил синие окуляры, тем не менее Гаврошузнал его. - Вот так штука! - продолжал Гаврош. - Твоя хламида такого же цвета,как припарки из льняного семени, а синие очки - точь-в-точь докторские. Всекак следует, одно к одному, верь старику! - Тише! - одернул его Монпарнас. - Не ори так громко! И оттащил Гавроша от освещенной витрины. Двое малышей, держась за руки, машинально пошли за ними. Когда они оказались под черным сводом ворот, укрытые от взглядовпрохожих и от дождя, Монпарнас спросил: - Знаешь, куда я иду? - В монастырь Вознесение-Поневоле {Эшафот. (Прим авт.)}, - ответилГаврош. - Шутник! Я хочу разыскать Бабета, - продолжал Монпарнас. - Ах, ее зовут Бабетой! - ухмыльнулся Гаврош. Монпарнас понизил голос: - Не она, а он. - Ах, так это ты насчет Бабета? - Да, насчет Бабета. - Я думал, он попал в конверт. - Он его распечатал, - ответил Монпарнас и поспешил рассказатьмальчику, что утром Бабет, которого перевели в Консьержери, бежал, взявналево, вместо того чтобы пойти направо, в "коридор допроса". Гаврош подивился его ловкости. - Ну и мастак! - сказал он. Монпарнас сообщил подробности побега, а в заключение сказал: - Ты не думай, это еще не все! Гаврош, слушая Монпарнаса, взялся за трость, которую тот держал в руке,машинально потянул за набалдашник, и наружу вышло лезвие кинжала. - Ого! - сказал он, быстро вдвинув кинжал обратно. - Ты захватил ссобой телохранителя, одетого в штатское. Монпарнас подмигнул. - Черт возьми! - воскликнул Гаврош. - Уж не собираешься ли тысхватиться с фараонами? - Как знать, - с равнодушным видом ответил Монпарнас, - булавка никогдане помешает. - Что же ты думаешь делать сегодня ночью? Монпарнас снова напустил на себя важность и процедил сквозь зубы: - Так, кое-что. Затем, переменив разговор, воскликнул: - Да, кстати! - Ну? - На днях случилась история. Вообрази только. Встречаю я одного буржуа.Он преподносит мне в подарок проповедь и свой кошелек. Я кладу все это вкарман. Минуту спустя шарю рукой в кармане, а там - ничего. - Кроме проповеди, - добавил Гаврош. - Ну, а ты, - продолжал Монпарнас, - куда идешь? Гаврош показал ему на своих подопечных и ответил: - Иду укладывать спать этих ребят. - Где же ты их уложишь? - У себя. - Где это у тебя? - У себя. - Значит, у тебя есть квартира? - Есть. - Где же это? - В слоне, - ответил Гаврош. Монпарнаса трудно было чем-нибудь удивить, но тут он невольновоскликнул: - В слоне? - Ну да, в слоне! - подтвердил Гаврош. - Штотуткоо? Вот еще одно слово из того языка, на котором никто не пишет, но всеговорят. "Штотуткоо" означает: "Что ж тут такого?" Глубокомысленное замечание гамена вернуло Монпарнасу спокойствие издравый смысл. По-видимому, он проникся наилучшими чувствами к квартиреГавроша. - А в самом деле! - сказал он. - Слон так слон. А что, там удобно? - Очень удобно, - ответил Гаврош. - Там, правда, отлично. И нет такихсквозняков, как под мостами. - Как же ты туда входишь? - Так и вхожу. - Значит, там есть лазейка? - спросил Монпарнас. - Черт возьми! Об этом помалкивай. Между передними ногами. Шпики ее незаметили. - И ты взбираешься наверх? Так, понимаю. - Простой фокус. Раз, два - и готово, тебя уже нет. Помолчав, Гаврош добавил: - Для этих малышей у меня найдется лестница. Монпарнас расхохотался: - Где, черт тебя побери, ты раздобыл этих мальчат? - Это мне один цирюльник подарил на память, - не задумываясь, ответилГаврош. Вдруг Монпарнас задумался. - Ты узнал меня слишком легко, - пробормотал он. Вынув из кармана две маленькие штучки, попросту - две трубочки отперьев, обмотанные ватой, он всунул их по одной в каждую ноздрю. Нос сразуизменялся. - Это тебе к лицу, - сказал Гаврош, - сейчас ты уже не кажешься такимуродливым. Ходи так