Глава первая. Для кого и зачем написаны эти страницы?

ПРЕДИСЛОВИЕ

Для кого и зачем написаны эти страницы?

Россия переживает удивительный период своей истории. Закончилось 70-летнее «вавилонское пленение» страны пар­тией, называвшей себя коммунистической. Как бы ни отно­ситься к этой партии и ее идеологии, несомненно, что это вре­мя было исторически неизбежным для страны и ее народа.. Будущие исследования ответят нам на вопрос — почему мы прошли по такому пути и какой в этом был смысл. Сейчас же нам необходимо выйти на новый виток нашей истории, нам, уставшим от бессмысленных жертв, безответственности и бесхозяйственности, от того, что за нас все время решали «сверху» — что нам можно и нужно и чего нельзя и не нуж­но. И в начале этого витка нам необходимо понять смысл и значение многих вещей, которые в любом нормальном обще­стве существовали непрерывно в течение веков, но в нашем обществе на протяжении трех-четырех поколений находились где-то под спудом, в тени. К этим подспудным составляющим нашей жизни для миллионов наших соотечественников отно­силась до недавнего времени и Русская Православная Цер­ковь.

Что это такое? Что в ней и с ней происходит? Что это — тихая заводь, отделенная от остального мира малопонятным языком, обрядами, особым стилем жизни, погруженная в свое особенное, беспроблемное существование? Или часть обще­народной жизни, пронизанная общими недугами? Каждый, конечно, знает, что Русь начала свою подлинную историческую жизнь незадолго перед Крещением и именно с ним вошла в семью христианских народов, обрела направление своей госу­дарственности и культуры. Православие было одним из трех оснований русской жизни, сформулированных окончательно в XIX веке по известной формуле: «православие, самодержа­вие, народность». С крушением самодержавия Русская Цер­ковь превратилась из одухотворяющего мощного источника, поддерживающего вею народную жизнь, в некое временно терпимое зло. Сначала ее жестоко гнали. По некоторым дан­ным за период с 1918 по конец 30-х годов было уничтожено 42 тысячи священников. Затем, в середине последней вой­ны, Сталин отвел Церкви скромную роль исторического за­поведника, поддерживающего патриотические чувства, и, од­новременно, безопасной для его режима, тихой гавани для пенсионеров.

И вот 1000-летний юбилей Крещения Руси: значитель­ность самой даты совпала с радикальным изменением отно­шения нашего государства к Церкви. Случайно ли? На на­ших глазах крупными смелыми мазками творится история. Видим ли и понимаем ли мы это? Священнослужители- ста­новятся желательными и чуть ли не модными фигурами по­всюду, начиная с сессий Верховного Совета и кончая утрен­никами, посвященными началу учебного года в школах.

Но что же происходит в самой Церкви? Так ли тиха и без­облачна была и есть ее жизнь? В тоталитарном обществе не могло быть ни одного общественного «института, который не находился бы под бдительным оком всевластного государст­ва. И чем ближе та или иная структура к мировоззренческим, идеологическим сферам, тем внимательнее контролировалась вся ее деятельность. Принцип «держать и не пущать» прони­зывал не только культуру, науку и вообще всякое творческое направление человеческой жизни, но также и Церковь. Отде­ление Церкви от государства означало лишь неучастие Церк­ви в делах государства, но никак -не наоборот. Используя общепринятый политический язык, можно сказать, что Рус­ская Православная Церковь также переживала период «за­стоя» со всеми его печальными последствиями. Так что сейчас она в значительной мере напоминает собой человека, на про­тяжении долгого времени лежавшего связанным по рукам и ногам. Теперь с него сняли веревки и говорят: «Ну, давай, да­вай, действуй!» Понятно, должно пройти какое-то время, прежде чем его затекшие от бездействия члены станут спо­собны к настоящей работе. Но время не ждет. Для более бы­строго восстановления необходимо видеть, где и что застоя­лось и нуждается в пристальном внимании и скорейшем ис­целении.

Предлагаемые читателю размышления будут, вероятно, интересны и для тех, кто не будучи человеком церковным тем не менее относится к Церкви всерьез, как к главному источнику религиозных и вообще духовных ценностей в об­ществе. В то же время прийти к этому источнику мешают как всякого рода личные проблемы, так и целый ряд мнимых или действительных особенностей жизни нашей Церкви, кото­рые затрудняют принятие ее современным человеком, не по­лучившим религиозного воспитания.

Теперь отвечу на второй вопрос: зачем?

Основным стимулом для автора явились многолетние на­блюдения того несоответствия, которое имелось между тем, что ожидали от Церкви очень многие люди, переступавшие ее порог, и тем ответом, который они чаще всего получали или получают. Люди приходят с мучительными вопросами и проблемами: «Для чего я живу? Почему моя жизнь склады­вается не так, как хотелось бы? В чем мне найти опору в жизни? Я зашел в тупик, помогите мне!» Что предлагалось им до недавнего времени на нашем православном богослуже­нии и предлагается в большинстве наших храмов и сейчас? Везде ли встречают их с той же любовью и радостью, с ка­кой встретил отец своего заблудшего сына в известной прит­че? Душа человека, пришедшего с надеждой получить ответ на свои часто даже еще не вполне ясные вопросы, чувствует близость какого-то иного бытия, каких-то иных жизненных принципов, но без конкретной поддержки и помощи в этом совершенно новом и незнакомом мире люди нередко уходят разочарованными,

Таким образом, происходит странная вещь: с одной сто­роны — Церковь влечет к себе, так как она, несомненно, не­сет самую возвышенную истину, с другой стороны — в ее жизни есть, очевидно, много такого, что становится прегра­дой между этой истиной и людьми, которые в ней нужда­ются.

