Глава седьмая. За одной печалью печаль еще большая

При всех обстоятельствах в человеке бодрствует особый инстинкт. Стараяи вечная мать-природа глухо предупреждала Жана Вальжана о присутствииМариуса. И Жан Вальжан содрогался в самых темных глубинах своей души. Онничего не видел, ничего не знал, но всматривался с настойчивым вниманием вокружавший его мрак, словно чувствуя, что в то время как нечто созидается,нечто другое разрушается. Мариус, предупрежденный той же матерью-природой, -и в этом мудрость божественного закона, - делал все возможное, чтобы "отец"девушки его не видел. Иногда Жан Вальжан его замечал. Поведение Мариуса былоне совсем естественным. Его осторожность была подозрительной, а смелостьнеловкой. Он уж не подходил так близко, как раньше; он садился поодаль исловно погружался в экстаз; он приносил с собой книгу и притворялся, будточитает. Зачем он притворялся? Раньше он приходил в старом фраке, теперьвсегда в новом; нельзя было утверждать с уверенностью, что он не завивался,у него были какие-то странные глаза, он стал носить перчатки. Короче говоря,Жан Вальжан от всей души ненавидел этого молодого человека. Козетта не давала поводов для подозрений. Не понимая в точности, что сней происходит, она тем не менее чувствовала в себе нечто новое, что нужноскрывать. Между желанием наряжаться, возникшим у Козетты, и обыкновением надеватьновый фрак, появившимся у незнакомца, существовала какая-то взаимосвязь,мысль о которой была несносна для Жана Вальжана. Быть может, вполневероятно, даже несомненно, то была случайность, но случайность опасная. Он не говорил с Козеттой о незнакомце. Все же как-то раз он не могудержаться и, полный того смутного отчаяния, которое побуждает человекавнезапно погрузить зонд в собственную рану, сказал ей: - Как важничает этот молодой человек! Годом раньше Козетта, с безразличием девочки, ответила бы ему: "Вовсенет, он очень милый". Десятью годами позже, с любовью к Мариусу в сердце,она бы сказала: "Вы правы, просто противно смотреть, как он важничает!" Нотеперь, в этот период своей жизни и своей любви, она ограничилась тем, что сневозмутимым спокойствием ответила: - Кто? Ах, этот молодой человек! Можно было подумать, что она видит его первый раз в жизни. "Как я глуп! - подумал Жан Вальжан. - Она его и не заметила. Я самобратил ее внимание на него". О простота старцев! О мудрость детей! Таков уж закон этих ранних лет страданий и забот, этого жаркогопоединка первой любви с первыми препятствиями: девушка не попадается ни водну ловушку, юноша попадает в каждую. Жан Вальжан начал тайную борьбу сМариусом, а Мариус в святой простоте, свойственной его возрасту и егострасти, даже не догадывался об этом. Жан Вальжан строил ему множествокозней: он менял часы прогулок, пересаживался на другую скамью, забывал тамсвой платок, приходил в сад один; Мариус опрометчиво попадался во все тенетаи на все вопросительные знаки, расставленные Жаном Вальжаном на его пути,простодушно отвечал: "Да!" Однако Козетта была настолько замкнута в своейкажущейся беззаботности и непроницаемом спокойствии, что Жан Вальжан пришелк выведу: "Этот дурачина без памяти влюблен в Козетту, а она даже неподозревает о его существовании". И все же сердце его мучительно сжималось. Мгновение, когда Козеттаполюбит, могло вот-вот наступить. Не начинается ли все с равнодушия? Один раз Козетта допустила ошибку и испугала его. "Когда, просидев тричаса, он поднялся со скамьи, она воскликнула: - Уже? Жан Вальжан не прекратил прогулок в Люксембургском саду, не желаяприбегать к исключительным мерам и опасаясь возбудить подозрение Козетты; нов эти столь сладкие для влюбленных часы, когда Козетта улыбалась Мариусу, аон, опьяненный этой улыбкой, только и видел обожаемое лучезарное лицо, ЖанВальжан не сводил с него сверкающих страшных глаз. Он не считал себяспособным на какое-либо недоброе чувство, однако порой при виде Мариуса емуказалось, что он снова становится диким, свирепым зверем, что вновьраскрываются и восстают против этого юноши те глубины его души, где некогдабыло заключено столько злобы. Ему чудилось, что в нем оживают неведомые,давно потухшие вулканы. "Как! Он здесь, этот малый? Зачем он пришел? Он пришел повертеться,поразнюхать, поразведать, попытаться! Он думает: "Гм, почему бы и нет?" Онбродит вокруг моего счастья, чтобы схватить его и унести?" "Да, - продолжал думать Жан Вальжан, - это так! Чего он ищет?Приключения! Чего он хочет? Любовной интрижки! Да, любовной интрижки! А я?Как! Стоило ли тогда быть самым презренным из всех людей, потом самымнесчастным, шестьдесят лет стоять на коленях, выстрадать все, что толькоможно выстрадать, состариться, никогда не быв молодым, жить без семьи, безродных, без друзей, без жены, без детей, оставить свою кровь на всех камнях,на всех терниях, на всех дорогах, вдоль всех стен, быть мягким, хотя ко мнебыли жестоки, и добрым, хотя мне делали зло, и, несмотря на все, статьчестным человеком, раскаяться в том, что сделал дурного, простить зло, мнепричиненное, чтобы теперь, когда я вознагражден, когда все кончено, когда ядостиг цели, когда получил все, чего хотел, - а это справедливо, это хорошо,я за это заплатил, я это заслужил, - чтобы теперь все пропало, все исчезло!