всегда. Монпарнас был красивый малый, но Гаврош был насмешник. - Без шуток, - сказал Монпарнас, - как ты меня находишь? Голос тоже у него был теперь совсем другой. В мгновение ока Монпарнасстал неузнаваем. - Покажи-ка нам Пет-р-рушку! - воскликнул Гаврош. Малютки, которые до сих пор ничего не слушали и были заняты делом,ковыряя у себя в носу, приблизились, услышав это имя, и с радостнымвосхищением воззрились на Монпарнаса. К сожалению, Монпарнас был озабочен. Он положил руку на плечо Гавроша и произнес, подчеркивая каждое слово: - Слушай, парень, следи глазом: ежели бы я на площади гулял с моимдогом, моим дагом и моим дигом, да если бы вы мне подыграли десять двойныхсу, а я не прочь ведь игрануть, - так и быть, гляди, глупыши! Но ведь сейчасне масленица. Эта странная фраза произвела на мальчика должное впечатление. Он живообернулся, внимательно оглядел все вокруг своими маленькими блестящимиглазами и заметил в нескольких шагах полицейского, стоявшего к ним спиной. УГавроша вырвалось: - Вон оно что! Но он сдержался и, пожав руку Монпарнасу, сказал: - Ну, прощай, я пойду с моими малышами к слону. В случае, если я тебепонадоблюсь ночью, можешь меня там найти. Я живу на антресолях. Привратникау меня нет. Спросишь господина Гавроша. - Ладно, - молвил Монпарнас. Они расстались. Монпарнас направился к Гревской площади, Гаврош - кБастилии. Пятилетний мальчуган, тащившийся за своим братом, которого в своюочередь тащил Гаврош, несколько раз обернулся, чтобы поглядеть на уходившего"Петр-р-рушку". Непонятная фраза, которою Монпарнас предупредил Гавроша о присутствииполицейского, содержала только один секрет: звукосочетание диг, повторенноераз пять или шесть различным способом. Слог диг не произносится отдельно,но, искусно вставленный в слова какой-нибудь фразы, обозначает: "Будемосторожны, нельзя говорить свободно". Кроме того, в фразе Монпарнаса былиеще литературные красоты, ускользнувшие от Гавроша: мой дог, мой даг и мойдиг - выражение на арго тюрьмы Тампль, обозначавшее: "моя собака, мой нож имоя жена", весьма употребительное среди шутов и скоморохов того великоговека, когда писал Мольер и рисовал Калло. Лет двадцать тому назад, в юго-восточном углу площади Бастилия, близпристани, у канала, прорытого на месте старого рва крепости-тюрьмы, виднелсяпричудливый монумент, исчезнувший из памяти парижан, но достойный оставить вней какой-нибудь след, потому что он был воплощением мысли "члена Института,главнокомандующего египетской армией". Мы говорим "монумент", хотя это был только его макет. Но этот самыймакет, этот великолепный черновой набросок, этот грандиозный трупнаполеоновской идеи, развеянной двумя-тремя порывами ветра событий иотбрасываемой ими все дальше от нас, стал историческим и приобрел нечтозавершенное, противоречащее его временному назначению. Это был слон вышинойв сорок футов, сделанный из досок и камня, с башней на спине, наподобиедома; когда-то маляр выкрасил его в зеленый цвет, а небо, дождь и времяперекрасили его в черный. В этом пустынном открытом углу площади широкий лобколосса, его хобот, клыки, башня, необъятный круп, черные, подобныеколоннам, ноги вырисовывались ночью на звездном фоне неба страшным,фантастическим силуэтом. Что он обозначал - неизвестно. Это было нечто вродесимволического изображения народной мощи. Это было мрачно, загадочно иогромно. Это было исполинское привидение, вздымавшееся у вас на глазах рядомс невидимым призраком Бастилии. Иностранцы редко осматривали это сооружение, прохожие вовсе не смотрелина него. Слон разрушался с каждым годом; отвалившиеся куски штукатуркиоставляли на его боках после себя отвратительные язвины. "Эдилы", каквыражаются на изящном арго