Conclusion

Byzantium is key to Europe’s shared cultural identity that Chris-tianity helped forge. But the increasingly secular outlook of modern politics has hollowed out the universal values derived from the Chris-tian synthesis of ancient and biblical virtues on which both vibrant democracies and market economies depend. At the same time, Euro-pe remains a vestigially Christian polity that has the potential to be a commonwealth of nations and peoples, which is held together by cultural customs, social ties and indeed religious practices.

Europe’s shared Roman-Byzantine heritage is a source of both social solidarity and religious pluralism that offers key resources to shape the future of the European polity. The whole of Europe – including the EU, the Council of Europe, the OSCE and the emerging Eurasian Economic Union – is no federal super-state in the making nor simply a glorified free-trade area but rather a neo-medieval empire, which pools national sovereignty and views states more like «super-regions» in a wider subsidiary association of nations and pe-oples. In such a polity with overlapping jurisdictions and multiple levels of membership, states are key because they balance the rightful claims of localities and regions with the rightful claims of Europe as a whole.

Instead of harking back to bureaucratic statism or market liberalism, the 27 EU member-states and their partner countries in the wider European space such as Russia, Ukraine and Turkey should all retrieve the older and more genuinely European tradition of subsidiary federalism or federal subsidiarity – a distribution of competencies between the Community institutions and the member-states in accordance with the principles of a federal rather than a unitary political system, coupled with a radical programme of decentralisation to the most appropriate level (including regions, localities, com-munities and neighbourhoods) and a greater sense that European nations are indeed like «super-regions» within a wider transnational polity – like the Byzantine commonwealth to which Europe in both East and West owes so much.

Ю.И. Рубинский*

Мифы и реалии «византийского призвания»

России

Тема «Мифы о Византии» выглядит, казалось бы, весьма далёкой от забот и тревог современности. В самом деле, Византийская империя пала под ударами турок-сельджуков ещё в 1453 г. Изучение её богатейшего культурного наследия стало предметами самостоятельной отрасли исторической науки. Од-нако эта проблематика неожиданно оказалась обращённой не только в прошлое, но и в настоящее, а отчасти даже в будущее.

Речь идёт, разумеется, не о Византии как таковой, а прежде всего о России, многие культурные, религиозные и политические традиции которой имеют византийское происхождение.

Христианство в его греко-православном варианте пришло в Киевскую Русь в 988 г. из Константинополя. После падения по-следнего в 1453 г. великий князь Московский Иван III женился на племяннице последнего византийского императора Софии (Зое) Палеолог, позаимствовав древний герб Византии – двугла-вого орла, смотрящего на восток и на запад. Преемники Ивана III – Василий III и Иван IV приняли титул «царя», т.е. «цезаря», равного по статусу императору Священной римской империи германской нации в Вене.

Идеологическим обоснованием борьбы московских самодержцев за выравнивание их правового статуса с западноевропейскими монархами стала известная формула монаха Филофея о православной Москве как «Третьем Риме»: «Два Рима па-ли, третий стоит, а четвёртому не бывать!».

Объясняя суть этой формулы в эпоху, когда она родилась, ис-торик русского православия Дмитрий Стремоухов видит в ней не мессианский лозунг, а стремление создать противовес вселен-скому прозелитизму римско-католической церкви, опорой кото-рой служил грозный геополитический сосед и соперник Москвы – польско-литовская Речь Посполита. Поэтому формула «Моск-ва – Третий Рим» имела, по мнению Стремоухова, не наступательный, а оборонительный, если не изоляционистский характер.

В то же время в Западной Европе притязания Москвы на по-литическое равенство и религиозную автономию были восприняты как неоправданно завышенные. Западноевропейские элиты видели в Московии отсталое, полуварварское государство, едва лишь столетием ранее освободившееся от азиатской Золотой Орды.