Почему так происходит? Что является такой преградой?

В этих заметках читатель встретится с критикой нашей Церкви, подчас, быть может, довольно резкой. Неизбежно возникает вопрос: нужна ли вообще критика? Не гораздо ли важнее писать о Христе, писать о Евангелии, то есть про­поведовать? Ведь если проповедь будет благословенной, то и недостатков, заслуживающих критики, будет тем самым все меньше и меньше. Критика вообще вещь неблагодарная, да и к тому же небезопасная.

На это можно ответить следующее:

1. Без критики всего того, что мешает проповеди Еван­гелия, невозможна и сама проповедь.

2. Подобно тому, как без размышлений над личными не­достатками невозможно никакое движение вперед, к боль­шей зрелости, точно так же без размышлений о недостатках нашей Церкви, в том, что касается человеческой стороны ее, невозможно и ее возрастание.

3. Критика архаических и просто нехристианских момен­тов в жизни нашей Церкви, исходящая от самих членов Цер­кви, создаст больше доверия к нам и нашей вере. Очень часто принятию христианства и вхождению в Церковь препятст­вуют вещи, имеющие мало общего как с подлинным христи­анством, так и с подлинной Церковью, — то есть искажения и заблуждения, и если мы сами будем об этом думать и го­ворить, то мы уберем преграды с пути ко Христу для многих людей.

Могут также возразить, что подобная критика приличест­вует лишь епископам и Поместным Соборам. Однако извест­но, что Соборы и собирались именно для того, чтобы выно­сить решения по тем вопросам, которые ставила сама жизнь в сей Церкви.

То, что Русская Православная Церковь нуждается в су­щественных реформах, было очевидно для многих еще в кон­це прошлого — начале нашего века. Однако те условия, в которых находилась тогда наша Церковь, не позволяли осу­ществиться многочисленным преобразованиям, предложен­ным в то время. Последующая ситуация также исключала возможность каких-либо реформ. И все же периоды, когда внешние действия почти невозможны, представляют собой благоприятное время для внутренней работы: критической оценки прошлого и настоящего и размышлений над возмож­ным будущим. Будущее уже содержится в настоящем. Все изменения имели для себя почву в предшествующих периодах кажущегося бездействия.

Так и настоящая работа была написана в 1983 году, ког­да каких-либо возможностей для ее опубликования, так же как и для каких-либо изменений в жизни.нашей Церкви, предположить было совершенно невозможно. Однако «революция сверху», пережитая нами и именуемая «перестройкой», от­крыла и для Русской Православной Церкви совершенно но­вые перспективы.

В связи с этим. мне вспоминаются слова замечательного человека, удивительного и яркого религиозного писателя, о. Сергия Желудкова, ныне, увы, уже покойного, сказанные лет 15 назад: «Мне часто представляется как некий кошмар:

вот разрешат нам завтра свободно проповедовать нашу хрис­тианскую веру, скажут — идите на площади и улицы, пре­доставляем вам радио и телевидение. И может случиться так, что нам нечего будет сказать. Вот о чем надо заду­маться сейчас, заранее. И это гораздо важнее, чем самоот­верженные хлопоты по поводу беспрепятственного крещения младенцев».

Опасения о. Сергия, к сожалению, в какой-то мере подт­вердились. С начала 1990 г. священнослужителям нашей Церкви предоставляются и радио, и телевидение," и страницы прессы. В январе 1991 года впервые была уже прямая тран­сляция Рождественского богослужения из Богоявленского собора Москвы. Так же и на Пасху 1991 и 1992 годов. Красоту и величие православной церковной службы впервые смогли увидеть миллионы людей. И вместе с тем даже у вполне доброжелательно настроенных к христианству работников ра­дио и телевидения и у многих верующих сейчас нередко по­являются опасения: не будет ли «перебора» с религиозны­ми программами? Сами эти опасения заставляют задуматься о главном — о качестве программ. Насколько соответствуют они тому, что Господь хочет сегодня сказать миллионам сер­дец, ничего о Нем не знающим? Стоит ли за всем тем, что говорится и показывается, подлинный опыт духовной жизни со Христом или всего лишь богословские взгляды проповеду­ющего? Несут ли эти передачи и публикации нашему общест­ву, нуждающемуся более всего в выработке нравственных критериев оценки происходящего, подлинный мир Христов? Его любовь? Или же многие из них вместо этого еще глубже стремятся провести борозду между «своими» и «чужими». вместо призыва к покаянию всего народа опять занимаются поисками его «врагов» — «виновников» наших несчастий?

Итак, к написанию этих заметок автора побуждало стрем­ление осмыслить те препятствия на пути ко Христу, которые возникают перед нашим современником, переступающим по­рог православного храма, а также возможности преодоления дли устранения этих препятствий сейчас или в будущем.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

«ВЫ ЖЕ ЗНАЕТЕ, КАК НАС ВОСПИТЫВАЛИ?!»

