Письмо первое

После представления «Грозы» Григорьев пришел в восторг. Второе действие он может еще назвать обличительным и карающем, хотя и с некоторой натяжкой, но третье – исключительно поэзия народной жизни, которая не допускает даже критики и анализа. Именно эта народность приводит в восторг всех зрителей, массы.

Не народ существует для словесности, а словесность для народа. Народ сам и создает словесность.

Григорьев описывает взгляды, то есть варианты анализа произведения:

-идеально-художественный («существенное верование по отношению к искусству и к жизни»), взгляд самого Григорьева и, как он полагает, близкий Тургеневу

-теоретический (чаще называемый реальным), то есть подчиняющий жизнь теории

-материальный (чаще называемый эстетическим), «проповедывающий дилетантское отношение к жизни и ее существенным вопросам»

Нельзя ставить искусству какие-либо внешние цели и задачи, потому что оно существует для души человеческой и выражает ее вечную сущность в свободном творчестве образов, и по этому самому оно – независимо.

(интересное замечание по поводу того, что автору статьи надоели жалобы на непонятность его изложения; поскольку он дорожит своими убеждениями, менять ничего не собирается)

Выступления против резонерства, которое не рождает истины и ни к чему не ведет, а лишь создает видимость деятельности.

По мнению автора «Темного царства», произведения Островского являются обличением самодурства, в этом его значение и заслуга. Это есть только одна сторона его творчества. Логика: Островский не относится к самодурству с нежностью, следовательно, клеймит. Это не совсем так.

Отношение Добролюбова и массы разнится. Липочку, дочку Большова, можно считать протестанткой. Возникает вопрос: точно ли с пониманием отнесется масса к Липочке-протестантке?

Поэт – учитель народа лишь тогда, когда творит и судит жизнь во имя идеалов. Островский как раз пишет для массы, для которой он и есть поэт народный.

Далее идет обличение статьи Кудрявцева (именуется «одной статейкой» в Московском вестнике), статья именуется курьезом и повторение обличения статьи Добролюбова, а также утверждение вредного влияния на неокрепшие юношеские души подобных статей.

Мысль о том, что мы часто просим ответа у жизни на страшные, интересующие нас вопросы. Жизнь страшна, как тайна, и она манит нас и тащит: то ли на свет, то ли в омут. Неизестно.

У всех явлений нашей жизни мы стараемся докопаться до смысла, до сути. Время, когда создания искусства считались роскошью, увеселением без причин и последствий, давно прошло. Еще мрачный монах Савонарола, сожигая на площади Сан-Марко во Флоренции мадонн итальянских художников его времени, понимал, что невинные чада искусства могут возбуждать любовь и ненависть, как и виновные чада жизни...

Наше время еще больше это понимает. Симпатии и антипатии прокрались даже в музыку.

Нельзя отказать в уважении никакой теории, но теоретиками можно и нужно спорть. С дилетантами спорить нельзя и не нужно. Теоретики режут жизнь для своих надобностей, а дилетантам вообще ни до чего нет дела. Они говорят об искусстве для искусства. «Ни фанатический гибеллин Данте, ни честный английский мещанин Шекспир, столь ненавистный пуританам всех стран и веков даже до сего дне, ни мрачный инквизитор Кальдерон не были художниками в том смысле, какой хотят придать этому званию дилетанты».

Истинное искусство было и будет всегда народное, демократическое, в философском смысле этого слова. Искусство воплощает в образы, в идеалы сознание массы.

Но из этой же самой народной, демократической сущности истинного искусства следует, что теории не могут обнять всего живого смысла поэтических произведений. Теории, как итоги, выведенные из прошедшего рассудком, правы всегда только в отношении к прошедшему, на которое они, как на жизнь, опираются; а прошедшее есть всегда только труп, покидаемый быстро текущею вперед жизнью, труп, в котором анатомия доберется до всего, кроме души.

Вывод: любить нужно только жизнь и верить ей же.

Обличение всех, кто видит в Островском лишь клеймителя самодурства (имена не называются). Так Островский становится понятен и его можно свести к продолжателю Гоголя.

Гоголь изобличил нашу напоказ выставляемую, так сказать, официальную действительность; Островский подымает покровы с нашей таинственной, внутренней, бытовой жизни.

Но: как изображено самодурство Пузатова: со злым юмором или народной правдою поэта? Это вопрос.

«Свои люди сочтемся» - вообще картина обществ, в котором много органических начал.

В «Утре молодого человека» дело говорит самодур дядя.

Мир «Бедной невесты» изображен с неподдельной симпатией. В Дуне масса сочувствует е ее падению, а лучшим качествам великодушия.

Комедия «Не в свои сани не садись» - сочувствие к земскому быту.

«Бедность не порок» - поэтическое изображение целого мира. Особенно по-женски прелестен образ Любовь Гордеевны.

"Не так живи, как хочется" столь мало - сатира, что в изображении главного самодура, старика Ильи Ильича, нет и тени комизма. В Петре Ильиче далеко не самодурство существенная сторона характера.

Если бы самодурство Кита Китыча было одною целию изображения в комедии "В чужом пиру похмелье" -- общественный смысл этой комедии не был бы так широк, каков он представляется в связи ее с "Доходным местом", с "Праздничным сном", с сценами "Не сошлись характером". Что Кит Китыч самодур -- нет ни малейшего сомнения, но такого милейшего Кита Китыча создал поэт, а не сатирик, как не сатирик создавал Фальстафа. Ведь вам жаль расставаться с Китом Китычем, вы желали бы видеть его в различных подробностях его жизни, в различных его подвигах... Да и смысл-то комедии не в нем. Комедия эта, вместе с исчисленными мною другими, захватывает дело глубже идеи самодурства, представляет отношения земщины к чуждому и неведомому ей официальному миру жизни.

Итак, Островский – не сатирик, а народный поэт.