Панарин А.С. 5 страница

ее легитимацию. А легитимация средствами культуры - эстетизацией тех

или иных феноменов и наделением их знаками престижного, должного,

совершенного - быть может, более важна для завоевания гегемонии, чем

легитимация собственно политическая. И в той мере, в какой гегемония

модернизма в культуре так или иначе служила подспорьем большевизму, в

той же мере постмодернистский сдвиг в культуре послужил дополнительным

фактором дискредитации большевизма и главного его детища -

"социалистической индустриализации", С какого-то времени центры

социалистической индустрии стали восприниматься уже не как "эталоны

жизни", а как чудовищные монстры, как динозавры технического века,

олицетворяющие все противоречия и уродства цивилизации,

противопоставившей себя природе и культуре. В глазах населения

ограбленных и опустошенных районов и "национальных окраин" они стали

олицетворением внутреннего колониализма. Это легко понять:

почти вся советская промышленность была представлена

Там же, с. 5.

предприятиями союзного подчинения, а эти предприятия в среднем около

98% всей своей прибыли отчисляли в центр. Местные природные и трудовые

ресурсы использовались практически бесплатно и потому - хищнически.

Собственно здесь лежит объяснение того, почему советская

промышленность была самой энерго- и материалоемкой в мире: ведь за

ресурсы не приходилось платить и потому не было стимула их экономить.

Но с "социалистической индустрией" на местах, в особенности в

национальных республиках, связывались не только экономический грабеж и

экологическое хищничество, но и разрушение родной национальной

традиции. Выше уже упоминалось, что эпопея индустриализации включала и

такую интенцию, как отлучение промышленного рабочего класса,

коллективного "нового человека", от национальной культуры и традиции.

Он принадлежит не прошлому, а будущему, не Родине, в обычном понимании

этого, то есть земле отцов, его вскормившей, а Партии, которую в целях

этого замещения полагалось называть "родной",

Легко понять в этой связи, учитывая к тому же общий постмодернистский

климат эпохи, что оппозиция "внутреннему колониализму" будет

возглавляться гуманитарной интеллигенцией - элитой, призвание которой

- отстоять родной язык, культуру и традицию от всепожирающего Молоха

Власти-Индустрии (в роли властного администратора общества,

превращаемого в фабрику, и власти, видящей в себе олицетворение

победоносной индустрии).

Возникла невиданная до сих пор инверсия в культуре: промышленные

города - вчерашние гегемоны и законодатели жизни утратили всякий

престиж и стали восприниматься как скопище "совков", утративших

ориентацию, не приспособленных к вызову постиндустриальной и

демократической эпохи. Эта утрата престижа означает всегда потерю

"духовной власти", что неизбежно ведет и к утрате политического

влияния.

Наглядно свидетельствует об этом ситуация на Украине. Вчерашние

промышленные гегемоны - Приднестровье и Донбасс утратили способность

продуцировать яркие политические идеи, усваивать новую ритмику

общественной жизни и стали превращаться в "молчаливое большинство".

Гегемония в политике переходит к Львовщине - сосредоточению

националистически настроенных гуманитариев, которые говорят не на

языке промышленного порядка, и даже не на языке экономической

эффективности и рентабельности. Они обратились к иным, как казалось,

давно вытесненным и подавленным импульсам народной психики, к голосу

почвы и традиции.

Энергетика нового гуманитарного текста, использующего лозунги защиты

родной природы и родной культуры, стала заведомо превышать возможности

старого технического разума, языком которого чаще всего говорила

прежняя власть, в особенности после такого технократического

переворота 60-х годов, когда во главе райкомов и горкомов различного

уровня стали функционеры с инженерно-техническим образованием. Похоже,

что партия поверила Энгельсу по поводу наступления эпохи, когда

управление людьми сменится администрированием вещами. Разучившись

говорить с людьми, партия С треском проиграла выборы 1990 года. Но

дело, разумеется, не столько в профиле образования функционеров

партии, сколько в смене профиля самой культуры, в том числе культуры

политической. Вся та система массовых мифов и ожиданий, которая

некогда была сосредоточена вокруг индустрии и которую коммунисты

пытались заполучить в свое распоряжение, придав индустриальному росту

гуманистическую видимость строительства "материальной базы

коммунизма", испарилась в современной культуре и прежняя власть

внезапно оказалась в идейном вакууме. Дело не столько в том, что

коммунистам не удалось оправдать массовые ожидания, ими же столь долго

подогреваемые, сколько в том, что необратимо сменилась сама система

ожиданий. Возник новый вектор в культуре, новые поля притяжения.