Сейчас уже отходят в область истории и воспоминаний 70-е годы и начало 80-Х годов, когда, так же как и в предше­ствующие десятилетия, наша страна, согласно официальным утверждениям, была страной массового атеизма, когда лишь «отдельные граждане все еще придерживались религиозного мировоззрения». Но даже тогда, если бы мы задали, скажем, десяти нашим знакомым, вроде бы неверующим людям, про­стой вопрос: «Есть ли Бог?» — первым немедленным отве­том, скорее всего, был бы: «Нет, Бога нет!» Потом, после минутного раздумья, девять из десяти сказали бы; «А вооб­ще-то, конечно, «что-то» есть».

За этим признанием стоял и стоит не просто суеверный страх, оговорка «на всякий случай», а нечто гораздо боль­шее, нередко глубокое и сложное ощущение некоей духовной реальности, существующей помимо видимого мира, какого-то' другого измерения бытия. Назвать эту реальность Богом как-то не хватает смелости. Это бывает так же. трудно, как, на­пример, первый раз перекреститься. Впечатление такое, что произнесение самого этого слова «Бог» всерьез, а не с ма­ленькой в то время буквы газетно-бытового контекста, сразу же и обязывает к чему-то серьезному. Это первое "Да" дол­жно повлечь за собой множество других «да», вынуждающих к пересмотру очень многого в жизни. Поэтому для всех не­церковных людей, конечно, и честнее и правильнее оставить за этой непонятной и таинственной духовной реальностью не­определенное и ни. к чему особенно не обязывающее «что-то есть».

Нередко такое представление сопровождалось, особенно. во время каких-нибудь откровенных разговоров, утвержде­нием, что у каждого есть «своя вера». Заметьте: никогда не говорилось — «своя религия». Нет, утверждалось, на наш взгляд, очень тонко и правильно, наличие «своей веры». Под этим, чаще всего, понимаются все-таки духовные вещи — те или иные правила нравственности, что хорошо, а что плохо, a также некоторые, правда довольно неопределенные, религиозные понятия. Они включают в себя, в частности, уверенность в том, что ребенка надо окрестить, умерших родителей, родных — отпеть в церкви и что на могиле все-таки луч­ше поставить крест или изобразить его на каменной плите-памятнике. На языке богословия это можно было бы назвать естественной нравственностью и естественной религиоз­ностью. Последняя, при всей своей туманности и неопреде­ленности, тем не менее, несомненно, свидетельствует о наличии у нашего народа здорового религиозного инстинкта, который, несмотря на многолетнюю антирелигиозную пропаганду в почти полное отсутствие в нашем обществе проповеди хрис­тианства, не только не исчез, но даже усиливался с каждым десятилетием.

В начале 80-х годов преобладало ощущение, что за пред­шествующие примерно 20 лет для все большего и большего числа людей (самых разных возрастов) все более серьезное значение приобретали размышления, связанные, в конечном счете, с самым главным для человека вопросом — о смыс­ле нашего существования- В 20—30-е годы в сознании лю­дей преобладающим было то, что связывалось с победой но­вого строя, преодолением всего старого, отжившего, с забота­ми просто выжить в условиях радикальных изменений всего жизненного уклада и частых внутренних, нередко искусствен­но создаваемых конфликтов. Затем смыслом жизни стала победа в жестокой войне, опять же выживание в, тяжелые послевоенные годы, желание вернуть жизнь к нормальным ус­ловиям. Жизнь действительно становилась легче: снижались цены, появились холодильники, телевизоры, отдельные квар­тиры. Смерть Сталина и последующее разоблачение культа личности также создавали ощущение не совсем ясных, но все же радостных перспектив. Наконец, с началом 60-х годов, жизнь стабилизировалась, стала если не зажиточной, то, во всяком случае, относительно спокойной- Но вместе со спо­койствием пришло однообразие. Постоянное ожидание чего-то нового, свойственное концу 40-х и 50-м годам сменилось чувством, что ничего особенного, нового в масштабах страны уже не будет и какие-то улучшения в судьбе каждого зави­сят лишь от личного умения продвинуться, «устроиться»; «до­стать» н т. п. Пафос всеобщего созидания и светлых надежд сменился прагматизмом личной карьеры. В этих условиях очень многие люди естественно, уже могут позволить себе задуматься над вопросом: а для чего же, собственно, я жи­ву? Конечно, не все формулировали его именно в таком обнаженном виде, но он ощущался в меняющемся отношении наших соотечественников к таким явлениям, как вера, религия и Церковь.

