Пути развития русской поэзии в 60-е годы ( на примере творчества 2-3 авторов)

В конце 1950-х - начале 60-х годов в общественной мысли преобладали такие категории, как «искренность», «исповедальность», «открытость», «смелость», «раскованность». За этим стояло открытие личности как полноценного субъекта и героя творчества, как самой интересной и неисчерпаемой в самовыражении реальности. Но потом это суетное «я» стало многих раздражать, казаться суетным, горделивым, и литература обратилась к смиренномудрой природе. Тогда возник новый ряд ключевых слов: «память», «род», «природа», «теплота», «родство», «укоренённость».

К середине шестидесятых годов споры поэтов стали уже не такими острыми, но еще несколько раньше появилось и стало набирать силу в критике стремление глубже понять характер и сущность общественной активности поэзии... В статьях, рецензиях, устных выступлениях все чаще и чаще употребляется термин «гражданственность». Причем отчетливо наметилось расхождение между ним и термином «публицистичность». Примерно к этому же времени окончательно определились основные направления в литературном процессе. Критики называют эти направления по-разному. Так, например, В. В. Бузник делит поэзию этого периода на «эстрадную» (А. Вознесенский, Е. Евтушенко, Р. Рождественский и др.) и «тихую» (Н. Рубцов, В. Соколов, А. Передреев и др.) лирику. Глубокую основательную характеристику литературному процессу шестидесятых дает В. А. Зайцев. Он утверждает, что советская поэзия данной эпохи развивается в русле двух стилей: реалистического (А. Твардовский, С. Маршак, А. Яшин) и романтического (В. Луговской, С. Прокофьев, Светлов, Р. Рождественский), иногда «переплетающихся» друг с другом (лирика Н. Рубцова).

В 1960-е одновременно с «революцией» в поэзии развивалось то явление, которое можно было бы назвать «реставрацией». После каждой эпохи революции, как известно, наступает эпоха реставрации, потому что первая – это такое явление, которое всегда заходит гораздо дальше своих собственных целей. И неизбежно в какой-то момент возникает желание вернуться назад. На самом же деле это не возвращение, а стремление преодолеть чрезмерные последствия революции. Скажем, отбросить тоталитарную идеологию или преодолеть глобальное отрицание. В середине 60-х годов наметился поворот поэзии в целом к испытанному временем классическому стиху, к поэзии ясных мыслей и чувств, к глубине философских обобщений.

К середине этого бурного десятилетия стала возрастать общая тенденция к усилению философско-аналитического начала в произведениях Яр. Смелякова, В. Федорова, Л. Мартынова, Е. Винокурова, А. Межирова и др. поэтов. Совершенно очевидно их стремление зафиксировать новую ступень обобщенности мысли.

Углубление историзма в поэзии ощущалось повсеместно. В этом убеждает так опыт поэтов «военного» поколения, так и творчество поэтов молодых, поэтов «послевоенных призывов». Жизнь своих современников художники поверяли опытом истории, - одним из наиболее верных и убедительных принципов воссоздания правды жизни. Это обстоятельство оказало свое влияние и на стиль поэзии второй половины 60-х годов. Закономерным кажется и то, что утверждение философской аналитики повлекло за собой углубление реалистических тенденций в художественных системах поэтов.

Стремление к философскому обобщению как проявление общей тенденции второй половины 60-х годов прослежено в работе в творчестве поэтов разных поколений и направлений: В. Луговского, А. Твардовского, М. Луконина, В. Бокова, Н. Рубцова, А. Жигулина и др.

Художественное обобщение, к которому повсеместно обращались поэты, самым определенным образом высвечивало утверждение историко-аналитической тенденции в мировоззрении и поэзии того периода.

Вместе с тем отчетливо фиксировалось внимание художников и к внутреннему миру отдельного человека, свидетельствующее о тенденции нравственного возвышения личности.

В творчестве представителей тихой лирики (А. Передреева, А. Прасолова, Н. Рубцова, Ст. Куняева и др. поэтов) свое выражение находят мотивы, предугаданные, разработанные «громкими» – мотивы гражданственности и нравственного возвышения личности, Памяти и Судьбы и т.д. Но воплощены они были с большой долей углубленного сосредоточенного лиризма, характерного только для этой «волны». В их творчестве сказался знак времени – зрелость, стабильность, потребовавшая укоренить поиск в толще традиции, обеспечить активность и инициативу «золотым запасом духовности».