Индустриальный миф умер и теперь уже любые рожденные в его недрах или

семантически связанные с ним идеологические тексты утратили всякий

воодушевляющий потенциал. Следовательно, в культурной экологической

нише этого типа самовоспроизводство власти сегодня невозможно. Это

означает, что новые политические элиты, взыскующие власти, должны

искать новые ниши. Одной из таких ниш является сфера национальных

отношений и связанных с нею национальных чаяний, Властный человек

всюду найдет повод проявить свою властность. Но если ему захочется

очень большой власти, он должен чувствовать, куда переместилось

энергетическое поле власти. Вчера еще властные амбиции можно было

удовлетворить и в качестве "командира производства". Сегодня эта сфера

лишилась соответствующего пиетета, "секуляризировалась". Теперь она

годится только для адептов прикладного, прагматического разума, но не

для "романтиков" сильной власти.

Современная политологическая мысль еще находится в плену у прежних

традиций и оказалась не в состоянии оценить новую роль гуманитарной

культуры в качестве ниши и языка власти. Хотя ничего таинственного в

этой смене нет. Власть потому и власть, что затрагивает доминанты

людей, их

наиболее сильные устремления, приоритеты. Там, где прежние парадигмы

власти перестали совпадать с доминантами массовой психологии и новыми

мифами культуры, там власть неизбежно хиреет: исчезают яркие

характеры, утрачиваются воля и убедительность политической элиты.

Собственно вся нынешняя реформа в России оказалась столь

обескураживающей, а проводящая ее элита "демократов" столь беспомощной

потому, в первую очередь, что экономикоцентризм основного курса

оказался в подозрительной близости к техноцентризму прежней власти и

столь же далеким от действительных силовых полей современной политики.

Силовое поле политики определяется не насущностью и неотложностью тех

или иных массовых потребностей. Такой тип детерминации вернул бы

политике ту самую рационалистическую прозрачность, какую пытался ей

приписывать базисно-надстроечный детерминизм и другие "научные" теории

общества. Однако политика была и остается непрозрачной для сугубо

рационалистического дискурса. Самые насущные из повседневных нужд

должны рассматриваться в контексте той или иной культурной доминанты,

и только в ее контексте решаться. А в современную постмодернистскую

эпоху доминанты не могут быть экономическими - они являются в той или

иной форме "постэкономическими". Разумеется, если речь идет о стране,

пребывающей в стабильном состоянии, и об элите, решающей "ритуальные"

задачи, там политика может какое-то время пребывать вне общей

культурной доминанты. Но если страна переживает переломный момент

своей истории, а элите предстоят творческие задачи и нетривиальные

решения, требующие несравненно более высокого уровня мотивации и

социальной мобилизации, то политика вне культурной доминанты никогда

не обретет нужного в этих условиях энергетического потенциала.

С другой стороны, следует предостеречь и от тех прекраснодушных

ожиданий, которые основаны на ассоциативной связи гуманитаризма с

гуманизмом, Новая элита гуманитариев, овладевающая импульсами

постмодернистской эпохи, может добиться невозможного для прежних элит

уровня социальной мобилизации массового сознания. Но эту элиту, как и

весь период ее политического творчества, куда мы вступаем, не следует

романтизировать.