С приходом к власти М. С. Горбачева и наступлением «перестройки» в обществе, сначала медленно, а затем со все большим ускорением, начались грандиозные процессы переос­мысления последних 70 лет нашей истории. Все находив­шееся недовольство ложью и фальшью излилось на страницы прессы, в радиопередачи, книги, разговоры, споры и митинги. Пошел почти неуправляемый процесс пересмотра всею и всех. В сущности, самое главное и неоспоримое достижение перестройки — небывалая еще в России за всю ее историю свобода слова. Сходный в этом отношении период от февра­ля до октября 1917 г. был, конечно, несравненно короче. При этом все болезни общества оказались на виду. Весь спектр мнений — от ортодоксальных коммунистов до русских фа­шистов — получил возможность быть услышанным. Но во всем этом проявилась главная беда нашего общества — от­сутствие сложившихся, апробированных, разделяемых доста­точно весомым большинством.населения нравственных кри­териев жизни. Проще говоря, в обществе нет отчетливых представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Взятка, спекуляция, незаконная переплата в государственной торговле, просто воровство всего, что «плохо лежит»— по­роки обыденные и почти естественные.

Неимоверно быстро происходит падение престижности высшего образования, ученых степеней, вообще всякой со­лидной неопределенной профессии. Вместо этого — повальное устремление молодежи в кооперативы. Причем, чаще всего, речь не идет о каком-то солидном или действительно нужном стране производстве. По большей части это торговля, пере­купка, в крайнем случае производство всякого ширпотреба— джинсов, кроссовок и т. п., в отношении которых не знаешь, чему больше удивляться — их низкому качеству или астро­номическим ценам.

В интеллигентских кругах страстные, за полночь споры о нарушении прав человека, о смысле жизни, о вере почти нацело вытеснились обсуждением «ехать или не ехать», если «ехать», то «куда» (Израиль, США, Канада, Австралия?) и "как". Впрочем, эти проблемы перестали быть чисто «интел­лигентскими». Среди молодежи все шире возникает желание либо уехать вообще, либо чтобы подработать, «встать на но­ги» н затем «начать жить».

Желание уехать объясняют очень просто. Очевидно, что за ближайшие 5—10 лет жизнь в стране не наладится. А время идет. Хочется «пожить по-человечески», то есть так, как живут на Западе. По всем сведениям, там в любом слу­чае, то есть занимая даже самую непрестижную должность, жить будешь лучше, чем здесь. Вывод ясен — уезжать любым способом. Некоторые даже приходят в церковь за справ­кой о крещении, и характеристикой — понимают, что так больше шансов где-нибудь поприличней устроиться. Не при­нимаются во внимание ни неизбежные многочисленные уни­жения при самом выезде и в дальнейшем устройстве, ни то, что мы «там» никому не нужны, ни даже очевидное сообра­жение: всех Запад просто не вместит и не переварит, посколь­ку это неизбежно повлечет за собой снижение материального и нравственного уровня его собственной жизни. Словом, в народе нашем молниеносно, распространяется психология отсталой страны, принадлежащей к третьему миру, когда люди готова ехать на Запад любыми путями, выполнять там любую работу — быть судомойками, мусорщиками и т. п..,лишь бы хоть в какой-то мере прилепиться к жизни, соответствующей стандартам западной цивилизации.

Самое печальное еще в том, что уехать стремятся и активные христиане, причем разных конфессий. Среди них есть и пятидесятники, и баптисты, люди, прошедшие в свое время лагеря и ссылки, мужественно отстаивавшие свое право верить во, Христа и свидетельствовать о своей вере другим. Сейчас, когда открывается полная свобода для проповеди, эти же самые люди вдруг используют то, за что некогда пострадали, для получения статуса политических беженцев со всеми вытекающими из него благоприятными последствиями, и уезжают на Запад. Так же и среди православных: люди, в минувшие трудные годы проводившие работу по евангелизации и катехизации, сейчас вдруг предпочитают блага западной цивилизации возможности, наконец, пользоваться полной свободой для христианской проповеди здесь, в России, где это так необходимо, где на счету каждый здравомыслящий человек. Ведь, казалось бы, людей должна была бы удержи­вать простая мысль: кому я там, на Западе, особенно нужен? между тем, как здесь, в России, — непочатый край работы! Там, по-видимому, спокойное, безопасное, обеспеченное, по нашим меркам, существование за границей представляется более заманчивым, чем суматоха и крайнее напряжение на­шей российской жизни, в которой еще неизвестно, чем все кончится.

Как-то в одной компании шел разговор о том, что Макси­милиан Волошин в 1917 году и позже, когда у него была полная возможность уехать за границу, предпочел остаться в

России, в своем Коктебеле. Крым в то время был ареной кро­вопролитных боев и последующего красного террора. Волошин тогда говорил: «Когда мать в беде — нельзя ее бро­сать!». Один из собеседников заметил: «А если мать страдает каннибализмом?!»

В народе нашем произошла поразительная метаморфоза патриотического чувства: оно либо просто исчезло, атрофи­ровалось, либо приобрело гротескные очертания нового мифа. о Великой России, с бездумной идеализацией всего прошло­го, ненавистью ко всем, думающим иначе, высокомерным самопревозношением перед другими странами и культурами- Патриотизм, как чувство, прежде всего, элементарной ответ­ственности перед Богом за все то, что он поручил каждому из нас, призвав нас к жизни именно в это время и на этом. месте, — такого рода «нормальный» патриотизм, одновремен­но уважающий других людей с их верованиями и идеология­ми, непохожими на наши собственные, остается слишком не­приметным.