салонов, забыли о нем с 1814 года. Он стоялздесь, в своем углу, угрюмый, больной, разрушающийся, окруженный сгнившейизгородью, загаженный пьяными кучерами; трещины бороздили его брюхо, изхвоста выпирал прут от каркаса, высокая трава росла между ногами. Так какуровень площади в течение тридцати лет становился вокруг него все вышеблагодаря медленному и непрерывному наслоению земли, которое незаметноподнимает почву больших городов, то он очутился во впадине, как будто земляосела под ним. Он стоял загрязненный, непризнанный, отталкивающий инадменный - безобразный на взгляд мещан, грустный на взгляд мыслителя. Ончем-то напоминал груду мусора, который скоро выметут, и одновременно нечтоисполненное величия, что будет вскоре развенчано. Как мы уже сказали, ночью его облик менялся. Ночь - это стихия всего,что сродни мраку. Как только спускались сумерки, старый слон преображался;он приобретал спокойный и страшный облик в грозной невозмутимости тьмы.Принадлежа прошлому, он принадлежал ночи; мрак был к лицу исполину. Этот памятник, грубый, шершавый, коренастый, тяжелый, суровый, почтибесформенный, но несомненно величественный и отмеченный печатью великолепнойи дикой важности, исчез, и теперь там безмятежно царствует что-то вродегигантской печи, украшенной трубой и заступившей место сумрачнойдевятибашенной Бастилии, почти так же, как буржуазный строй заступает местофеодального. Совершенно естественно для печи быть символом эпохи, могуществокоторой таится в паровом котле. Эта эпоха пройдет, она уже прошла; людиначинают понимать, что если сила и может заключаться в котле, то могуществозаключается лишь в мозгу; другими словами, ведут вперед и влекут за собоймир не локомотивы, а идеи. Прицепляйте локомотивы к идеям, это хорошо, но непринимайте коня за всадника. Как бы там ни было, возвращаясь к площади Бастилии, мы можем сказатьодно: творец слона и при помощи гипса достиг великого; творец печной трубы ииз бронзы создал ничтожное. Печная труба, которую окрестили звучным именем, назвав ее Июльскойколонной, этот неудавшийся памятник революции-недоноска, был в 1832 году ещезакрыт огромной деревянной рубашкой, об исчезновении которой мы личносожалеем, и длинным дощатым забором, окончательно отгородившим слона. К этому-то углу площади, едва освещенному отблеском далекого фонаря,Гаврош и направился со своими двумя "малышами". Да будет нам дозволено прервать здесь наш рассказ и напомнить, что мыне извращаем действительности и что двадцать лет тому назад судисправительной полиции осудил ребенка, застигнутого спящим внутри того жебастильского слона, за бродяжничество и повреждение памятника. Отметив этот факт, продолжаем. Подойдя к колоссу, Гаврош понял, какое действие может оказатьбесконечно большое на бесконечно малое, и сказал: - Птенцы, не бойтесь! Затем он пролез через щель между досок забора, очутился внутри ограды,окружавшей слона, и помог малышам пробраться сквозь отверстие. Дети, слегкаиспуганные, молча следовали за Гаврошем, доверяясь этому маленькомупривидению в лохмотьях, которое дало им хлеба и обещало ночлег. У забора лежала лестница, которою днем пользовались рабочие соседнегодровяного склада. Гаврош с неожиданной силой поднял ее и прислонил к однойиз передних ног слона. Там, куда упиралась лестница, можно было заметить вбрюхе колосса черную дыру. Гаврош указал своим гостям на лестницу и дыру. - Взбирайтесь и входите, - сказал он. Мальчики испуганно переглянулись. - Вы боитесь, малыши! - вскричал Гаврош и прибавил: - Сейчас увидите. Он обхватил шершавую ногу слона и в мгновение ока, не удостоив лестницувнимания, очутился у трещины. Он проник в нее наподобие ужа, скользнувшего вщель, и провалился внутрь, а мгновение спустя дети неясно различили егобледное лицо, появившееся, подобно беловатому, тусклому пятну, на краю дыры,затопленной мраком. - Ну вот, - крикнул он, - лезьте же, младенцы! Увидите, как тут хорошо!