Преобразование организационно-управленческих моделей из

техноцентричных в социо(культурно)центричные и сопутствующая этому

передача экспертных и системообразующих функций

специалистам-гуманитариям еще не обеспечивает гуманистической

альтернативы. Авторитарность гуманитарного знания,

если оно выступает в монологической форме предписываемой сверху,

единственно правильной системы "оптимальных норм", ничуть не уступает

авторитарности прежних технократических структур. Мало того:

гуманитарный разум способен к более искусному и педантичному надсмотру

над человеком, чем дилетантствующая в этих вопросах технократия.

 7. ЗАДАЧИ ГУМАНИТАРНОЙ ЭЛИТЫ НА ПУТИ К НОРМАЛЬНОЙ ВЛАСТИ

Внутренние доминанты (мотивации) и внешние приоритеты

постмодернистской эпохи таковы, что эффективной политической элитой

сегодня может быть только гуманитарная элита. Активно идущая ротация

элит неизбежно ведет к такой их перегруппировке, к которой, кстати

говоря, наши элиты не готовы. Держателями власти остаются так

называемые "хозяйственники" - директорский корпус крупных предприятий,

в особенности военно-промышленного комплекса. Двусмысленность роли

этого комплекса состоит в том, что, с одной стороны, он, как и почти

вся наша тяжелая промышленность, занят производством ради производства

- экономически бессмысленным расточительством, а с другой стороны, он

же является сосредоточением наиболее образованной и квалифицированной

рабочей силы, инженеров и исследователей.

И поскольку основой современного богатства является "человеческий

капитал", то, следовательно, именно здесь сосредоточен главный

потенциал современной экономики. Парадокс, таким образом, состоит в

том, что расточительная "антиэкономика" и потенциально наиболее

эффективная экономика сосредоточены в одном месте. Поэтому простая

ликвидация тяжелой промышленности под предлогом ее экономической

убыточности по своим последствиям могла бы стать тем же, чем стала

коллективизация сельского хозяйства - подрывом самой человеческой базы

- главного фактора современной экономики. Выход, казалось бы,

известен: конверсия. Но конверсия означает потерю власти, ибо

особенность положения военно-промышленного комплекса состоит не только

в преимущественной связи с "силовыми ведомствами", но и в

преимущественном влиянии на процессы принятия общегосударственных

решений. Экономически бессмысленное "самовоспроизводство" тяжелой

промышленности и военно-промышленного комплекса по сути является

самовоспроизводством власти. В этом - одно из объяснений, почему наша

страна так запоздала с переходом от индустриальной фазы,

олицетворяемой предприятием, к постиндустриальной, олицетворяемой

Университетом и НИИ. Власть и эффективность настолько

оазошлись в стороны, что воспроизводство власти на прежней основе

способно начисто парализовать страну - и не только в экономической

области. Собственно, это и является показателем исторической

обреченности прежней властвующей

элиты.

Сегодняшняя ситуация в России в каких-то чертах представляет инверсию

того, что случилось после 1917 года. Тогда большевики вытеснили и

уничтожили прежнюю, гуманитарную, по характеру своей социализации и

картине мира, элиту. Была уничтожена и прежняя традиция гуманитарного

образования с уклоном в филологию и историю, Большевики олицетворили

"железную когорту" людей, задумавших навсегда покончить с "плаксивой

лирикой" доиндустриального пейзажа и организовать общество по законам

машины. Была произведена жесточайшая селекция всего населения России,

пропущенного сквозь горнило гигантского промышленного гетто. Один из

парадоксов советской системы состоял в том, что сама властвующая элита

второго поколения, начиная с 30-х годов, рекрутировалась из этих же

гетто, Это были "командиры производства", совершенно чуждые

гуманитарной сфере в широком смысле слова, третируемой как

"надстройка". И, тем не менее, им почему-то удалась организация

социума. Созданная ими субкультура, люмпенско-пролетарская по

существу, со временем была признана культурой; все, что не

соответствовало ее убогим стандартам, было объявлено пережитком.

Возник своего рода ореол вокруг не знающей сомнений когорты "новых

людей", ведущих общество к "великой цели".