Одним словом, народ наш оказался в состоянии идейного вакуума— старое мировоззрение, окрашенное в коммунисти­ческие цвета большей или меньшей интенсивности, рухнуло,. новое еще не возникло. Речь идет, разумеется, не об обяза­тельной идеологии «сверху», а о принятии большинством на­рода некоей суммы идей и взглядов — системы ценностей,— определяющих его духовный облик, как, скажем, христиан­ский или исламский и т. п. С крушением навязанной тотали­тарным режимом коммунистической идеологии такое состоя­ние неизбежно, однако мириться с ним ни в коем случае, нельзя. Иначе может получиться по известной евангельской притче: бес, будучи изгнанным из человека, ищет себе покоя и не находит, затем возвращается обратно и застает дом не­занятым. Тогда берет с собой семь других духов, злейших,, чем он, и снова поселяется там же, и бывает для человека то­го последнее горше первого.

Тем не менее, было бы неверным представлять нынешнюю нашу ситуацию исключительно в черных тонах. Народ, во всяком случае в России, пока держится как некое единое це­лое, объединяемое общностью языка, пусть обедненной и об­кромсанной, но все же по-прежнему значимой русской куль­турой, общностью истории и, наконец, судьбы.

События 19—21 августа 1991 года показали это удиви­тельное, несмотря ни на что сохранившееся единство наро­да перед лицом опасности коммунизма. Когда рука об руку на баррикады встали депутаты, рабочие, артисты, писатели,. интеллектуалы, таксисты, женщины, студенты, школьники. Это было, конечно, чудо Божие, но чудо, явившееся через наш яарод, готовый умереть, но не вернуться в прежнее болото рабства и тотальной лжи. Все еще раз увидели, что русские (правильнее — россияне) т- это,не единство биологического происхождения, а единство принадлежности к российскому социуму, к российской культуре. То, что среди трех раздав­ленных танками, таких красивых, даже внешне, молодых лю­дей, один был еврей, — великий, символ и призыв Божий ко веем: не сводите национальные счеты! Бог собрал разные на­роды в Россию, чтобы создать удивительную страну и куль­туру, могущую вместить все лучшее из особенностей тех на­родов, которые разными судьбами встретились и живут на просторах России. В России, слава Богу, пока нет разруши­тельных конфликтов, подобных Карабахскому, нет голода, нет крайней разрухи. Думаю, что самым позитивным факто­ром современной России является практически полное отсут­ствие призывов к насилию. Разве за исключением отдель­ных окаменелых коммунистов и фашистов, которых, в сущ­ности, никто не слушает. Ни демократы, ни коммунисты (в массе своей), ни анархисты, либералы и другие к насилию не призывают.

Вспомним XIX век, когда в общем-то интеллигентные лю­ди, Белинский и Чернышевский, были убежденными сторон­никами насилия ради будущего всеобщего счастья. А ведь оба властители дум молодежи, идеологи, благороднейшие, с точки зрения тогдашней интеллигенции, люди. *

Насколько отличаются от них, например, А. Д. Сахаров, А. И. Солженицын, Д. С. Лихачев, уважаемые миллионами наших сограждан. Собственно говоря, мы и держимся пока еще «на плаву» именно благодаря отсутствию крупных воору­женных конфликтов внутри страны, подобных тем, какие на­чались в первые же месяцы после октябрьского переворота. Из сравнения нашего времени с тем периодом видно, на­сколько же бесконечно безнравственным был призыв' к граж­данской войне в 1917-м и в последующие годы.

На этом общественном фоне потрясающе быстро стало ме­няться и отношение к религии и к Церкви миллионов людей. Совершенно справедливо самым решительным моментом на­чала этих изменений уже не раз назывался 1000-летний юби­лей Крещения Руси в 198.8 г. -Встреча М. С. Горбачева с пат­риархом Пименом и членами Синода весной 1988 г., накану­не празднования юбилея, широкая кампания культурных и церковных мероприятий — все это обозначило изменение са­мой атмосферы взаимоотношений Церкви и государства, а также настроение и образ действия миллионов людей.

Параллельно шли общественные и юридические процессы, Начиная с 1989 г. стали активно приглашать священников в школы, вузы, лектории, дома культуры и т. п. Очень ско­ро предложение стало значительно превышать возможности всех христианских конфессий, так что священнослужителям все чаще приходится отказываться просто из-за физической невозможности бывать везде, куда приглашают.

Одновременно 9 октября 1990 г. были изданы законы о свободе совести— Верховным Советом СССР, а несколько позже и Верховным Советом РСФСР. Наконец, религиозным организациям, разрешили то, что было запрещено с весны 1918 года, — свободную религиозную проповедь, религиозную работу с молодежью, благотворительность, беспрепятствен­ное образование новых религиозных общин и т. п. и т. д. Можно без преувеличения сказать, что религиозные обще­ства, в том числе Русская Православная Церковь, получили возможности, которых не имели не только при Советской власти, но и за все 1000 лет христианства на Руси.

Самое существенное в этом процессе нормализации поло­жения религии состоит в том, что впервые за все время су­ществования Советской власти объявленное законодательст­во реализуется вполне честно — нет никакого разрыва меж­ду законом и практикой жизни. Имеющиеся трудности свя­заны всегда лишь с предоставлением помещения — один из постоянных дефицитов нашей жизни.