«С «тихими» Н. Рубцова сближает апелляция к общенациональному сознанию. Особенным же является «иная воплощённость личного». Для шестидесятых годов лирика Н. Рубцова и близких ему поэтов стала своеобразным узловым моментом. Она продолжила искания поэзии в области гражданственности и народности, начатые еще в пятидесятые годы в произведениях Б. Луговского, Я. Смелякова, Е. Ручьева, В. Федорова и других. В известной степени она была подготовлена и как бы предсказана всей поэзией первой половины шестидесятых годов, когда тема современности оказалась связанной с исторической и национальной памятью, с классическими традициями поэтического реализма.

В. Мусатов видит перекличку творчества поэта с «деревенской» прозой: «Личность в поэзии Рубцова взыскует каких-то новых универсальных связей, ибо она воплощает в себе тот разрыв, о котором писала «деревенская» проза». Стихотворения Н. Рубцова («Грани, «Тихая моя Родина!»), посвящённые русской деревне, роднят с деревенской прозой В. Белова, Ф. Абрамова, В. Распутина и др. следующие мотивы:

мысль о зависимости духовного мира человека от земли, от природы и от традиций крестьянской жизни и в связи с этим обращение к исторической памяти;

- память о войне;

- поэтизация малой родины;

- контекстуально выраженный социальный протест;

- крестьянское по духу понимание труда и природы как духовной доминанты;

- стремление к бескомпромиссной правде;

- обличение мещанства и душевной чёрствости

Евгений Евтушенко в основе своей — поэт лирический, поэт, пишущий от своего лица. Е. Евтушенко начинал в тот период, когда для многих поэтов существовал как бы один “лирический герой” на всех, однообразно и постоянно ясный. В 1954 году поэт выступил со стихотворением “Пролог”. Это стихотворение знаменовало собой новый поворот к более пристальному взгляду на человеческий характер.

Е. Евтушенко — поэт времени, чутко улавливающий все его главные влияния. И вместе с тем, он поэт каждодневности, поэт немедленного отклика. В его поэзии соседствуют и советский актер Евгений Урбанский, и французская певица Эдит Пиаф, и Стенька Разин, и Тиль Уленшпигель. Мало сказать о любви к Родине:

Если будет Россия,

Значит, буду и я.

Первым подтверждением этих строк явилась книга “Катер связи”, которая отразила второе познание Родины. Е. Евтушенко не довольствуется впечатляющим сюжетом, он насыщает этот сюжет подробностями, которые можно почерпнуть лишь в самой жизни.

Он создал галерею лирических портретов, подтвердив свою известную строку: “Людей неинтересных в мире нет”. Любовью к людям поэт выражает любовь к Родине. Не может не радовать стремление поэта к истории. Его поэма “Казанский университет” связана с прошлым нашего отечества.

Большое место в творчестве Евгения Евтушенко занимает любовная лирика. Все его стихи о любви накоплены тревожным биением сердца. В его стихах путь к любимой — это поиск смысла жизни, единственного и неповторимого счастья, путь к себе. Е. Евтушенко умеет разговаривать стихами, пи сать для людей, обладающих хорошим слухом. В своих стихах он вступает в духовный контакт с читателем. Его стихи открываются непосредственным обращением к другу, к любимой. К любовной лирике относятся такие стихотворения, как “Любимая, спи...”, “Нет, мне ни в чем не надо половины!”.

Творчество Е. Евтушенко многообразно в жанровом и тематическом плане. Обращаясь к самым различным проблемам современности, поэт в их эстетическом освещении опирается на традиции А. Пушкина, Н. Некрасова, В. Маяковского, А. Твардовского.

Евтушенко всегда и поэт, и публицист. Даже в программных стихах, а может, особенно в программных, он рассматривает действительность в исторической и нравственной связи:

Есенин, милый, изменилась Русь.

Но говорить, что к лучшему — не стану,

А говорить, что к худшему — боюсь.

Достигшее зрелости творчество Евгения Евтушенко не утратило обаяния молодости. В этом одна из причин неослабевающего интереса к его отзывчивой музе.

Таким образом, поэтический процесс 60-х годов представляет собой весьма сложную картину, что заставляет наметить тенденции и перспективы развития советской поэзии того времени, поставившего перед поэтами важнейшие задачи: развитие качественно нового историзма, углубление и творческое освоение традиций русского классического стиха, формирование новой личности. В целом же для поэзии 60-х годов наиболее характерным оказалось глубокое чувство истории, ее философская насыщенность.