И я потеряю Козетту и лишусь жизни, радости, души только потому, чтокакому-то долговязому бездельнику вздумалось таскаться в Люксембургскийсад!" И тогда его глаза загорались необыкновенным зловещим светом. Это былуже не человек, взирающий на другого человека; это был не враг, взирающий насвоего врага. То был сторожевой пес, увидевший вора. Остальное известно. Мариус продолжал безумствовать. Однажды он проводилКозетту до Западной улицы. В другой раз он заговорил с привратником. Тотзаговорил с Жаном Вальжаном. "Сударь, что это за любопытный молодой человекспрашивал о вас?" - осведомился он. На следующий день Жан Вальжан бросил наМариуса взгляд, который тот, наконец, понял. Неделю спустя Жан Вальжанпереехал. Он дал себе слово, что ноги его больше не будет ни вЛюксембургском саду, ни на Западной улице. Он вернулся на улицу Плюме. Козетта не жаловалась, ничего не говорила, не задавала вопросов, нeдобивалась ответов: она уже достигла возраста, когда боятся быть понятыми ивыдать себя. Жану Вальжану были неведомы такого рода тревоги, он не знал,что только они таят в себе очарование, и только их ему не довелось испытать;вот почему он не постиг всего значения молчаливости Козетты. Он толькозаметил, что она стала печальной, и сам стал мрачен. Это свидетельствовало онеопытности в борьбе обеих сторон. Однажды, желая испытать ее, он спросил: - Хочешь пойти в Люксембургский сад? Луч света озарил бледное личико Козетты. - Да, - ответила она. Они отправились туда. Уже прошло три месяца с тех пор, как ониперестали его посещать. Мариус больше туда не ходил. Мариуса там не было. На следующий день Жан Вальжан снова спросил Козетту: - Хочешь пойти в Люксембургский сад? - Нет, - печально и кротко ответила она. Жан Вальжан был оскорблен этой печалью и огорчен этой кротостью. Чтопроисходило в этом уме, столь юном и уже столь непроницаемом? Какие решениятам созревали? Что делалось в душе Козетты? Иногда Жан Вальжан не ложилсяспать; он просиживал целые ночи около своего жалкого ложа, обхватив рукамиголову и спрашивая себя: "Что же такое на уме у Козетты?"; он старалсяпонять, о чем она думает. О, какие скорбные взоры обращал он в эти минуты к монастырю, этойбелоснежной вершине, этому жилищу ангелов, этому недоступному глетчерудобродетели! С каким безнадежным восхищением взирал он на монастырский сад,полный неведомых цветов и заточенных в нем девственниц, где все ароматы ивсе души возносятся к небу! Как он любил этот навсегда закрывшийся для негорай, откуда он ушел по доброй воле, безрассудно покинув эти высоты! Как онсожалел о своем самоотречении и своем безумии, толкнувшем его на мысльвернуть Козетту в мир - бедная жертва преданности, ею же повергнутая в прах!Сколько раз он повторял себе: "Что я наделал!" Впрочем, он ничем не выдал себя Козетте. Ни дурным настроением, нирезкостью. При ней у него всегда было ясное и доброе лицо. Обращение его снею было еще более нежным и более отцовским, чем когда-либо. Если что-нибудьи позволяло догадываться о его грусти, то лишь еще большая мягкость. Томилась и Козетта. Она страдала, не видя Мариуса, так же сильно, недавая себе в том ясного отчета, как радовалась его присутствию. Когда ЖанВальжан перестал брать ее с собой на прогулки, женское чутье невнятнопрошептало ей, что не следует выказывать интерес к Люксембургскому саду ичто если бы она была к нему равнодушна, отец снова повел бы ее туда. Нопроходили дни, недели и месяцы. Жан Вальжан молча принял молчаливое согласиеКозетты. Она пожалела об этом. Но было слишком поздно. Когда она сновапришла в Люксембургский сад, Мариуса там уже не было. Стало быть, Мариусисчез; все кончено, что делать? Найдет ли она его когда-нибудь? Онапочувствовала стеснение в груди; оно не проходило, а усиливалось с каждымднем. Она уже не знала, зима теперь или лето, солнце или дождь, поют липтицы, цветут георгины или маргаритки, приятнее ли Люксембургский сад, чемТюильри, слишком или недостаточно накрахмалено белье, принесенное прачкой,дешево или дорого Тусен купила провизию; она пребывала угнетенной, ушедшей всебя, сосредоточенной на одной мысли и глядела на все пустым и пристальнымвзглядом человека, всматривающегося ночью в черную глубину, где исчезловидение. Впрочем, она тоже ничем, кроме бледности, не выдавала себя ЖануВальжану. Он видел то же обращенное к нему кроткое личико. Этой бледности было более чем достаточно, чтобы встревожить его. Иногдаон спрашивал ее: - Что с тобой? Она отвечала: - Ничего. И так как она понимала, что и он грустит, то, помолчав немного,добавляла: - А вы, отец? Что с вами? - Со мною? Ничего, - говорил он. Эти два существа, связанные такой редкостной и такой трогательнойлюбовью, столь долго жившие друг для друга, теперь страдали друг возледруга, друг из-за друга, молча, не сетуя, улыбаясь.