Глава пятая. Роза замечает, что она стала орудием войны

Однажды Козетта случайно взглянула на себя в зеркало и изумилась. Ейпочти показалось, что она хорошенькая. Она почувствовала странное волнение.До сих пор она совсем не думала о своей внешности. Она смотрелась в зеркало,но не видела себя. Кроме того, ей часто говорили, что она некрасива; толькоЖан Вальжан мягко повторял: "Да нет же, нет!" Как бы там ни было, Козеттавсегда считала себя дурнушкой и выросла с этой мыслью, легко, по-детски,свыкнувшись с нею. Но вот зеркало сразу сказало ей, как и Жан Вальжан: "Данет же!" Она не спала всю ночь. "А если и вправду я хороша? - думала она. -Как это было бы забавно, если бы оказалось, что я хороша собой!" Онавспоминала своих блиставших красотой монастырских подруг и повторяла просебя: "Неужели я буду, как мадмуазель такая-то?" На следующий день она уже сознательно посмотрела на себя в зеркало иуспокоилась. "Что за вздор пришел мне в голову? - подумала она. - Нет, ядурнушка". Она просто-напросто плохо спала, была бледна, с синевой подглазами. Она не очень обрадовалась накануне, поверив в свою красоту, нотеперь была огорчена, разуверившись в ней. Больше она не смотрелась взеркало и в течение двух недель старалась причесываться, повернувшись к немуспиною. Вечером, после обеда, она обычно занималась в гостиной вышиванием поканве или исполняла какую-нибудь другую работу, которой научилась вмонастыре; Жан Вальжан читал, сидя возле нее. Однажды она подняла голову, иее очень удивило выражение беспокойства, которое она уловила в устремленномна нее взоре отца. В другой раз, проходя по улице, она услышала, как кто-то сзади неесказал: "Красивая! Только плохо одета". "Это не про меня, - подумала она. - Я хорошо одета и некрасива". Онабыла в плюшевой шапочке и в старом мериносовом платье. Наконец однажды днем, когда она была в саду, она услышала, как стараяТусен сказала: "А вы, замечаете, сударь, что наша барышня хорошеет?" Козеттане слышала, что ответил отец; слова Тусен были для нее откровением. Онаубежала из сада, поднялась в свою комнату, бросилась к зеркалу - уже тримесяца как она не смотрелась в него - и вскрикнула. Она была ослепленасобой. Она была хороша, она была прекрасна; она не могла не согласиться сТусен и со своим зеркалом. Ее стан сформировался, кожа побелела, волосыстали блестящими, какое-то особенное сияние зажглось в ее голубых глазах.Сознание своей красоты пришло к ней мгновенно, как ярко вспыхнувший свет, нои другие заметили, что она хороша, и Тусен сказала об этом, и прохожий,по-видимому, говорил о ней, - сомнений больше не оставалось. Растерянная,ликующая, полная невыразимого восхищения, она вернулась в сад, чувствуя себякоролевой, и хотя стояла зима, она слышала пение птиц, видела золотое небо,солнце, светившее сквозь ветви, цветы на кустах. А Жан Вальжан испытывал глубокую и неизъяснимую сердечную тревогу. С некоторых пор он с ужасом глядел на красоту, которая с каждым днемвсе ярче расцветала на нежном личике Козетты. Взошла заря, пленительная длявсех, зловещая для него. Козетта была хороша задолго до того, как она это заметила. Ноомраченный взор Жана Вальжана с первого же дня был ранен медленноразгоравшимся и постепенно заливавшим девушку неожиданным светом. Онвоспринял это как перемену в своей счастливой жизни, столь счастливой, чтоон не осмеливался шевельнуться из опасения нарушить в ней что-либо. Этотчеловек, прошедший через все несчастья, человек, чьи раны, нанесенные емусудьбой, до сих пор кровоточили, бывший почти злодеем и ставший почтисвятым, влачивший после цепей каторжника невидимую, но тяжелую цепь скрытогобесчестия, человек, которого закон еще не освободил и который мог бытькаждую минуту схвачен и выведен из темницы своей добродетели на яркий светобщественного позора, - этот человек принимал все, прощал все, оправдывалвсе, благословлял все, соглашался на все и вымаливал у провидения, у людей,у законов, у общества, у природы, у вселенной только одного: любви Козетты! Только бы Козетта продолжала его любить! Только бы господь не мешалсердцу этого ребенка стремиться к нему и принадлежать ему всегда? ЛюбовьКозетты его исцелила, успокоила, умиротворила, удовлетворила, вознаградила,вознесла. Любимый Козеттой, он был счастлив! Он не просил большего. Если быего спросили: "Хочешь быть