Как сказывается все, это на духовном состоянии наших соотечественников? Какова реакция людей, выросших в ус­ловиях 70-летнего господства атеизма и гонений на религию, на то, что «теперь все это стало можно»?

Если вспомнить отношение к религии и Церкви лет 30— 35 назад, то уже в доперестроечное время изменения в на­строении нашего народа были явно в лучшую сторону. Вме­сто насмешливого и презрительного отношения к вере в 50-е и в начале 60-х годов с появлением диссидентских настрое­ний пришли интерес и уважение подавляющего большинства людей, с которыми приходилось сталкиваться. Это субъектив­ное впечатление подкреплялось и объективными фактами. Такая странная вещь, как возникшая в начале 70-х годов среди молодежи мода на ношение крестиков, в общем-то не­угасшая до сих пор, говорит о доброжелательном отношении к этому самому главному символу христианства. Конечно, очевидно, что за этим нет еще ни веры, ни вообще чего бы то ни было серьезного, однако факт симпатии налицо. Неда­ром эта мода неустанно порицалась со страниц «Комсомоль­ской правды».

Вот другое явление, того же внешнего порядка: на моги­лах уже с конца 70-х годов практически.все ставят кресты. Как бы это ни называть — модой, традицией — факт остает­ся фактом: обелиски и пирамиды со звездочкой не прижи­лись. На новых кладбищах, рядом с конторой, где оформля­ются документы, находится мастерская, где могут быть при­обретены кресты заводского изготовления. Среди множества свежих могил я не видел ни одной, на которой не было крес­та — независимо от того, похоронили там старушку или пе­редовика производства. Вероятно, есть могилы и без крестов, но их, наверное, единицы. На более старых участках на сме­ну временным дешевым железным крестам многие устанав­ливают кресты больших размеров, из хорошего дерева, тща­тельно обработанные. Духовой оркестр, дежурящий на клад­бище, наряду с обычным в таких случаях репертуаром из Моцарта и Бетховена, стал играть мелодию тропаря 6-го гла­са: «Воскресение Твое, Христе Спасе...»

Последние 10—15 лет тысячи людей на Пасху едут на кладбища. Приятно, кстати, отметить, что реакция на это со стороны властей уже в те годы была, скорее, положительная:

в Москве множество автобусов снималось с малозагружен­ных маршрутов и экспрессами курсировало между кладби­щем и ближайшим метро; ставятся ограждения, выделяются наряды милиции, чтобы предотвратить какую-либо давку. Почему именно на Пасху? Почему на кладбища? Ведь собст­венно церковное пасхальное поминовение усопших соверша­ется лишь на девятый день после Пасхи, всегда во вторник, в день, называемый Радоница. Традиция посещать кладби­ща на Пасху в таком массовом варианте сложилась бук­вально на наших глазах. Люди чувствуют какую-то необхо­димость связать самое загадочное и непоправимое в жиз­ни—смерть — с самым большим и радостным религиозным праздником.

Я говорю об этих очень разноплановых и малозначитель­ных на первый взгляд вещах для того, чтобы подчеркнуть обстоятельство весьма существенное и важное. В народе на­шем с каждым десятилетием все больше и больше ощущался духовный вакуум, духовный голод, утолить который предсто­ит нашей Русской Православной Церкви.

А Я говорю вам:

возведите очи ваши и посмотрите на нивы, -

как они побелели и поспели к жатве.

(Ин. 4: 35)

Какое бы распространение ни получали увлечения йогой, парапсихологией, экстрасенсами, индуизмом, снежными людьми и летающими тарелками — все это всерьез захва­тывало лишь небольшие по численности группы интеллигенции.

Правда, с перестройкой и увеличением числа всевозмож­ных свобод, открылся широчайший простор и для всех ок­культных, парапсихологичёских и других подобных направ­лений. Астрологические прогнозы и рекомендации стали печататься чуть ли не в центральной прессе. Издаются книги наиболее известных астрологов. На всяких вечерах и встречах они стали просто нарасхват. Так что сейчас круг людей, обращающихся к экстрасенсам, астрологам, сознанию Криш­ны, учению Блаватской, последователям Елены Рерих и т. п. и т. д., существенно расширился. Впрочем, все это затрагива­ет немногочисленную часть населения. То же самое можно сказать и о сеансах всевозможных «колдунов», которым не­которые кинотеатры и дома 'культуры предоставляют поме­щения. Понятно» что свобода в светлом понимании — эта свобода для всего — и положительного и отрицательного, и для добра и для зла. Это естественно, так как нынешние го­сударственные структуры — Советы всех уровней — совер­шенно адекватно отражают состояние нашего общества, в основном лишенного нравственных критериев. Понятие сво­боды в этом случае совпадает со вседозволенностью, по­скольку депутаты, предлагающие и принимающие те или иные законодательные положения, будучи в религиозном от­ношении, как правило, людьми совершенно невежественны­ми, не видят разницы между христианством, кришнаизмом, астрологией, рерихианством и т. д. Для них все это идет под рубрикой «свободы совести», в то время как степень осозна­ния ответственности государственных законодательных структур за направление духовного и нравственного разви­тия собственного народа пока оставляет желать лучшего.