Кризис большевистской элиты имеет два измерения. Первое из них -

нравственное. Знаменитые разоблачения Хрущевым сталинских злодеяний

означали моральную дискредитацию элиты. Учитывая традиционную

доминанту национального сознания, склонного сводить динамику мира к

борьбе Добра и Зла, хрущевские разоблачения положили начало периоду

постепенного отлучения верхов от народной Правды - невидимой

национальной церкви.

Как показывает история, это еще не означает политического краха

властвующей элиты в условиях, когда народ остается политически

пассивным, Нравственный раскол народа и элиты в этом случае

сопровождается массовой "эмиграцией" в приватную сферу, в быт,

становящийся центром устремлений "молчаливого большинства". Власть

имущие при этом получают даже большую свободу рук.

В свое время Достоевский открыл разлад между Добром и Красотой в

культуре, Уже на опыте второй половины ^IX века он подметил, как

бессильно резонерствующее или

ностальгически-сентиментальное Добро отступает и отлучается от мира

практического дела, неуклонно захватываемого теми, для которых "старая

мораль" мертва.

Обладающее особой энергетикой, наступательное Зло может вызвать

зависть, а зависть нередко скрывает и тайное восхищение.

"Восхитительный злодей" - одно из определений ницшеанского

"сверхчеловека". То, что политическая элита может принимать облик

"восхитительных злодеев", опыт большевизма и фашизма убедительно

доказал. Приходится признать, что нравственная санкция в

секуляризованном массовом обществе XX века в значительной мере

утратила свое регулирующее влияние на политику.

Но в запасе у культуры есть еще одна санкция, перед которой даже

"восхитительные злодеи" оказываются бессильными. Речь идет об иронии.

Всем нам знакомы эффекты иронического остранения, производимые

временем: советские газеты пятилетней давности невозможно читать -

настолько несерьезными и ложно напыщенными они сегодня кажутся. Еще

предстоит по-настоящему исследовать, сколь большое влияние на процессы

возвышения и низвержения политических элит имеет ирония. Пока акции

фашизма и большевизма выступали под знаком трагедии и драмы - как

коварства и злодейства, их могущество еще сохранялось постольку,

поскольку не было сил, вовне и изнутри, способных с ними покончить. Но

когда пребывающие на верху "восхитительные злодеи" все большим числом

населения начинают восприниматься недоумками, не способными на

адекватные оценки и самооценки, их судьба предрешена. В этой связи

возникает вопрос: почему гуманитарная культура первой половины XX века

оказалась столь ослабленной в своей иронической потенции, что не

смогла дискредитировать левых и правых адептов "нового порядка",

отступила перед ними. Возможно, ответ надо поискать в самой логике

модернизма: в рамках гуманитарной культуры он сработал как механизм

саморазрушения и самоуничтожения духовности перед демонологией

индустриальной эры. У модернизма не нашлось внутренних опор для

развенчания "инженеров человеческих душ", создателей "нового порядка"

и "нового человека". Постмодернизм - ив этом его цивилизующее значение

- вернул гуманитарной культуре дар критической способности суждения и

ту великую иронию, которая и в прошлом помогала низвергать ложных

кумиров. Новые элиты, поприщем которых вместо индустриального гетто

стал университет (в широком смысле этого слова), отличаются от прежних

своей приобщенностью к сфере всеобщего духовного производства, влияние

которого пронизывает всю

общественную жизнь. Драма бывшей элиты, самоопределявшейся как

"командиры производства", состоит в том, что материальное производство

как специализированная область деятельности, как "особенное",

волюнтаристски отождествленное со всеобщим, внезапно открылось в этой

своей "особости" и внутренней ограниченности.

Новейшая ирония гуманитаризма, собственно, и направлена на

дискредитацию претензий "индустриального гетто", на то, чтобы и впредь

задавать тон всему обществу, навязывать ему свои установки.

Все реставраторские попытки объединений и организаций необольшевизма

(Объединенный Фронт трудящихся, Российская компартия и т.п.) по сути

направлены на то, чтобы вернуть современное общество к модели "единой

фабрики", к барачному образу социализма как "рабочего города",

организованного вокруг предприятия.

Эта методология догматического монизма прилагается необольшевизмом и к

проблемам государственного строительства, и к самоопределению России в

евразийском пространстве.

