А.А.Григорьев

Аполлон Александрович Григорьев (1822-1864)

Аполлон Александрович Григорьев (1822-1864) вошел в историю общественной и философской мысли России как сторонник «органического миросозерцания» и ярким последователем идей Ф.И. Тютчева, а также предшественником идей Н.Я. Данилевского, Н.Н. Страхова и К.Н. Леонтьева о культурно-исторических типах. При этом он сам обогатил новыми терминами как русскую, так мировую общественную и культурологическую общественную мысль.

Журнально-критический путь Григорьева был крайне противоречивым. «Неославянофильский» период в его деятельности падает на 1848-1855-е годы. С конца 1850 года Григорьев стал главным критиком «Москвитянина». Пытался он участвовать в славянофильской «Русской беседе», поместив в ней статьи: «О правде и искренности в искусстве» (1856), «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства» (1858), в «Отечественных записках» и «Библиотеке для чтения», но недолго. Обозначились большие противоречия между Григорьевым и славянофилами, Григорьевым и сторонником «чистого искусства» Дудышкиным. Григорьев очень тяжело переживал свое духовное одиночество и помышлял о том, чтобы вовсе оставить литературно-критическую деятельность.

В 1858-1861 годах Григорьев несколько сблизился с позициями демократов. Сказался характерный для тех лет общественный подъем. На страницах «Русского слова», «Светоча» Григорьев стал бороться с «чистым искусством». Он признал положительное и актуальное значение мотивов протеста в поэзии Лермонтова, в творчестве Тургенева, Герцена («Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859), «И. С. Тургенев и его деятельность» (1859), «После «Грозы» Островского» (1860)).

Но идеи «органической критики» не случайно привели Григорьева в журналы «почвенников» братьев Достоевских - «Время» (1861-1863) и «Эпоха» (1864). Здесь им были помещены статьи «О развитии идеи народности в нашей литературе», «Стихотворения Н. Некрасова», «По поводу нового издания старой вещи» (т. е. «Горе от ума»), «Литературная деятельность графа Л. Толстого». В последние два года жизни, когда Григорьев издавал свой собственный журнал «Якорь», он определенно занял реакционные позиции.

В статье «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства» (1858) Григорьев обвинял демократическую критику в трех ошибках и «беззакониях». По его мнению, она слишком увлекалась связями искусства с общественными вопросами, в каждом произведении искала преднамеренные цели, превратила произведения искусства «в орудие готовой теории». Собственно, все три «греха», отмечаемые Григорьевым,- вариации первого «греха»: искусство подчинили общественным интересам.

Но Григорьев вовсе не ратовал за «чистое искусство». У него была своя программа, связанная, как ему казалось, не с «моментами» истории, а с «вечными» проблемами бытия.

Григорьев представлял себе писателя внесоциальным, неисторическим явлением, подходил к нему с отвлеченными критериями романтической эстетики.

Григорьев сам назвал свою критику «органическою» в отличие как от лагеря «теоретиков» - Чернышевского, Добролюбова (которого, кстати, он считал «замечательно даровитым критиком «Современника»), Писарева, так и от критики «эстетической», защищающей принцип «искусства для искусства», и от критики «исторической», под которой он подразумевал Белинского. В острой журнальной борьбе середины XIX в. он стремился занять самостоятельную позицию. Г. спорил и с революционными демократами (которых как раз и называл «теоретиками»), поскольку не принимал ни материалистической эстетики, ни идей утопического социализма. Но еще суровее судил он сторонников теории «чистого искусства» (называя их критику «гастрономическим направлением»). Даже более близкое ему славянофильство он считал не народным, а «старобоярским» направлением и неоднократно подчеркивал свое расхождение с ним.

«Живые» «органические» феномены искусства критик может осмысливать только в «органической» терминологии. В этом духе Григорьев и вводил — чтобы достигнуть большей корреляции терминов «органической критики» с «живой» формой, в которую отливаются продукты художественной деятельности, - вместо «влияния» (как нечто чересчур абстрактное и мало стихийное) — «веяние». «Я употребляю слово «веяние», а не слово «влияние» потому что слово «веяние» точнее выражает мое убеждение в реальности бытия сил, которое разделяю я с поэтом Тютчевым и с общим для нас с ним … учителем Шеллингом.»

Вместе с Тютчевым Г. восклицал, что природа «не слепок, не бездушный лик», что прямо и непосредственно

Центральное место в отсчетах Григорьева также неизменно занимал Пушкин, которым он начал свои обзоры русской литературы и которым же прямо или косвенно их замкнул. «Я, - писал критик, - начал ряд статей… с целью уяснить… отношение литературы к жизни Пушкина, то есть с того пункта, который был началом действительных, заправских, самостоятельных отношений литературы к жизни…» («Парадоксы органической критики», 1864)

Значение Пушкина нельзя ограничить его ролью «как нашего эстетического воспитателя». Пушкин – «наше все: Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, - все то, что принять следует, отбрасывающий все, что отбросить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей личности» ( «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», 1859)

Итак, Пушкин для Григорьева не просто первый поэт «жизни действительной», хотя это важно, и не только поэт-«художник» (как для Белинского), поэт-артист (как для Дружинина), поэт формы (как для Чернышевского), но и первый органично-национальный и самобытный русский художник, впервые же создавший в своем творчестве органические русские типы.

Григорьев приписывал себе честь открытия Островского. И он действительно был одним из первых, кто громко сказал о появлении нового большого таланта. Новаторство Островского Григорьев видел в следующем: в новости (‘новизне’) изображенного быта, в новости отношения автора к этому быту, в новости манеры изображения. Но Григорьев все же извращал облик писателя. Он трактовал Островского как певца русских нравов, умеющего показывать и «идеалы». Григорьев полемизировал с Добролюбовым, его социальным истолкованием Островского как обличителя «темного царства».