Конечно, это печально, но на данном этапе состояния на­шего общества это неизбежно и просто предполагает со сто­роны христиан - активную миссионерскую деятельность внут­ри собственного народа. При этом я берусь утверждать, что для большинства нашего народа слово «Бог» все же мгно­венно связывается со словом «Церковь». Причем не като­лическая, не протестантская, а именно православная. Суще­ствует [мнение, что в случае действительно полной свободы вероисповедания Православие едва ли останется преобладающей конфессией: интеллигенция в большинстве своем уй­дет в католичество, а рабочие — к баптистам. Ни в коей мере не будучи врагом католичества или баптизма, вместе с тем оставаясь православным, я все-таки убежден, что пре­обладающим в нашей стране в обозримом будущем останет­ся все-таки Православие. Принятие тем или иным народом именно этого, а не другого христианского вероисповедания не является исторической случайностью. Тот факт, что по­ляки в большинстве своем стали католиками, а русские, болгары и сербы — православными, говорит о глубоком соответ­ствии каких-то черт народного характера именно данной кон­фессии. И отдельные обращения в католичество или в бап­тизм (именно из православия, а не из атеизма) ничего не до­казывают в этом смысле.

Именно Русская Православная Церковь, в каком бы состоянии она ни находилась, самим фактом своего существо­вания является для подавляющего большинства нашего на­рода символом, знаком присутствия Бога в мире. Это тот источник, к которому даже нецерковные люди в случае край­ней нужды обращаются в первую очередь. Когда появляется у человека мысль о Боге, тоска по духовному, именно к Пра­вославной Церкви обращает он свой взор. И в этом не сле­дует видеть какую-то особенную заслугу нашей Церкви или ее служителей. Просто Бог избрал именно такой путь для на­шего народа, именно Православие оказалось тем христиан­ским вероисповеданием, которое нашло отклик в душе нашего народа, именно через него была принесена нам Евангель­ская весть.

С отменой в 1988 г. обязательной регистрации паспортов родителей, желающих крестить своих детей, введенной Хру­щевым в 1961 г., число крестин резко возросло. В городских храмах, вероятно, в 2—3 раза, так что в выходные дни в не­которых храмах совершается от 80 до 120 крестин. Число от­певаний увеличилось, но это не так заметно, причем главным образом так называемых «заочных», то есть когда усопшего в храм не привозят. Заметнее всего возросло число венча­ний. Если до 1988 г. в обычном московском приходе венча­ний было 1—2 в месяц, то сейчас от 5 до 20 за неделю.

Таким образом, в народе нашем происходит существен­ная перемена по отношению к Богу и Церкви. Наблюдается совершенно немыслимое всего лишь 5 лет назад: просьбы ос­вятить банк, аптеку, школу! Я уже не говорю о квартирах - здесь просьб настолько много, что, к сожалению, нередко приходится откладывать их исполнение на довольно продол­жительный срок,

Что же изменилось по сравнению с чувством «что-то есть», которое преобладало лет 10 назад? Сейчас ведь нередко приходят на исповедь пожилые, которым уже за 60, а то и за 70, признаваясь, что они пришли первый раз в жизни. Да и среди желающих креститься не редкость встретить лю­дей такого же возраста. Это вполне понятно. Ведь людям, ро­дившимся, скажем, в 17-м или 20-м годах, когда шла самая решительная борьба с «опиумом для народа», сейчас уже около 70, а то и больше. Нередко приходят люди, не уверен­ные, крестила ли их бабушка где-то тайком в 20—30-е годы, или это только семейное предание о ее благочестивом наме­рении. На эти случаи имеется определенное указание о не­обходимости крестить таких людей с соответствующей ого­воркой в крещальной формуле: «...аще не крещена есть...»

Такой массовый приход людей, в том числе и пожилых, в Церковь — знаменателен. Очевидно, что прожитая жизнь оставила чувство неудовлетворенности, чего-то несовершив­шегося, между тем очень важного.

Печально, однако, то, что, как и во многих других жиз­ненных проявлениях советского человека, здесь также обна­руживается какое-то фундаментальное искажение внутрен­него самоощущения, внутренней позиции. Один из моих дру­зей после поездки в США очень хорошо сформулировал это различие между нами и человеком Запада. В Европе и США, в странах с укоренившейся христианской этикой, имеется четкое осознание личной ответственности: «Бог за мои грехи спросит с меня». Отсюда я сам и должен отвечать за мот» дела и поступки. Для советского человека, напротив, харак­терно чувство коллективной ответственности, — не «я», но «мы». Поэтому люди, приходящие сейчас в Церковь от не вполне определенного и осознанного «что-то есть», идут не столько с Чувством собственной вины за жизнь, прожитую. без Бога, сколько с чувством, что им чего-то в жизни недо­дали, и вот они пришли теперь наверстать свое. Здесь, наря­ду с чувством естественного в незнакомом месте стеснения, присутствует также и чувство, что им опять-таки «должны». Вот это чисто наша, советская, требовательность, когда на первом плане стоит не моя вина, а промахи, недостатки или недочеты других, при одновременно весьма ослабленном ощу­щении собственных обязанностей и собственной возможной вины. Эту же самую требовательность люди приносят с со­бой в храм. Нередко приходится слышать нарекания, что в церкви и воду (освященную) дают не там и не так, что дол­го ждать крестин (потому что просто приходится крестить в две партии) и что венчаться мы хотим непременно отдель­но, а не вместе с другими парами («за свои деньги мы име­ем право...»!) и т. п. и т. д.