Лезь ты! - крикнул он старшему. - Я подам тебе руку. Дети подталкивали друг друга. Гаврош внушал им не только страх, но идоверие, а кроме того, шел сильный дождь. Старший осмелел. Младший, увидев,что его брат поднимается, оставив его одного между лап огромного зверя,хотел разреветься, но не посмел. Старший, пошатываясь, карабкался по перекладинам лестницы; Гаврошподбадривал его восклицаниями, словно учитель фехтования - ученика илипогонщик - мула: - Не трусь! - Так, правильно! - Лезь же, лезь! - Ставь ногу сюда! - Руку туда! - Смелей! Когда уже можно было дотянуться до мальчика, он вдруг крепко схватилего за руку и подтянул к себе. - Попался! - сказал Гаврош. Малыш проскочил в трещину. - Теперь, - сказал Гаврош, - подожди меня. Сударь! Потрудитесьприсесть. Выйдя из трещины таким же образом, каким вошел в нее, он с проворствомобезьяны скользнул вдоль ноги слона, спрыгнул в траву, схватил пятилетнегомальчугана в охапку, поставил его на самую середину лестницы, потом началподниматься позади него, крича старшему: - Я его буду подталкивать, а ты тащи к себе! В одно мгновение малюткабыл поднят, втащен, втянут, втолкнут, засунут в дыру, так, что не успелопомниться, а Гаврош, вскочив вслед за ним, пинком ноги сбросил лестницу втраву, захлопал в ладоши и закричал: - Вот мы и приехали! Да здравствует генерал Лафайет! После этого взрыва веселья он прибавил: - Ну, карапузы, вы у меня дома! Гаврош на самом деле был у себя дома. О, неожиданная полезность бесполезного! Благостыня великих творений!Доброта исполинов! Этот необъятный памятник, заключавший мысль императора,стал гнездышком гамена. Ребенок был принят под защиту великаном. Разряженныебуржуа, проходившие мимо слона на площади Бастилии, презрительно меряя еговыпученными глазами, самодовольно повторяли: "Для чего это нужно?" Это нужнобыло для того, чтобы спасти от холода, инея, града, дождя, чтобы защитить отзимнего ветра, чтобы избавить от ночлега в грязи, кончающегося лихорадкой, иот ночлега в снегу, кончающегося смертью, маленькое существо, не имевшее ниотца, ни матери, ни хлеба, ни одежды, ни пристанища. Это нужно было длятого, чтобы приютить невинного, которого общество оттолкнуло от себя. Этонужно было для того, чтобы уменьшить общественную вину. Это была берлога,открытая для того, перед кем все двери были закрыты. Казалось, жалкий,дряхлый, заброшенный мастодонт, покрытый грязью, наростами, плесенью иязвами, шатающийся, весь в червоточине, покинутый, осужденный, похожий наогромного нищего, который тщетно выпрашивал, как милостыню,доброжелательного взгляда на перекрестках, сжалился над другим нищим - наджалким пигмеем, который разгуливал без башмаков, не имел крыши над головой,согревал руки дыханием, был одет в лохмотья, питался отбросами. Вот для чегонужен был бастильский слон. Мысль Наполеона, презренная людьми, былаподхвачена богом. То, что могло стать только славным, стало величественным.Императору, для того чтобы осуществить задуманное, нужны были порфир,бронза, железо, золото, мрамор; богу было достаточно старых досок, балок игипса. У императора был замысел гения: в этом исполинском слоне,вооруженном, необыкновенном, с поднятым хоботом, с башней на спине, сбрызжущими вокруг него веселыми живительными струями воды, он хотелвоплотить народ. Бог сделал нечто более великое: он дал в нем пристанищеребенку. Дыра, через которую проник Гаврош, была, как мы упомянули, едва видимойснаружи, скрытой под брюхом слона трещиной, столь узкой, что сквозь неемогли