Брак Софьи Палеолог, жившей в изгнании в Риме, был во многом плодом усилий дипломатии Ватикана, рассчитывавшего извлечь из него двойную выгоду – склонить православную церковь к подчинению папе и приобрести военного союзника в борьбе против угрозы со стороны турок, не раз подходивших к стенам Вены. Однако обе эти цели оказались недостигнутыми: Москва предпочла сохранить независимость – как геополитиче-скую, так и религиозную, принимая решения с учётом сугубо национальных интересов.

К той далёкой эпохе и восходят истоки «византийских» сте-реотипов в оценке Западом особенностей российской государственности. Среди таких стереотипов фигурируют сакрализация носителя верховной власти – императора (базилевса), окружён-ного квази-религиозным ритуалом, «симфония» светской и духовной власти с фактическим подчинением церкви государству, закрытость процесса принятия решений, скрытая борьба придворных кланов за доступ к монарху, а нередко и за его трон и т.д. Именно в такой негативной коннотации Наполеон назвал Александра I после их встречи в Тильзите «византийцем перио-да упадка империи».

Смысл термина «византийский» постепенно расширялся. Сегодня он служит символом преобладания традиции над модерном, консерватизма над реформами, прошлого над будущим. Россия как историческая наследница Византии роли объявляется концентрированного выражения всех этих черт.

Многие из перечисленных качеств не являются «мифами». Они действительно были присущи Византии, но не только ей одной и тем более современной России, а в той или иной степе-ни свойственны политикам всех времён и народов – достаточно вспомнить «Государство» Макиавелли или «Искусство войны» Сунь Цзы, которые считаются фундаментом мировой поли-тической науки и искусства. Версаль «короля-солнца» Людови-ка XIV, апогея абсолютной монархии во Франции, немногим уступал по своим нравам двору династии Комнинов в византий-ском Константинополе.

Попытки превратить специфику византийской, а вслед за ней российской государственности в исключение из общих пра-вил преследуют очевидную цель: доказать органическую несовместимость её с европейской системой ценностей, сложившей-ся на основе Античности, Ренессанса, Просвещения.

Причём тезис о цивилизационной чужеродности России в Европе из-за «византийских» корней российской религии и куль-туры имеет хождение не только на Западе. На протяжении трёх столетий, прошедших после петровских реформ, в самих российских элитах не прекращаются дебаты западников и славяно-филов, ретроградов и реформистов, интернационалистов и «поч-венников». Одни видят в Европе шанс для России, другие (от Данилевского до Гумилёва) – угрозу геополитическим интересам и национальной идентичности страны. Причём в этих извечных спорах западные русофобы по существу смыкаются с отечественными «ура-патриотами»: как одни, так и другие игно-рируют конкретный исторический контекст разных этапов российской истории.

Крещение Киевской Руси в 988 г., произошедшее под влиянием Византии, было, безусловно, крупнейшим позитивным со-бытием, навсегда приобщившим страну к единой европейской цивилизации ещё до раскола между папой Римским и патриархом Константинополя. В те времена греческая Византия, преем-ница эллинизированной Восточной Римской империи, была по всем параметрам – экономическим, политическим, культурным гораздо выше созданной в 800 г. империи Карла Великого. Тор-говый путь «из варяг в греки» был не менее важен, чем проходивший через Рейн, Сену и Рону. Ярослав Мудрый являлся зятем королей Франции, Норвегии и Венгрии.

Позднее, в мрачную эпоху татаро-монгольского ига связи раздробленных княжеств с Византией продолжали ещё долго иг-рать важнейшую позитивную роль благодаря православной цер-кви, служившей духовной опорой народа в преодолении внутренних усобиц, борьбе за национальное освобождение. Когда же оно произошло, Московская Русь вполне естественно увидела в преемственности с ушедшей в прошлое Византией шанс возвра-та в Европу, причём на достойных условиях равенства, а не ухо-да от неё.

С учётом всех этих исторических реалий дебаты о «византийском» призвании России, несовместимом с европейским, вы-глядят просто надуманными. Это касается как их участников на Западе, так и в России, где нарочитый «византинизм» оказывает-ся не более чем синонимом изоляционистского консерватизма.

2 часть. Малая Европа: