Исповедь

Есть в жизни нашей Церкви таинство, веками игравшее огромную роль в духовной жизни христиан. Причем успех ли неудача здесь больше, чем где-либо, зависят уже не столько от внешних условий, сколько от чуткости, ума и сердца самих священнослужителей. Речь идет о таинстве покаяния — исповеди — откровенной и, одновременно, сокро­венной беседе между тем, кто исповедуется, и тем, кто прини­мает исповедь. Исповедующийся при этом максимально ис­кренне рассказывает о самых главных своих проблемах — в чем он виноват перед Богом и людьми, а священник помогает ему глубже осознать, что с ним происходит, поддерживая, ободряя, где-то указывая на необходимость более строгого отношения к самому себе. Причем очевидно, что здесь, как нигде, следует помнить слова пророка Осии, повторенные Христом: «милости хочу, а не жертвы!» В самом деле, осо­бенно если говорить о людях, пришедших в церковь впервые, или находящихся в ней недавно, то это чаще всего приход от житейских невзгод и трудностей, быть может, из какого-то жизненного тупика или катастрофы. Словом, приходят люди очень неблагополучные к священнослужителям — людям, вполне благополучным, приобщенным, казалось бы, к само­му высокому, что только есть на земле. У кого, как не у этих людей, искать понимания, поддержки и утешения?

Безусловно, есть, и не так уж мало, священников, которые понимают это состояние вновь пришедших и не дают волю «строгости», с которой можно было бы обличить этих людей, живших многие годы по законам «века сего». Но, к сожалению, нередко вновь пришедший наталкивается на такое законническое и прямо-таки жестокое отношение, что ста­новится просто странно, как такое может случаться в Церк­ви:

Одна женщина рассказывала о том, как она, подобно многим нашим женщинам, в возрасте где-то около 50 лет, решила, по совету знакомой, начать ходить в церковь. Ее знакомая, по-видимому, человек вполне, что называется, церков­ный, посоветовала ей для начала поехать в Загорск, в Лавру, и там исповедаться за всю жизнь. Каково же было потрясение этой бедной женщины, когда иеромонах, к которому она попала на исповедь, отстояв длинную очередь, стал спраши­вать исключительно об ее интимной жизни с мужем. Она услышала вопросы о таких вещах, которые она в своей жизни и выговорить бы не решилась. И все это где? — в Лавре, в Святом месте. «Я, — говорит, — подхватилась и бегом оттуда. Чтобы я еще в церковь пошла; — да ни за что в жизни!»

Кто даст ответ за оскорбленную душу? Этот монах или его игумен или тот, кто наставлял их и рукополагал? Как здесь не содрогнуться от ужаса и не помолиться горячо о том, чтобы Бог наставил таких пастырей на путь любви и элементарного здравомыслия и Сам исцелил сотни, а быть может, тысячи, кто знает, таких оскорбленных душ. Ведь це­лая очередь стояла к этому иеромонаху, и он исповедует не год и не два.

Про другой сходный случай нам рассказывал уже упо­мянутый мною о. Марк Лозинский. Как-то в Лавру пришел пожилой человек, полковник в отставке. Он был крайне воз­мущен и резок. Искал монаха, который велел его жене с ним развестись. Дело оказалось вот в чем. Его жена стала ходить в церковь. Он был не против — «ходит, ну и пускай ходит, если это ей нравится». Сам он отрекомендовался че­ловеком неверующим, но против веры других, в том числе своей жены, ничего не имеет. По прошествии какого-то вре­мени жена его тоже поехала в Лавру исповедаться. Ну, есте­ственно, вопросы все вокруг семейной и половой жизни. Это бы еще полбеды. Но вдруг:

— Ас мужем венчалась?

— Нет, батюшка, он ведь и в церковь-то не ходит.

— А раз так, то ты все это время в блуде с ним жила!

— Да что вы, батюшка, у нас уж и дети выросли, вну­чата народились.

— Все равно, — уперся монах, — или венчайся, или раз­водись!

Что делать? Ведь монах в Лавре сказал! Это прямо как голос Божий с неба. Ну и ультиматум мужу. Он ни в ка­кую: «Что же я пойду венчаться, если я неверующий?» — «Тогда — развод!»

Вот как бывает, комментировал свой рассказ о.Марк, когда священник ставит собственный авторитет выше авторитета Священного Писания. Разве не сказано в Послании к Коринфянам, что «муж неверующий освящается женой верующей»? И что «жена, которая имеет мужа неве­рующего, и он согласен жить с ней, не должна оставлять его» (1Кор. 7: 13—14)?

Тот же о. Марк предупреждал: «Когда будете говорить слово на общей исповеди, ни в коем случае не уподобляйтесь некоторым батюшкам, любящим подробно распространяться о разного рода «плотских» грехах. А то нередко начинают говорить такое, что просто ужас! Вот и подумаешь — при­дет на исповедь молодая девушка и там впервые услышит о таких мерзостях, о которых раньше и не подозревала. И где? В церкви!»

Такая озабоченность именно сексуальными грехами имеет свои причины. Одна из них в том, что из-за своего низкого духовного и культурного уровня многие монашествующие проводят жизнь, в сущности, бедную событиями, и разгово­рами о сексе они как бы компенсируют отсутствие собствен­ной семейной жизни. К этому примешивается еще и бессоз­нательная зависть. В результате вокруг интимной жизни в браке создается атмосфера отношения к ней как к какой-то постыдной грязи, которую сами монашествующие (и не монашествующие), тем не менее, смакуют в своих расспросах; на исповеди. Обычно в качестве желаемого примера для подражания рассказывается о какой-либо супружеской паре; (обычно это священник или диакон), решившей, несмотря, на еще совсем не старый возраст и цветущий вид, жить, «как брат с сестрой». Как писал один христианский автор, есть совершенно особый вид зла, состоящий в том, что человек, отказавшийся от каких-либо удовольствий в жизни, напри­мер курения или карточной игры, решительно осуждает всех тех, кто не следует его примеру.

Другая причина такой озабоченности 7-й заповедью (ни прелюбодействуй) в том, что священнику легче всего «уличить» пришедших на исповедь именно в этой сфере. При этом чаще всего забывается, что человек на исповеди дол­ожен каяться лишь в тех грехах, которые он совершил с мо­мента последней исповеди. В курсе пастырского и догматического богословия особо подчеркивается, что если человек рас­каялся в том или ином грехе и священник отпустил ему этот грех, то священник уже больше не должен даже напоминать об этом, поскольку грех прощен и разрешен именем Христа. В противном случае, какой же смысл исповеди и разреши­тельной молитвы, если все равно остается необходимость каяться в том же самом? В этом запрете учитывается и то об­стоятельство, что всякие разговоры об уже раскаянием грехе могут вызвать совершенно излишние воспоминания о нем. Другое дело, когда по разным причинам человек сам снова и снова говорит священнику о том грехе, который он уже исповедовал раньше. Здесь могут быть необходимы поддержка, утешение, выяснение глубоких корней совершенного с тем, чтобы помочь совести верующего принять прощение, которое дарует нам Христос. Все это, однако, забывается, так как; проще всего терзать человека, как на допросе: «Наруша­ла?.. Делала? Ну, вот! Смертный грех! Слезами кровавыми должна плакать...» и т. п. и т. д.

Доходит.просто до комизма. Помню, исповедовал один батюшка. На исповеди было двое—явно беременная моло­дая женщина и дряхлая старуха. Батюшка, тем не менее, стал проводить «общую» исповедь, то есть говорить слово о грехах. О чем же он говорил целых минут 20? Ну, конечно же, про аборты. Другой, более актуальной темы для этой аудитории у батюшки не нашлось. Дело, конечно, просто в том, что он всегда говорил один и тот же текст, то есть всег­да про аборты.