пролезть только кошки и дети. - Начнем вот с чего, - сказал Гаврош, - скажем привратнику, что нас нетдома. Нырнув во тьму с уверенностью человека, знающего свое жилье, он взялдоску и закрыл ею дыру. Затем Гаврош снова нырнул во тьму. Дети услышали потрескивание спички,погружаемой в бутылочку с фосфорным составом. Химических спичек тогда еще несуществовало; огниво Фюмада олицетворяло в ту эпоху прогресс. Внезапный свет заставил их зажмурить глаза; Гаврош зажег конец фитиля,пропитанного смолой, так называемую "погребную крысу". "Погребная крыса"больше дымила, чем освещала, и едва позволяла разглядеть внутренность слона. Гости Гавроша, оглянувшись вокруг, испытали нечто подобное тому, чтоиспытал бы человек, запертый в большую гейдельбергскую бочку или еще точнее,что должен был испытать Иона в чреве библейского кита. Огромный скелет вдругпредстал пред ними и словно обхватил их. Длинная потемневшая верхняя балка,от которой на одинаковом расстоянии друг от друга отходили массивныевыгнутые решетины, представляла собой хребет с ребрами; гипсовые сталактитысвешивались с них наподобие внутренностей; широкие полотнища паутины,простиравшиеся из конца в конец между боками слона, образовывали егозапыленную диафрагму. Там и сям в углах можно было заметить большие,казавшиеся живыми, черноватые пятна, которые быстро перемещались резкимипугливыми движениями. Обломки, упавшие сверху, со спины слона, заполнили впадину его брюха,так что там можно было ходить, словно по полу. Младший прижался к старшему и сказал вполголоса. - Тут темно. Эти слова вывели Гавроша из себя. Оцепенелый вид малышей настоятельнотребовал некоторой встряски. - Что вы мне голову морочите? - воскликнул он. - Мы изволим потешаться?Мы разыгрываем привередников? Вам нужно Тюильри? Ну не скоты ли вы послеэтого? Отвечайте! Предупреждаю, я не из простаков! Подумаешь, детки изпозолоченной клетки! Немного грубости при испуге не мешает. Она успокаивает. Дети подошли кГаврошу. Гаврош, растроганный таким доверием, перешел "от строгости к отеческоймягкости" и обратился к младшему: - Дуралей! - сказал он, смягчая ругательство ласковым тоном. - Это надворе темно. На дворе идет дождь, а здесь нет дождя; на дворе холодно, аздесь не дует; на дворе куча народа, а здесь никого; на дворе нет даже луны,а у нас свеча, черт возьми! Дети смелее начали осматривать помещение, но Гаврош не позволил имдолго заниматься созерцанием. - Живо! - крикнул он и подтолкнул их к тому месту, которое мы можем, кнашему великому удовольствию, назвать "глубиной комнаты". Там находилась его постель. Постель у Гавроша была настоящая, с тюфяком, с одеялом, в алькове, подпологом. Тюфяком служила соломенная циновка, одеялом - довольно широкая попонаиз грубой серой шерсти, очень теплая и почти новая. А вот что представлялсобой альков. Три довольно длинные жерди, воткнутые - две спереди, одна сзади - вземлю, то есть в гипсовый мусор, устилавший брюхо слона, и связанныеверевкой на верхушке, образовывали нечто вроде пирамиды. На ней держаласьсетка из латунной проволоки, которая была просто-напросто наброшена сверху,но, искусно прилаженная и привязанная железной проволокой, целикомохватывала все три жерди. Ряд больших камней вокруг этой сетки прикреплял еек полу, так что нельзя было проникнуть внутрь. Эта сетка была не чем иным,как полотнищем проволочной решетки, которой огораживают птичьи вольеры взверинцах. Постель Гавроша под этой сетью была словно в клетке. Все вместепоходило на чум эскимоса. Эта сетка и служила пологом. Гаврош отодвинул в сторону камни, придерживавшие ее спереди, и два ееполотнища, прилегавшие одно к другому, раздвинулись. - Ну, малыши, на четвереньки! - скомандовал Гаврош. Он