15. Жанровое своеобразие книги В.Астафьева «Царь-рыба»

Настоящим событием в жизни и в литературе стало повествование в рассказах «Царь-рыба». Это удивительное произведение проникнуто страстной любовью к родной природе и негодованием по отношению к тем, кто своим равнодушием, жадностью, безумностью губит её. На вопрос о теме «Царь-рыбы» Астафьев ответил: «Наверное, это тема духовного общения человека с миром… Духовное существование в мире – так бы я определил тему «Царь-рыбы». Не впервые возникает она в нашей литературе, но, может быть, впервые зазвучала столь громко и широко».

Можно выделить как общепризнанное, что основные «герои» произведения – Человек и Природа, взаимодействие которых осмыслено в их гармонии и противоречии, в их общности и обособленности, в их взаимовлиянии и отталкивании, как представляется оно писателю сегодня – едва ли не в самый сложный период их «сосуществования» за всю человеческую историю. Иначе сказать, мы имеем дело с произведением откровенно и подчеркнуто социально-философским, в котором мысли и чувства воплощены в образы масштабные, имеющие общечеловеческое значение.

Астафьев не идеализирует природу и ее законы, а художественно исследует их противоречивое содержание. Природа не только врачует душу человека (глава «Капля»), но может быть слепа и жестока, как мы видим это, например, в главе «Поминки». Разум и духовный опыт позволяют человеку установить гармонические взаимоотношения между ним и природой, активно используя и пополняя ее богатства. Гармония взаимоотношений человека и природы, предполагающая и борьбу, исключает уничтожение. В человеческой душе заложено чувство бережного отношения ко всему живому на земле, к красоте лесов, рек, морей. Бессмысленное уничтожение природы разрушающе сказывается на самом человеке. Природные и социальные законы не дают ему права переступить ту «черту, за которой кончается человек, и из дальних, наполненных пещерной жутью времен выставляет и глядит, не моргая, низколобое, клыкастое мурло первобытного дикаря».

В «Царь-рыбе» жизненный материал разных послевоенных десятилетий спрессован, подчиняясь философскому смыслу идейного содержания. Постоянное сравнение прошедшего с настоящим, стремление автора полнее воплотить характер, поступки; духовные черты персонажей обуславливают временные сдвиги в произведении.

«Царь-рыба» имеет жанровое обозначение «повествование в рассказах». Тем самым Астафьев намеренно ориентировал своих читателей на то, что перед ними цикл, а значит, художественное единство здесь организуется не столько сюжетом или устойчивой системой характеров (как это бывает в повести или романе), сколько иными «скрепами». И в циклических жанрах именно «скрепы» несут очень существенную концептуальную нагрузку. Каковы же эти скрепы.

Прежде всего, в «Царь-рыбе» есть единое и цельное художественное пространство – действие каждого из рассказов происходит на одном из многочисленных притоков Енисея. А Енисей – «река жизни», так он и назван в книге. «Река жизни» - емкий образ, уходящий корнями в мифологическое сознание: у некоторых древних образ «река жизни», как «древо жизни» у других народов, был наглядно-зримым воплощением всего устройства бытия, всех начал и концов, всего земного, небесного и подземного, то есть целой «космографией».

Такое, возвращающее современного читателя к космогоническим первоначалам, представление о единстве всего сущего в «Царь-рыбе» реализуется через принцип ассоциаций между человеком и природой. Этот принцип выступает универсальным конструктором образного мира произведения: вся структура образов, начиная от образов персонажей и кончая сравнениями и метафорами, выдержана у Астафьева от начала до конца в одном ключе – человека он видит через природу, а природу через человека.

Так, ребенок ассоциируется у Астафьева с зеленым листком, который «прикреплялся к дереву жизни коротеньким стерженьком», а смерть старого человека вызывает ассоциацию с тем, как «падают в старом бору перестоялые сосны, с тяжелым хрустом и долгим выдохом». А образ матери и ребенка превращается под пером автора в образ Древа, питающего свой Росток:

«Вздрогнув поначалу от жадно, по-зверушечьи давнувших десен, заранее напрягшись в ожидании боли, мать почувствовала ребристое, горячее небо младенца, распускалась всеми ветвями и кореньями своего тела, гнала по ним капли живительного молока, и по раскрытой почке сосца оно переливалось в такой гибкий, живой, родной росточек».