вообще говоря, тема абортов действительно является, на исповеди большинства священников самой актуальной. Во-первых, большинство прихожан — женщины. Во-вторых, жизнь, к сожалению, такова, что практически нет женщин, не сделавших в своей жизни хотя бы одного или двух абор­тов. Так что здесь открывается необъятный простор для об­личений, увещеваний и, в конце концов, унижения. Такие батюшки именуются у народа «строгими». На самом же де­ле здесь происходит явное злоупотребление властью и авто­ритетом священника и очевидное вымещение на несчастных женщинах собственных комплексов. Вместо утешения, на­ставления и поддержки, человек на такой исповеди подверга­ется просто унижению и приводится к ощущению своего пол­ного ничтожества и банкротства. Бог в этом случае предста­ет не как любящий Отец, Который Сына Своего не пожалел ради нас, а как мстительный полицейский с дубинкой, гото­вый.покарать нас за малейший промах.

Я всегда с болью смотрю на этих заплаканных женщин, подходящих к причастию. По всему видно, что многие из них пришли впервые или, во всяком случае, впервые попали к та­кому «строгому» батюшке. В большинстве случаев они боль­ше не приходят. Они так и не узнали в церкви о том, каков наш Бог, не узнали Христа. Потому что все совершенно не похоже на отношение, которое такие же вот бедные, изра­ненные люди находили у Иисуса из Назарета. Ведь нигде в Евангелии мы не найдем, чтобы Иисус обличал лично како­го-либо пьяницу, жулика или блудницу. Самое большее, что Он говорил в подобных случаях «И Я не осуждаю тебя: иди и впредь не греши». Напротив, самые гневные осуждения из уст Иисуса были направлены в адрес людей благочестивых, кичившихся своей праведностью, своим стремлением в точ­ности исполнить все предписания законов и преданий. Эти люди, создавшие для самих себя образ мелочного, мститель­ного бога, заинтересованного в скрупулезном выполнении обычаев и обрядов, забывали о самом главном — милости и сострадании. Именно эта праведность, возводимая исключительно человеческими усилиями, ставшая преградой между религиозными лидерами древнего Израиля и Богом, привела ж, казни Иисуса.

Следует отметить, что такие «строгие» батюшки пользу­ются неизменным уважением у некоторой части нашего цер­ковного народа, в основном у тех, которые и сами «строги» со случайно зашедшей в храм молодежью. Здесь происходит какая-то странная встреча жестокого стремления унизить грешника «ради его же блага», в целях исправления, и, с другой стороны, прискорбного желания быть, в свою очередь, самому униженным более авторитетным лицом.

Эта идея — исправления через унижение — пользуется большой популярностью у консервативно настроенных людей. С восторгом выслушиваются и передаются истории о том, как в древних монастырях монахи стяжали необычайное смирение и, впоследствии, святость через исполнение всевозможных нелепых и бессмысленных приказаний. Соответственно, -рассказы о том, что наш последний великий святой — Серафим Саровский — встречал всех без исключения приходящих к нему словами «Радость моя!», пользуются куда меньшим спросом. Причина ясна: подражать Серафиму Саровскому гораздо труднее, чем этим мифическим монахам.

К счастью, таких «строгих» батюшек не так уж много, и такого рода подводные камни нашей церковной жизни нетрудно обойти, особенно если есть друзья, которые сами уже «воцерковились» и могут посоветовать, к кому лучше пойти на исповедь. Надо заметить, что и среди, так сказать, простых священников есть немало людей вполне благоразумных и даже мудрых. Я сам слышал, как один из таких батюшек наставлял более молодого собрата: «Особенно много не говори. Что ты думаешь? От наших слов придет человеку прощение? Господь это делает». К сожалению, среди таких батюшек много просто равнодушных, исповедующих 40—160 человек в течение 10—15 минут. Но лучше уж такое равнодушие, чем ревностная, не по разуму, жестокость. Надо за­метить еще и следующее: хотя таких «ревностных» батюшек совсем немного, но они все же довольно заметно «делают погоду», так как им не откажешь в активности. Это, естест­венно, привлекает людей. А то, что вместо евангельской люб­ви и правды такой батюшка в большей мере насаждает средневековую жестокость, то в этом разобраться довольно труд­но, особенно вновь пришедшему.