осторожно ввел своих гостей в клетку, затем ползком пробрался вследза ними, подвинул на место камни и плотно закрыл отверстие. Все трое растянулись на циновке. Дети, как ни были они малы, не могли бы выпрямиться во весь рост в этомалькове. Гаврош все еще держал в руке "погребную крысу". - Теперь, - сказал он, - дрыхните! Я сейчас потушу мой канделябр. - А это что такое, сударь? - спросил старший, показывая на сетку. - Это от крыс, - важно ответил Гаврош. - Дрыхните! Все же он счел нужным прибавить несколько слов в поучение младенцам: - Эти штуки из Ботанического сада. Они для диких зверей. Тамыхъесь (тамих есть) целый набор. Тамтольнада (там только надо) перебраться через стену,влезть в окно и проползти под дверь. И бери этого добра сколько хочешь. Сообщая им все эти сведения, он в то же время закрывал краем одеяласамого младшего. - Как хорошо! Как тепло! - пролепетал тот. Гаврош устремил довольный взгляд на одеяло. - Это тоже из Ботанического сада, - сказал он. - У обезьян забрал. Указав старшему на циновку, на которой он лежал, очень толстую ипрекрасно сплетенную, он сообщил: - А это было у жирафа. И, помолчав, продолжал: - Все это принадлежало зверям. Я у них отобрал. Они не обиделись. Я имсказал: "Это для слона". Снова помолчав, он заметил: - Перелезешь через стену, и плевать тебе на начальство. И дело сконцом. Мальчики изумленно, с боязливым почтением взирали на этого смелого иизобретательного человечка. Бездомный, как они, одинокий, как они,слабенький, как они, но вместе с тем изумительный и всемогущий, сфизиономией, на которой гримасы старого паяца сменялись самой простодушной,самой очаровательной детской улыбкой, он казался им сверхъестественнымсуществом. - Сударь! - робко сказал старший. - А разве вы не боитесь полицейских? - Малыш! Говорят не "полицейские", а "фараоны"! - вот все, что ответилему Гаврош. Младший смотрел широко открытыми глазами, но ничего не говорил. Так какон лежал на краю циновки, а старший посредине, то Гаврош подоткнул емуодеяло, как это сделала бы мать, а циновку, где была его голова, приподнял,положив под нее старые тряпки, и устроил таким образом малышу подушку. Потомон обернулся к старшему: - Ну как? Хорошо тут? - Очень! - ответил старший, взглянув на Гавроша с видом спасенногоангела. Бедные дети, промокшие насквозь, начали согреваться. - Кстати, - снова заговорил Гаврош, - почему это вы давеча плакали? И, показав на младшего, продолжал: - Такой карапуз, как этот, пусть его; но взрослому, как ты, и вдругреветь - это совсем глупо; точь-в-точь теленок. - Ну да! - ответил тот. - Ведь у нас не было квартиры, и некуда былодеваться. - Птенцы! - заметил Гаврош. - Говорят не "квартира", а "домовуха". - А потом мы боялись остаться ночью одни. - Говорят не "ночь", а "потьмуха". - Благодарю вас, сударь, - ответил мальчуган. - Послушай, - снова заговорил Гаврош, - никогда не нужно хныкать из-запустяков. Я буду о вас заботиться. Ты увидишь, как нам будет весело. Летомпойдем с Наве, моим приятелем, в Гласьер, будем там купаться и бегатьголышом по плотам у Аустерлицкого моста, чтобы побесить прачек. Они кричат,злятся, если бы ты знал, какие они потешные! Потом мы пойдем смотреть начеловека-скелета. Он живой. На Елисейских полях. Он худой, как щепка, этотчудак. Пойдем в театр. Я вас поведу на Фредерика Леметра. У меня бываютбилеты, я знаком с актерами. Один раз я даже играл. Мы были тогда малышамикак вы, и бегали под холстом, получалось вроде моря. Я вас определю в мойтеатр. И мы посмотрим с вами дикарей. Только это не настоящие дикари. На нихрозовое трико, видно, как оно морщится, а на локтях заштопано белыминитками. Затем мы отправимся в оперу. Войдем туда вместе с клакерами. Клакав опере очень хорошо налажена. Ну, на бульвары-то я, конечно, не пошел бы склакерами. В опере, представь себе, есть такие, которым платят по двадцатьсу, но это дурачье. Их называют затычками. А еще мы пойдем смотреть, какгильотинируют. Я вам покажу палача. Он живет на улице Маре. Господин Сансон.У него на дверях ящик для писем. Да, мы можем здорово развлечься! В этовремя на палец Гавроша упала капля смолы; это вернуло его кдействительности. - А, черт! - воскликнул он. - Фитиль-то кончается! Внимание! Я не могутратить больше одного су в месяц на освещение. Если уж лег, так спи. У наснет времени читать романы господина Поль де Кока. К тому же свет можетпробиться наружу сквозь щель наших ворот, и фараоны его заметят. - А потом, - робко вставил старший, осмеливавшийся разговаривать сГаврошем и отвечать ему, - уголек может упасть на солому, надо бытьосторожнее, чтобы не сжечь дом. - Говорят не "сжечь дом", а "подсушить мельницу", - поправил Гаврош. Погода становилась все хуже. Сквозь раскаты грома было слышно, какбарабанил ливень по спине колосса. - Обставили мы тебя, дождик! - сказал Гаврош. - Забавно слушать, как поногам нашего дома льется вода, точно из графина. Зима дураковата: зря губитсвой товар, напрасно старается, ей не удастся нас подмочить; оттого она ибрюзжит, старая водоноска. Вслед за этим дерзким намеком на грозу, все последствия которого Гаврошв качестве философа XIX века взял на себя, сверкнула молния, стольослепительная, что отблеск ее через щель проник в брюхо слона. Почти в то жемгновение неистово загремел гром. Дети вскрикнули и вскочили так быстро, чтоедва не слетела сетка, но Гаврош повернул к ним свою смелую мордочку иразразился громким смехом: - Спокойно, ребята! Не толкайте наше здание. Великолепный гром,отлично! Это тебе не тихоня-молния. Браво, боженька! Честное слово,сработано не хуже, чем в театре Амбигю. После этого он привел в порядок сетку, подтолкнул детей на постель,нажал им на колени, чтобы заставить хорошенько вытянуться, и вскричал: - Раз боженька зажег свою свечку, я могу задуть мою. Ребятам нужноспать, молодые люди. Не спать - это очень плохо. Будет разить из дыхала,или, как говорят в хорошем обществе, вонять из пасти. Завернитесь хорошеньков одеяло! Я сейчас гашу свет. Готовы? - Да, - прошептал старший, - мне хорошо. Под головой словно пух. - Говорят не "голова", а "сорбонна"! - крикнул Гаврош. Дети прижались друг к другу. Гаврош, наконец, уложил их на циновке какследует, натянул на них попону до самых ушей, потом в третий раз повторил наязыке посвященных приказ: - Дрыхните! И погасил фитилек. Едва потух свет, как сетка, под которой лежали мальчики, стала трястисьот каких-то странных толчков. Послышалось глухое трение, сопровождавшеесяметаллическим звуком, точно множество когтей и зубов скребло меднуюпроволоку. Все это сопровождалось разнообразным пронзительным писком. Пятилетний малыш, услыхав у себя над головой этот оглушительный шум ипохолодев от ужаса, толкнул локтем старшего брата, но старший брат уже"дрых", как ему велел Гаврош. Тогда, не помня себя от страха, он отважилсяобратиться к Гаврошу, но совсем тихо, сдерживая дыхание: - Сударь! - Что? - спросил уже засыпавший Гаврош. - А это что такое? - Это крысы, - ответил Гаврош. И снова опустил голову на циновку. Действительно, крысы, сотнями обитавшие в остове слона, - они-то и былитеми живыми черными пятнами, о которых мы говорили, - держались напочтительном расстоянии, пока горела свеча, но как только эта пещера,представлявшая собой как бы их владения, погрузилась во тьму, они, учуяв то,что добрый сказочник Перро назвал "свежим мясцом", бросились стаей напалатку Гавроша, взобрались на самую верхушку