Зато о речке Опарихе автор говорит так: «Синенькая жилка, трепещущая на виске земли». А другую, шумную речушку он напрямую сравнивает с человеком: «Бедовый, пьяный, словно новобранец с разорванной на груди рубахой, урча, внаклон катился поток к Нижней Тунгуске, падая в её мягкие материнские объятья». Этих метафор и сравнений, ярких, неожиданных, щемящих и смешливых, но всегда ведущих к философскому ядру книги, в «Царь-рыбе» очень и очень много. Подобные ассоциации, становясь принципом поэтики, по существу, вскрывают главную, исходную позицию автора. В. Астафьев напоминает нам, что человек и природа есть единое целое, что все мы – порождение природы, её часть, и, хотим или не хотим, находимся вместе с законами, изобретенными родом людским, под властью законов куда более могущественных и непреодолимых – законов природы. И поэтому самое отношение человека и природы Астафьев предлагает рассматривать как отношение родственное, как отношение между матерью и её детьми.

Отсюда и пафос, которым окрашена вся «Царь-рыба». Астафьев выстраивает целую цепь рассказов о браконьерах, причем браконьерах разного порядка: на первом плане здесь браконьеры из посёлка Чуш, «чушанцы», которые буквально грабят родную реку, безжалостно травят её; но есть и Гога Герцев – браконьер, который вытаптывает души встречающихся ему на пути одиноких женщин; наконец, браконьерами автор считает и тех чиновников государственного масштаба, которые так спроектировали и построили на Енисее плотину, что загноили великую сибирскую реку.

Дидактизм, который всегда в той или иной мере присутствовал в астафьевских произведениях, в «Царь-рыбе» выступает с наибольшей очевидностью. Собственно, те самые «скрепы», которые обеспечивают цельность «Царь-рыбе» как цикла, становятся наиболее значимыми носителями дидактического пафоса. Так, дидактика выражается, прежде всего, в однотипности сюжетной логики всех рассказов о попрании человеком природы - каждый из них обязательно завершается нравственным наказанием браконьера. Жестокого, злобного Командора постигает трагический удар судьбы: его любимицу-дочку Тайку задавил шофер – «сухопутный браконьер», «нажравшись бормотухи» («У Золотой Карги»). А Грохотало, «мякинное брюхо» и неудержимый рвач, наказуется в чисто гротескном, буффонадном виде: ослепленный удачей, он хвастает пойманным осётром перед человеком, который оказывается…инспектором рыбнадзора («Рыбак Грохотало»). Наказание неминуемо настигает человека даже за давние злодеяния – таков смысл кульминационного рассказа из первой части цикла, давшего название всей книге. Сюжет о том, как наиболее осмотрительный и вроде бы самый порядочный из браконьеров Игнатьич был стянут в воду гигантской рыбой, приобретает некий мистико-символический смысл: оказавшись в пучине, превратившись в пленника собственной добычи, почти прощаясь с жизнью, Итнатьич вспоминает давнее своё преступление – как он ещё безусым парнем, «молокососом», пакостно отомстил своей «изменщице», Глашке Куклиной, и навсегда опустошил её душу. И то, что с ним сейчас произошло, сам Игнатьич воспринимает как божью кару: «Пробил крестный час, пришла пора отчитаться за грехи…».