счастливее?" - он бы ответил: "Нет". Если бы богего спросил: "Хочешь райского блаженства?" - он бы отвечал: "Я прогадал бына этом". Все, что могло нарушить их жизнь, хотя бы даже слегка, заставляло еготрепетать от ужаса, как начало перемены. Он не очень хорошо понимал, чтотакое женская красота, но инстинкт говорил ему, что это нечто страшное. Ошеломленный, глядел он из глубины своего несчастья, отверженности,угнетенности, безобразия и старости на эту красоту, расцветавшую подле него,перед ним, все торжественнее и величавее, на невинном, но таящем угрозу челеребенка. Он говорил себе: "Как она прекрасна! Что же теперь станется со мной?" В этом и сказывалось различие между его нежностью и нежностью матери.То, что внушало ему душевную тревогу, для матери было бы радостью. Первые признаки наступившей перемены не замедлили обнаружиться. На следующий же день после того, как Козетта воскликнула - "Конечно, яхороша!" - она обратила внимание на свои наряды. Она вспомнила словапрохожего: "Красивая, только плохо одета"; это пророческое дуновение,пронесшееся возле нее и исчезнувшее, успело заронить в ее сердце одно издвух зерен, которые, взойдя, заполняют всю жизнь женщины, - зерно кокетства.Второе зерно - любовь. Как только она поверила в свою красоту, в ней проснулась ее женскаясущность. Она почувствовала отвращение к мериносовому платью и плюшевойшляпке. Отец никогда и ни в чем ей не отказывал. Она сразу овладелаискусством одеваться, тайной шляпки, платья, накидки, ботинок, манжеток,материи и цвета к лицу, - тем искусством, которое делает парижанку стольочаровательной, столь загадочной и столь опасной. Выражение "пленительнаяженщина" было придумано для парижанки. Не прошло и месяца, как маленькая Козетта стала в этой пустыне,именуемой Вавилонской улицей, не только одной из самых красивых женщинПарижа, - а это немало, - но и одной из самых "хорошо одетых", что гораздоважнее. Ей хотелось встретить "того прохожего", чтобы услышать его мнение ичтобы "проучить его"! Действительно, она была прелестна и превосходноотличала шляпку Жерара от шляпки Эрбо. Жан Вальжан с тревогой смотрел на эти разорительные новшества. Он,которому дано было только ползать, самое большее - ходить, видел, как уКозетты вырастают крылья. Но все же любая женщина, взглянув на туалет Козетты, сразу поняла бы,что у нее нет матери. Некоторые незначительные правила приличия, некоторыеусловности не были ею соблюдены. Например, мать сказала бы ей, что молодыедевушки не носят платья из тяжелого шелка. Выйдя из дому в первый раз в черном шелковом платье и накидке, в белойкреповой шляпке, веселая, сияющая, розовая, гордая, блестящая, она, взяв подруку Жана Вальжана, спросила: - Ну, как вы меня находите, отец? Жан Вальжан ответил тоном, в котором сквозила горькая нотка зависти: - Восхитительной! На прогулке он держался, как обычно. Вернувшись, он спросил Козетту: - Разве ты никогда больше не наденешь свое платье и шляпку, те,прежние? Это происходило в комнате Козетты. Козетта обернулась к платяномушкафу, где на вешалке висело ее разжалованное монастырское одеяние. - Костюм для ряженого! - воскликнула она. - На что он мне? О нет, яникогда не надену эти ужасные вещи! С этой штукой на голове я похожа начучело! Жан Вальжан глубоко вздохнул. С тех пор он стал замечать, что Козетта, которая раньше всегда просилаего остаться дома и говорила: "Отец! Мне так хорошо здесь с вами!" - теперьвсегда просила его пойти погулять. В самом деле, зачем нужны хорошенькоеличико и восхитительный наряд, если не показывать их? Еще он заметил, что Козетта уже не так любит дворик, как прежде. Теперьона охотнее бывала в саду, не без удовольствия прогуливаясь перед решеткой.Жан Вальжан, замкнувшись в себе, не показывался в саду. Он не покидалдворика, словно сторожевой пес. Козетта, поняв, что она красива, утратила прелесть неведения; прелестьутонченную, потому что красота, сочетающаяся с простодушием, невыразима, инет ничего милее сияющей невинности, которая шествует, держа в руке и саматого не подозревая, ключи от рая. Но, утратив прелесть наивности, онаприобрела очарование задумчивости и серьезности. Вся проникнутая радостьююности, невинности, красоты, она дышала блистательной грустью. Именно в это время Мариус, после полугодового перерыва, снова увидел еев Люксембургском саду.