Все упования на восстановление бывшего СССР в конечном счете

связываются с "объективными требованиями" производственной кооперации,

единого технологического процесса, звенья которого оказались

разорванными в связи с обособлением и сепаратизмом республик. Истоки

этого самообмана восходят к марксистской абсолютизации экономического

фактора и сферы "первичных потребностей", к ложной трактовке человека

как homo faber, как животного, производящего орудия.

Современные антропологические исследования подтвердили старую истину:

человек - существо метафизическое и религиозное, взыскующее смысла.

Потеря "смысла жизни" для человека - несравненно большая катастрофа,

чем любые материальные лишения. Законом человеческого жизнестроения и

на личном, и на государственном, и на общецивилизационном уровне

является сопричастность смыслу, то есть высшим ценностям, отличным от

повседневных материальных интересов. Как показал А. Тойнби, в основе

мировоззренческих и ценностных универсалий каждой из мировых

цивилизаций, объединяющих многие этносы, лежат мировые религии.

Собственно, причиной трагедий России в XX веке, главной из которых

стала гражданская война и геноцид большевизма, является то, что

цивилизационный процесс у нас к началу XX ве^ не был завершен:

российская цивилизация еще не закрепи^э свое единство в системе высших

и общепризнанных духовных ценностей и универсалий. Поэтому столь

затруднительны

здесь политические консенсусы, и политика столь 4aorq превращается в

манихейское противостояние различных слоев народа и борьбу на

уничтожение. И сегодня главной пробле? мой России является проблема ее

цивилизационной идентичности - возможность самоопределения в

историческом пространстве-времени на основе общепризнанных ценностей,

Именно эту проблему и предстоит решать новой, гуманитарной по своим

интенциям и способу профессионализации, политической элите. "Собрать"

Россию способны не экономисты, ищущие свое "единое пространство"

хозяйственной кооперации и интеграции, а гуманитарии, способные найти

ключ к диалогу евразийских культур и открыть их единые универсалии.

Можно выделить две главные задачи новой гуманитарной, политической

элиты в России. Первая - укрепление нравст-' венного, нормативного

начала, опасно ослабленного сегодня';

(впрочем, это роднит нынешнюю эпоху со всеми другими переходными

эпохами в России). Мы уже упоминали о внутренней "диалектике власти",

состоящей в своего рода обратной пропорциональности между силами

внешнего принуждения и внутреннего нравственного самообладания народа.

Новая гуманитарная элита России тогда выполнит свое предназначение,

тогда выйдет на уровень задач посттоталитарного периода, когда сумеет

восстановить в общественном сознании высокий статус нравственной

нормы. Как писал С.Л. Франк, "вопреки, распространенным тенденциям

всяческого политического фана-;

тизма и вообще одностороннего политицизма. путь, приводя-1 щий к

максимально эффективным и прочным результатам, есть путь изнутри

наружу, от личной жизни к жизни обще- ственной, иначе говоря, путь

совершенствования общих отношений через нравственное воспитание

личности'47.

Одним из тягчайших преступлений левого радикализма в России является

занижение статуса нравственных норм посредством их прямой

релятивизации и утилизации (нравственно все то, что служит "передовому

строю"), с одной стороны, и абсолютизации влияния внешних социальных

условий (социологический детерминизм) - с другой. Но гуманитарная

элита, достойная этого названия, не может не знать, что в основе всех

решений человека лежит то или иное духовное решение, которое и

определяет его судьбу, Вера в основополагающую роль духовных факторов

есть профессиональное кредо всякой гуманитарной элиты.

И только сложивший с себя свои высокие полномочия, отказавшийся от

своей миссии гуманитарный разум может

17 Франк С.Л. Духовные основы общества. М., 1992, с.459.