Авторская дидактика выражается и в соположении рассказов, входящих в цикл. Не случайно по контрасту с первой частью, которую целиком заняли браконьеры из посёлка Чуш, зверствующие на родной реке, во второй части книги на центральное место вышел Акимка, который духовно сращен с природой-матушкой. Его образ дается в параллели с «красногубым северным цветком», причем аналогия проводится через тщательную изобразительную конкретизацию: «Вместо листьев у цветка были крылышки, тоже мохнатый, точно куржаком охваченный, стебелек подпирал чашечку цветка, в чашечке мерцала тоненькая, прозрачная ледышка». (Видно, не шибко сладким было детство у этих северных цинготных Акимок, да всё равно – детство.) И рядом с Акимом появляются и другие персонажи, что, как могут, пекутся о родной земле, сострадают её бедам. А начинается вторая часть рассказом «Уха на Боганиде», где рисуется своего рода нравственная утопия. Боганида – это крохотный рыбацкий посёлок, «с десяток кособоких, до зольной плоти выветренных избушек», а вот между его обитателями: изувеченным войной приемщиком рыбы Кирягой-деревягой, бабами-резальщицами, детишками – существует какая-то особая добрая приязнь, прикрываемая грубоватым юмором или вроде бы сердитой воркотней. Апофеозом же этой утопической этологии становится ритуал – с первого бригадного улова «кормить всех ребят без разбору рыбацкой ухой». Автор обстоятельно, смакуя каждую подробность, описывает, как встречают боганидские ребятишки лодки с грузом, как помогают рыбакам, и те их не то что не прогоняют, а «даже самые лютые, нелюдимые мужики на боганидском миру проникались благодушием, милостивым настроением, возвышающим их в собственных глазах», как совершается процесс приготовления ухи. И, наконец, «венец всех дневных свершений и забот – вечерняя трапеза, святая, благостная», когда за общим артельным столом рядом с чужими отцами сидят чужие дети и согласно, дружно едят уху из общего котла. Эта картина есть зримое воплощение авторского идеала – единения людей, разумно живущих в сообществе, в ладу с природой и между с собой.

Наконец, дидактический пафос в «Царь-рыбе» выражается непосредственно – через лирические медитации Автора, выступающего в роли героя-повествователя. Так, в рассказе «Капля», который стоит в начале цикла, большая лирическая медитация начинается с такого поэтического наблюдения:

«На заостренном конце продолговатого ивового листа набухла, созрела продолговатая капля и, тяжелой силой налитая, замерзла, боясь обрушить мир своим падением. И я замерз <…> «Не падай! Не падай!» - заклинал я, просил, молил, кожей и сердцем внимая покою, скрытому в себе и в мире».

И вид этой капли, замерзшей на кончике ивового листа, вызывает целый поток переживаний Автора – мысли о хрупкости и трепетности самой жизни, тревогу за судьбы наших детей, которые рано или поздно «останутся одни, сами с собой и с этим прекраснейшим и грозным миром», и душа его «наполнила всё вокруг беспокойством, недоверием, ожиданием беды».

Именно в лирических медитациях Автора, в его взволнованных переживаниях то, что происходит здесь и сейчас, в социальной и бытовой сферах, переводится в масштабы вечности, соотносится с великими и суровыми законами бытия, окрашиваясь в экзистенциальные тона.

Однако, в принципе, дидактизм в исскустве выступает наружу, как правило, тогда, когда художественная реальность, воссозданная автором, не обладает энергией саморазвития. А это значит, что «всеобщая связь явлений» ещё не видна. На таких фазах литературного процесса оказывается востребованной форма цикла, ибо в ней удается запечатлеть мозаику жизни, а вот скрепить её в единую картину мира можно только архитектонически: посредством монтажа, при помощи весьма условных – риторических или чисто фабульных приемов (не случайно в ряде последующих изданий «Царь-рыбы» Астафьев переставлял местами рассказы, а некоторые даже исключал). Всё это свидетельствует о гипотетичности концепции произведения и об умозрительности предлагаемых автором рецептов.

Сам писатель рассказывал, с каким трудом у него «выстраивалась» «Царь-рыба»:

«Не знаю, что тому причиной, может быть, стихия материала, которого так много скопилось в душе и памяти, что я чувствовал себя буквально им задавленным и напряженно искал форму произведения, которая вместила бы в себя как можно больше содержания, то есть поглотила бы хоть часть материала и тех мук, что происходили в душе. Причем всё это делалось в процессе работы над книгой, так сказать, на ходу, и поэтому делалось с большим трудом».

В этих поисках формы, которая бы соединяла всю мозаику рассказов в единое целое, выражали себя муки мысли, пытающей мир, старающейся постигнуть справедливый закон жизни человека на земле. Не случайно на последних страницах «Царь-рыбы» Автор обращается за помощью к вековой мудрости, запечатленной в Священной книге человечества: «Всему свой час, и время всякому делу под небесами. Время родится и время умирать.<…> Время войне и время миру». Но эти уравновешивающие всё и вся афоризмы Екклезиаста тоже не утешают, и кончается «Царь-рыба» трагическим вопросом Автора: «Так что же я ищу, отчего я мучаюсь, почему, зачем? – нет мне ответа».