и принялись грызть проволоку,словно пытаясь прорвать этот накомарник нового типа. Между тем мальчуган не засыпал. - Сударь! - снова заговорил он. - Ну? - А что такое - крысы? - Это мыши. Объяснение Гавроша успокоило ребенка. Он уже видел белых мышей и небоялся их. Однако он еще раз спросил: - Сударь! - Ну? - Почему у вас нет кошки? - У меня была кошка, - ответил Гаврош, - я ее сюда принес, но они еесъели. Это второе объяснение уничтожило благотворное действие первого: малышснова задрожал от страха. И разговор между ним и Гаврошем возобновился вчетвертый раз. - Сударь! - Ну? - А кого же это съели? - Кошку. - А кто съел кошку? - Крысы. - Мыши? - Да, крысы. Ребенок, удивившись, что здешние мыши едят кошек, продолжал: - Сударь! Значит, такие мыши и нас могут съесть? - Понятно! - ответил Гаврош. Страх ребенка достиг предела. Но Гаврош прибавил: - Не бойся! Они до нас не доберутся. И, кроме того, я здесь! На, держимою руку. Молчи и дрыхни! Гаврош взял маленького за руку, протянув свою через голову его брата.Тот прижался к этой руке и успокоился. Мужество и сила обладают таинственнымсвойством передаваться другим. Вокруг них снова воцарилась тишина, шумголосов напугал и отогнал крыс; когда через несколько минут онивозвратились, то могли бесноваться вволю, - трое мальчуганов, погрузившись всон, ничего не слышали. Ночные часы текли. Тьма покрывала огромную площадь Бастилии, зимнийветер с дождем налетал порывами. Дозоры обшаривали ворота, аллеи, ограды,темные углы и в поисках ночных бродяг молча проходили мимо слона; чудище,застыв в своей неподвижности и устремив глаза во мрак, имело мечтательныйвид, словно радовалось доброму делу, которое свершало, укрывая от непогоды иот людей бесприютных спящих детишек. Чтобы понять все нижеследующее, не лишним будет вспомнить, что в тевремена полицейский пост Бастилии располагался на другом конце площади, ивсе происходившее возле слона не могло быть ни замечено, ни услышаночасовым. На исходе того часа, который предшествует рассвету, какой-то человеквынырнул из Сент-Антуанской улицы, перебежал площадь, обогнул большуюограду Июльской колонны и, проскользнув между досок забора, оказался подсамым брюхом слона. Если бы хоть малейший луч света упал на этого человека,то по его насквозь промокшему платью легко было бы догадаться, что он провелночь под дождем. Очутившись под слоном, он издал странный крик, не имевшийотношения ни к какому человеческому языку; его мог бы воспроизвести толькопопугай. Он повторил дважды этот крик, приблизительное представление окотором может дать следующее начертание: - Кирикикиу! На второй крик из брюха слона ответил звонкий, веселый детский голос: - Здесь! Почти тут же доска, закрывавшая дыру, отодвинулась и открыла проход дляребенка, скользнувшего вниз по ноге слона и легко опустившегося подле этогочеловека. То был Гаврош. Человек был Монпарнас. Что касается крика "кирикикиу", то, без сомнения, он обозначал именното, что хотел сказать мальчик фразой: "Спросишь господина Гавроша". Услышав крик, он вскочил, выбрался из своего "алькова", слегкаотодвинул сетку, которую потом опять тщательно задвинул, открыл люк испустился вниз. Мужчина и мальчик молча встретились в темноте. Монпарнас сказал кратко: - Ты нам нужен. Поди, помоги нам. Мальчик не потребовал дальнейших объяснений. - Ладно, - сказал он. Оба пошли по направлению к Сент-Антуанской улице, откуда появилсяМонпарнас; быстро шагая, они пробирались сквозь длинную вереницу тележекогородников, обычно спешивших в этот час на рынок. Сидевшие в тележках между грудами овощей полусонные огородники,закутанные из-за проливного дождя до самых глаз в плотные балахоны, даже незаметили этих странных прохожих.