Здесь надо еще сказать, что в последние десятилетия жизни нашей Церкви дело исповеди, по существу, пущено на самотек. Ни епархиальное начальство, ни благочинные, ни даже настоятели не интересуются тем, как проводят испове­ди священники, что они говорят в качестве вступительного слова на общей исповеди, о чем спрашивают и как разгова­ривают с кающимися.

Необходимо сказать также об одном из самых больших камней преткновения в жизни нашей Церкви — выборе вре­мени исповеди.

Как это ни печально, за многие десятилетия Советской власти из-за малого числа храмов и соответственно их пе­реполненности укоренилась практика так называемой общей исповеди. В отличие от частной, или индивидуальной, свя­щенник уделяет главное внимание не столько беседе с каж­дым исповедающимся, сколько обращенному ко всем слову перед исповедью, в котором говорит о самом главном, в чем следует каяться приступающему к таинству Святого Прича­щения, о значении самого Таинства. Соответственно исполь­зуется то, что относится к празднуемому в это время собы­тию, или читаемый в этот день евангельский текст и пр.. Практика общей исповеди была введена святым Иоанном Кронштадтским также ввиду огромного числа людей, стекав­шихся на его богослужения. Из-за невозможности поговорить-с каждым из многих сотен желавших исповедаться и при­частиться, св. Иоанн говорил общее слово, потрясающе глу­бокое и прочувствованное, после чего восклицал: «Кайтесь!». По свидетельству очевидцев, здесь начиналось нечто неверо­ятное: люди рыдали, били себя в грудь, громко просили у Бо­га прощения. Через некоторое время св. Иоанн успокаивал народ, читал общую для всех разрешительную молитву, пос­ле чего допускал весь народ к Причастию.

Понятно, что св. Иоанн был фигурой уникальной и под­ражать ему чисто внешне означало бы браться за нечто не­выполнимое. Но сама обстановка в наших храмах привела к необходимости именно общей исповеди. Правда, священни­ки стараются сочетать общее слово с краткой беседой с каж­дым из исповедающихся. Само по себе это вполне логично и соответствует нашей ситуации. Однако в отношении време­ни исповеди современную практику иначе, как порочной не назовешь. Я имею в виду насчитывающую уже не одно деся­тилетие традицию в тех храмах, главным образом городских, где имеются два и более священников, проводить исповедь не­посредственно во время литургии. Здесь-то сама обстановка и открывает простор для чисто формального проведения этого важного Таинства.

Как правило, общая исповедь проводится в одном из при­делов, в котором в данный момент литургия не совершается -В зависимости от архитектуры храма это оказывается либо слишком близко к тому алтарю, где совершается литургия, и тогда исповедающиеся практически не слышат ни молитв, чи­таемых священником, ни того слова, которое он говорит, стремясь расположить сердца своей паствы к покаянию; либо это оказывается в другом конце храма, так что исповедающиеся не слышат самой службы. Конечно, теоретически возможно: выбрать такое место, где. будет слышно и то, и другое, но все-таки нельзя от всех прихожан требовать способности одновременно полноценно молитвенно участвовать в литургии и при этом слушать слово, произносимое на общей исповеди, размышлять о своих грехах и принимать решение оставить то или иное в своей жизни как явно неугодное Богу. Получается странная вещь: те, кто не исповедаются и, следовательно, не причащаются, могут стоять и внимательно вслушиваться в нашу замечательную православную литургию, не будучи участниками той Тайной Вечери, которая и совершается в этот момент «за всех и за вся». В то же время те, кто исповедаются, то есть являются именно участниками этой Вечери, не в полной мере в ней участвуют, так как именно в этот момент они участвуют в другом таинстве — покаяния. И то, и другое таинство совершаются без необходимого внимания и сосредоточенности.