"знать доминанту внешних факторов в судьбе человека о форме

экономического, технологического и т.п. детерминизма,

Когда мы говорим о роли духовного просветления и воспитания

полуодичавшей, выбитой из колеи, доведенной до отчаяния массы,

необходимо сразу же устранить возможные недоразумения. Речь вовсе не

идет о восстановлении прежней системы "коммунистического воспитания" в

той или иной форме не о вездесущей назидательности власти, в угоду

себе "перевоспитывающей" народ. Как уже говорилось выше, главным из

всех видов разделения властей является разделение духовной и

политической власти. Со времен появления великих мировых религий

независимость от властей предержащих стала главным условием высокого

духовного авторитета церкви. Независимость литературы и искусства,

свобода слова и печати ведут свое происхождение от этого исторического

решения. Поэтому одной из самых важных проблем новой гуманитарной

элиты станет обеспечение такого институционально-нормативного

размежевания внутри себя, которое бы гарантировало независимость

духовных авторитетов от любой политической конъюнктуры. Статус людей

ранга А. Сахарова и А, Солженицына является прообразом такого типа

решения. И напротив, всякого рода "междусобойчики" духовной и

политической элиты за спиной народа и общественного мнения. всякая

эзотерика, напоминающая "закрытые партийные собрания" старого режима,

способны подорвать процесс возрождения великих духовных авторитетов на

Руси.

Вторая задача гуманитарной элиты связана с обеспечением перехода от

монологического, моносубьектного типа власти - каким и был

тоталитаризм, к полисубъектной системе, построенной на основе диалога.

 8. ИСКУССТВО ПОЛИТИЧЕСКОГО ДИАЛОГА КАК ПОЛИТИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО

Гуманизация общественного видения и практики начинается с признания

суверенности воли другого, воспринимаемого как равноправный субъект.

Именно в этом пункте гуманитарное мышление в качестве гуманистического

противостоит социалькой механике тоталитаризма. Основой гуманитарного

мышле"ия является диалоговый принцип, реализующийся через преодоление

эгоцентризма. С этого, и начинается сознание Цивилизованного человека,

который есть по сути своей рефлектирующий, самоотстраняющийся человек

(это прекрасно Сказала философия экзистенциализма, выросшая из

противо-

стояния тоталитарной монологичности фашизма). Как пишет B.C. Библер,

"иметь сознание - означает осознавать необходимость отстранять и

остранить (сделать странным, сомнительным, поставить под вопрос) свое

собственное бытие как целостное, завершенное, закругленное.,."18

Трагедия нашего общественно-политического сознания не столько в том,

что оно утверждало какую-то изначально тупиковую модель общественного

устройства, сколько в абсолютизации единой модели, в принципе

одновариантности бытия, и отказе от диалога с носителями других типов

видения. Философия политики должна уйти от генерализирующего принципа,

который сродни натурализму!9. Там, где редуцируются различия субъектов

вместе с особенностями их интересов и воли, история выступает в

качестве одновариантной, подчиненной непреложным

"естественноисторическим" закономерностям. Гуманизировать историю -

значит реабилитировать принцип множественности субъектов истории в

противовес монологу авангарда (гегемона), воплощающему своей волей

единственно верный вариант ее развития.

Гуманитарное мышление реабилитирует опыт другого не только в качестве

оправданного, равноправного, но и в качестве такого, которое жизненно

необходимо мне самому, расширяет диапазон моего собственного бытия.

Словом, оно видит в другом исторического героя. В чистом монологе, вне

горизонта равноправного Ты, мое бытие натурализуется, выпадает в

объективность, вещность, лишается перспектив "иначевозможного". Речь

здесь идет о чем-то гораздо большем, чем психология повседневного

общения. Здесь антропологические принципы открывают философию политики

- ту самую, которую мы ищем в качестве альтернативы монологической

философии эпохи тоталитарных движений. Методологическое сомнение -

перед лицом другого опыта, других субъектов, другой культуры - в

оправданности и завершенности собственного способа существования - и

есть, понашему мнению, философско-методологическое основание

современного реформаторского мышления. Такой тип видения обретается

как отдельным индивидом, так и обществом в целом, в момент кризиса.

Нынешний наш кризис - это способ перехода от тоталитарного

статического монологизма к перерешению собственной судьбы на основе