В статье «После «Грозы» Островского» (1860) Григорьев оспаривал утверждение Добролюбова, что Катерина - образ «протестующий»; Островский не сатирик, а «народный» писатель. Григорьев не проводил различий между понятиями «народный» и «национальный», в теоретическую разработку этих важных вопросов он ничего нового не вносил. Само разграничение этих понятий у него просто снималось, так как и «народное» и «национальное» он понимал как «органическое» единение всех слоев нации в духе некоего единого миросозерцания. В этом смысле, по его мнению, и был народен Островский. Григорьев подчеркивал при этом, что с примитивной простонародностью Островский не имел ничего общего. А как же быть с замоскворецким бытом, он ли не простонароден? Добролюбов ясно говорил, что Островский поднимается до общечеловеческих интересов, показывая и в «темном царстве» пробивающиеся «лучи света». Григорьев понимал «идеалы» Островского иначе. Для него русское купечество, целиком взятое, и было хранителем русской национальности, «почвой» русской народности.

Во всех суждениях Григорьева весьма ощутимо стремление приспособить различных писателей к своей собственной доктрине. Приведем несколько примеров.

Грибоедовский Чацкий объявлен был «единственным истинно героическим лицом нашей литературы». Почему же «единственным»? Это было сказано для того, чтобы зачеркнуть современное обличительное направление. Григорьеву важно, что у Чацкого «честная деятельность», он «лжи не спустит», он ратовал за все русское (монолог о французике из Бордо). В этом-то «русском» и все дело.

Из всех тургеневских образов Григорьев особенно ценил Лаврецкого, севшего на почву, идеалом которого было «пахать и как можно лучше пахать». Лаврецкий - «сознание нашей эпохи». Лаврецкий - это не Рудин, отрешенный от почвы, и не никчемный Белкин, сливающийся с серыми буднями. Лаврецкий - живой человек, связанный со всеми нашими преданиями, прошедший все бездны страданий, верующий в народ и смиряющийся перед народной правдой и еще более высоким критерием, христианством.

И беспощадный анализ у Л. Толстого устремлен на то, чтобы дорыться до «почвы», до простых «основ», до «первоначальных слоев» во всем. Вот что берет Григорьев у Толстого - элементы созревающей «теории опрощения». А если и касается критического пафоса Толстого, то не в социальном, а в «почвенническом» аспекте, согласно которому смирение оказывается природной чертой русских людей.

Демократа Некрасова Григорьев целиком принять не мог. Он не отрицал таланта поэта и его популярности. Но Григорьев обвинял Некрасова в том, что он «слишком» отдавался своей музе: «Ведь одной поэзии желчи, негодования и скорби слишком мало для души человеческой». Идеалов Некрасова Григорьев не разделял, народности в его поэзии не видел. Некрасов для Григорьева пример не цельного, а одностороннего поэта, отдававшегося желчи негодования.

Григорьев во многих случаях просто ошибался, во многих - останавливался перед важными открытиями (Гоголь, Островский, Толстой). Но вполне обосновать свои наблюдения он не смог, так как абстрактно-романтический подход к литературе сужал его горизонт и вносил сбивчивость даже в отдельные верные наблюдения.

Дать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Г. - нелегко по многим причинам. Ясность никогда не входила в состав критического таланта Г.; крайняя запутанность и темнота изложения недаром отпугивали публику от статей его. Определенному представлению об основных чертах мировоззрения Г. мешает и полная недисциплинированность мысли в его статьях. С тою же безалаберностью, с которою он прожигал физические силы, он растрачивал свое умственное богатство, не давая себе труда составить точный план статьи и не имея силы воздержаться от соблазна поговорить тотчас же о вопросах, попутно встречающихся. Благодаря тому, что значительнейшая часть его статей помещена в «Москвитянине», «Времени» и «Эпохе», где во главе дела стояли либо он сам, либо его приятели, эти статьи просто поражают своею нестройностью и небрежностью. Он сам отлично сознавал лирический беспорядок своих писаний, сам их раз охарактеризовал как «статьи халатные, писанные нараспашку», но это ему нравилось как гарантия полной их «искренности». За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определенно выяснить свое мировоззрение. Оно было настолько неясно даже ближайшим его друзьям и почитателям, что последняя статья его – «Парадоксы органической критики» (1864) - по обыкновению неоконченная и трактующая о тысяче вещей, кроме главного предмета, - является ответом на приглашение Достоевского изложить, наконец, критическое profession de foi (‘ мировоззрение’) свое.

Не создав обобщающей работы, которая бы последовательно и полно излагала основные принципы органической критики, Г. развивал их в следующих статьях: «О правде и искренности в искусстве» (1856), «Критический взгляд на основы, задачи и приемы современной критики искусства» (1858), «Несколько слов о законах и терминах органической критики» (1859), «Искусство и нравственность. Новые Grubeleien по поводу старого вопроса»(1861), «Парадоксы органической критики» (1864).

В итоге: принципиальная незавершенность органической критики как системы, принципиальная противоречивость его критики, которая стремится быть абсолютно адекватной своему предмету – искусству живому и движущемуся, нравственная проблематика – основная в его критике (Г. был последовательным противником теории «искусства для искусства») – основные черты творчества Григорьева.

Одним из моментов, составивших Григорьеву еще при жизни так угнетавшую его славу «темного» писателя (критика) можно считать непривычную странность — новизну терминологии, принятой им в качестве инструментария «органической критики».

Анна