Между тем Литургия — центральный момент нашей сакральной христианской жизни, приобщение к Страданию, Смерти и Воскресению Иисуса Христа, Спасителя и Искупителя мира. Вокруг этого таинства, созидается вся остальная жизнь всех христианских Церквей, в том числе и нашей, русской Православной Церкви. Столь прискорбное невнима­ние к этому центральному таинству, по сути дела, формаль­ное в нем участие (иначе как еще можно назвать современ­ную практику?), несомненно, роковым образом отражается и на качестве нашей христианской жизни.

Совершенно очевидно, что исповедь следует проводить от­дельно от литургии. Там, где позволяют условия, вероятно, лучше всего накануне, чтобы не было жестко ограниченного времени. А ведь именно такое имеет место, когда исповеда­ют' во время свершения литургии: ведь при этом необходимо успеть исповедать всех в течение не более одного часа, независимо от того, сколько исповедающихся — 30—40 или 300—400 (такое тоже бывает в некоторые дни). Даже если исходить из обычного для Москвы числа исповедников за воскресной литургией — 60—80 человек, то нетрудно увидеть, что у священника будет меньше одной минуты на человека. О каком серьезном наставлении здесь можно говорить?

А если иметь в виду, что из этих 60—80 человек примерно 10—12 пришли вообще впервые на исповедь? Что получат они от этой первой в своей жизни встречи с нашей Цер­ковью?

К счастью, в тех (пока еще немногих) вновь открываю­щихся храмах Москвы, где настоятелями поставлены глубо­кие, серьезные и одновременно энергичные священники, ис­поведь проводится именно накануне, и при этом священник уделяет ей очень много 'и времени, и внимания.

Необходимо постоянно помнить о том, что исповедь — са­мое близкое общение служителя Церкви со своей паствой. От этого общения в каком-то смысле зависят судьбы сотен и тысяч людей. Ясно, что далеко не каждый священник обла­дает необходимыми для этого данными: чуткостью, тактом, достаточным собственным духовным опытом. Здесь были бы крайне желательны краткие пособия для священников, со­держащие соответствующие наставления. Уверен, что была бы огромная польза от семинаров, которые могли бы прово­дить либо сами епископы, либо, по их.благословению, опытные священнослужители. На них можно было бы обсуждать как положительные, так и отрицательные прецеденты, не назы­вая, разумеется, ничьих имен.

Но ничего этого, к сожалению, нет. Потому и идет жизнь -нашей Церкви по старой пословице: «что ни поп — то бать­ка». В одном месте (в Загорске) человеку говорят: «Ваше духовное состояние требует того, чтобы вы исповедовались и причащались каждое воскресенье». Приезжает человек в Москву. Сходит в церковь в первое воскресенье, а на следую­щее его или ее уже останавливает священник:

— Ты же была неделю назад?

— Да меня благословили каждую неделю причащаться!

— Вот кто благословил — тот пусть и причащает. А при­чащаться чаще раза в месяц — смертный грех!

Почему? Откуда это?

Точно так же почему-то считается, что причащаться на Пасху или на Рождество тоже своего рода духовная бестакт­ность: «Праздник великий, а они со своими грехами лезут!» То, что сами священники причащаются несколько раз в неде­лю, и, уж конечно, в Рождество и на Пасху, как-то забыва­ется — это вроде как по служебной обязанности. Один про­тоиерей так и говорил, отстаивая редкое причащение мирян:

<А то будете как мы — привыкнете к частому причащению и благоговение потеряете!» (Священник причащается за жаждой совершаемой литургией).

На деле же имеет место просто недоразумение — авто­матическое соединение, причем совершенно необязательное, двух разных таинств: исповеди (покаяния) и причащения

(встречи со Христом на братской трапезе верующих). Здесь было бы уместно позаимствовать у католиков современный обычай — причащать в праздник всех, не имеющих на совес­ти тяжкого греха, без исповеди — ради праздника. Именно так и поступают, например, в Московском костеле, приглашая к причащению даже православных, ради великой радости Господнего Праздника.