Людям, как это ни странно, просто не приходит в голову, что все эти раздражающие их неудобства, (причем чисто внешнего плана) вызваны просто малым числом храмов, за что уж никак нельзя обвинять саму Церковь, а тем более конкретный приход. Нередко приходится слышать упреки, что вот, дескать, там-то надо еще открыть храм, там-то расши­рить имеющийся. Причем это должен сделать кто-то, а мы вправе только требовать. Надо сказать, что когда дело дохо­дит до реальных действий, связанных с регистрацией новой общины-прихода, то весьма нелегко найти просто дееспособ­ных людей, готовых взять на себя всевозможные хлопоты, связанные с этим непростым делом.

Такое же настроение требовательности и претензий, в об­щем-то, переносится и на внутреннюю жизнь уже в самой Церкви. Человек, пришедший первый раз за свои '60—70 лет на исповедь, не чувствует никакой вины за жизнь, прожитую без Бога и без Церкви. Конечно, Господь радуется каждому приходящему в Его Церковь, но мы-то ведь должны прихо­дить не с нашими требованиями, а с чувством вины, как блудный сын по известной притче из Евангелия от Луки. И у нас на устах должны быть те же слова, что и у решивше­го вернуться к отвергнутому и оскорбленному отцу: «Отче! согрешил я против неба и пред Тобою, и уже не достоин на­зываться сыном Твоим».

Конечно, уже одно то, что человек после долгих лет жиз­ни вне Церкви решился переступить ее порог, прийти на ис­поведь, само по себе совершенно замечательно и удивитель­но. И скорее не вина, а беда наших сограждан, что они при­ходят в Церковь с теми же жизненными стереотипами, что и в любое другое место; На вопрос о том, читали ли вы Еван­гелие, молитесь ли утром и вечером, как правило, звучит один и тот же ответ: «Ну, нет, конечно! Вы же знаете, как нас воспитывали?!» За этим почти отсутствует осознание личной вины перед Богом. Стараешься как можно мягче привести в пример других людей: «Посмотрите вокруг, ведь вы видите людей вашего же возраста и даже моложе. Они жили в тех же самых условиях, что и вы, однако они нашли путь и к Евангелию, и к Церкви». Но людям, особенно на­шим, воспитанным в искаженных представлениях о достоин­стве и гордости (едва ли отличающейся от гордыни), бывает очень трудно изменить направление поиска вины с внешнего мира на самих себя.

Когда видишь людей, явно пришедших впервые, и спра­шиваешь: «Что вас привело в Церковь, что вы хотели бы здесь обрести?»—чаще всего слышишь откровенно наивный ответ: «Ну, ведь теперь стало можно! Может, как-то со здо­ровьем получше будет, в жизни будет больше везти...» Так и хочется сказать: «А если завтра опять будет «нельзя», то что тогда? Опять исчезнете? Опять будете не только сторонить­ся храма, но и поддерживать активно или пассивно антицер­ковную атеистическую политику правящей верхушки?»

Такое утилитарное отношение к вере и Церкви довольно типично, и от этого никуда не деться. В сущности, люди да­же нашего электронно-компьютерного конца XX века инстинк­тивно чувствуют, что в мире есть невидимое измерение, ко­торое может оказать некое воздействие на нашу жизнь. И то обстоятельство, что первичное отношение к этой Невидимой Сущности не выходит за рамки привычных житейских пот­ребностей, не Должно огорчать, но должно приниматься как та почва, невозделанная, неухоженная, заваленная многочис­ленными камнями заблуждений, невежества, предрассудков, которую, однако, Господь дает нам для труда; Это Его нива, ожидающая работников.

В то же время для очень многих наших современников (не говорю для всех) встреча с Православием не становится подлинным изменением их жизни, обращением. Чаще всего это в значительной мере внешнее, формальное принятие та­инств без подлинного включения, вхождения в жизнь Церк­ви. Даже при желании веры, желании жить не самим по се­бе, а так, как хочет от нас Бог, соединения с жизнью Цер­кви, воцерковления у многих не происходит. Как мне кажет­ся, было бы слишком поверхностным спешить возлагать от­ветственность за эту несостоявшуюся жизнь в Церкви на са­мих этих людей, обвиняя их в недостатке, скажем, смирения или просто ссылаясь на то, что «много званых, а мало из­бранных». Быть может, следует задуматься; нет ли в жизни самой нашей Церкви чего-то такого, что препятствует вхож­дению в нее многих ищущих веры? Не разумнее ли будет нам, пребывающим в Церкви, спросить себя: "нет ли у нас самих тех «бревен», которые мешают нам «вынуть сучок» из духовных очей наших братьев?"

Итак, с полным осознанием возможных ошибок в высказы­ваемых мнениях и суждениях и вместе с тем ответственности предпринимаемого дела давайте честно посмотрим на на­шу Церковь, не вдаваясь в закулисные проблемы, а возьмем лишь то, что лежит на поверхности и, как говорится, видно невооруженным глазом...

ГЛАВА ВТОРАЯ