В то же время человек может, напротив, нуждаться в частной исповеди или даже просто в духовной беседе, утешении, а не только в перечислении своих грехов. Но это у нас в Православии как-то совершенно не принято. Стоит кому­-нибудь остановить священника после службы, чтобы о чем­-нибудь спросить или посоветоваться, как тут же найдутся доброхоты из старушек: «Не задерживайте батюшку— он |]устал!..» Как будто беседы с людьми — это что-то выходящее за рамки служения священника. Впрочем, многие священники так и считают. Я сам был свидетелем, как один пожилой священник отчитывал прихожанина, все стремившегося «поговорить с батюшкой»: «Что вы, что вы! Нам нельзя с вами говорить. Вот приходите на службу, стойте, молитесь, придите на исповедь». Почему нельзя? Кто запрещает?

Печально то, что нередко священники, которые сами не беседуют с прихожанами, помимо исповеди (весьма, впрочем, краткой), всячески препятствуют делать это своим собратьям, упреками; замечаниями (чаще всего это настоятель или второй священник) создавая обстановку напряженности и нервозности. Священнику, стремящемуся не ограничиваться формальным служением, всегда приходится такие краткие беседы проводить где-то в углу храма, урывками, чуть ли не тайком, все равно навлекая на себя неизменные попреки, что он-де «задерживает службу»: «Ну, давай теперь до вечера служить!» Хотя, естественно, такие краткие беседы проводят­ся лишь после литургии и никого по-настоящему не задерживают. Дело здесь, конечно, не во времени, а просто в том, что такого рода активность является как бы постоянным обличением формального отношения к службе старшего собрата. Чтобы себя как-то реабилитировать перед самим собой и другими, и дается воля такого рода попрекам. Конечно, за этим стоит еще и, вероятно, некая ревность, поскольку к священнику, относящемуся к своим обязанностям чисто формально, никто из прихожан особенно и не обращается, так у как от него ничего и не услышит человек, нуждающийся во внимании и любви. Поразительно, что даже сейчас, когда уже нет диктата уполномоченных, особо следивших за ба­тюшками, к которым «ходит молодежь», остается инерция такого же формализма. Воистину, «сами не входят и хотя­щих войти — не допускают». Казалось бы, сейчас уже было бы совершенно естественным ввести определенные часы, во время которых желающие поговорить со священником могли бы это сделать не «на ходу», а в спокойной обстановке. Та­кая потребность особенно остро ощущается в настоящее время, когда многие люди приходят в храм впервые, когда идет массовое возвращение народа нашего к вере, возвраще­ние в Православную Церковь.

Каким контрастом этому выглядят маленькие объявления, которые даже в 70—80-е годы можно было увидеть на две­рях лютеранских и католических церквей в Прибалтике. «Пастор (такой-то) принимает прихожан по личным вопро­сам по вторникам, четвергам и субботам с 12 до 16», Тут же написан телефон, по которому можно позвонить пастору и уточнить необходимое. Это ведь так естественно, что­бы люди могли обратиться к священнику, не «ловя» его на ходу после службы, а в специально отведенное для таких бе­сед время.

И дело здесь не в перегрузке священнослужителей служ­бами (можно было бы сократить число этих служб или уве­личить число священнослужителей). Дело здесь в ставшей привычной нормой православной установке: священник — это тот, кто осуществляет священнослужение. Между тем Иисус нигде не называл Своих учеников «священниками». Он призывал их быть пастырями. «Любишь ли Меня?» — трижды вопрошал Он Петра, — если так, то «Паси овец Моих». Пасти означает быть готовым душу полагать за них. А тот, кто прежде всего думает о том, как бы поскорее за­кончить все дела в храме и уехать домой, просто наемник.

А наемник, — не пастырь,

которому овцы не свои,

видит приходящего волка и оставляет овец и бежит,

...потому что наемник, и не радит об овцах. (Ин 10: 12—13).