Панарин А.С. 8 страница

национального дохода на душу населения. На Западе вспыхивали войны и

революции, рушились режимы, менялись нравы, но вот уже в течение

двухсот пятидесяти лет медленно, но неуклонно, из поколения в

поколение растут соответствующие показатели. Следовательно,

экономические и демографические процессы в значительной мере вырвались

за рамки цикличного времени, все - возвращающего на круги своя, и

вошли в новое, линейное время. Это не перераспределительное, а

продуктивное время. Значительная часть общественных процессов и на

Западе по-прежнему пребывает в цикличном времени; внутри самого

линейного времени хранятся следы циклического, например, в виде

экономических или поколенческих циклов, либо непредвиденных "откатов

назад" в отдельных сферах жизни. Но остается фактом, что непрерывные

кумулятивные процессы в ряде сфер жизнедеятельности в целом придают им

линейный характер. Многие политические институты Запада и механизмы

его общественной жизни можно рассматривать как антиэнтропийные,

препятствующие возвращению общества из линейного времени в

циклическое. Так, например, существует относящееся к этому правило:

чем полнее система партийно-

политического представительства, охватывающая все группы интересов,

чем шире круг участников процесса принятия решений, тем выше

вероятность того, что решения окажутся необратимыми: не найдется

группы, потребующей в будущем их пересмотра на противоположных

началах. Напротив, авторитарные режимы, ригидные общественные

структуры, защищающие монополию одних групп в ущерб другим, то и дело

оказываются отброшенными в цикличное время: через определенные

промежутки кажущегося вечным застоя наступает внезапный взрыв, и

победа, которая казалась "полной и окончательной", вдруг сменяется

поражением, новым переворотом, новой монополией - и так до нового

взрыва.

Гибкость общественных структур и открытость системы, допускающей

непрерывные мелкие изменения, являются гарантией от взрывов цикличного

времени, сменяющего застои неожиданными катастрофами.

В целом следует отметить растущую ценность линейного времени:

эволюции, связанные с непрерывными кумулятивными эффектами,

предпочтительнее революций, часто являющихся, как показывает опыт,

фазами циклического времени, потрясающего общество и делающего жизнь

непредсказуемой,

В этом смысле линейное время является "образцовым" и эволюцию многих

общественных институтов современности можно оценить как движение в

сторону линейного времени.

Но высшим гарантом линейного времени является творчество: там, где

общественная жизнь лишена творчества, там ресурсный потенциал скоро

оказывается исчерпанным, что означает приближение "попятной фазы"

цикла: возврат старых запретов или реванш старых групп, новый виток

перераспределительства.

Второй проблемой политической жизни и теории является

сбалансированность времени различных общественных процессов, особенно

в эпохи модернизаций, когда общество "снимается с якорей" и

устремляется навстречу желанному, но остающемуся малопредсказуемому

будущему.

В частности, опыт модернизаций в разных странах мира показывает, что

наиболее динамичным оказывается время политических преобразований,

которые грозят намного опередить экономические преобразования и

формирование новой институционно-управленческой системы и

инфраструктуры. Поэтому правящие элиты, если им удается контролировать

процесс, стараются искусственно притормозить политические перемены с

тем, чтобы дать обществу и экономике как-то адаптироваться к ним.

Медленнее всего течет время глубинных социокультурных процессов,

связанных с изменениями архетипов на-

ционального сознания. Поэтому так часто оказывается, что, заимствуя

новейшие общественно-политические формы, общество вкладывает в них

старое социокультурное содержание,

Традиционного бая заменяет, скажем, секретарь райкома, но черты старой

психологии и этики за ним просматриваются,

Если время быстрых процессов оказывается отпущенным на свободу или,

тем более, форсируется, тогда как другие процессы, обладающие иной

ритмикой, заметно отстают, это грозит, с одной стороны, полной

разбалансированностью потоков времени и дестабилизацией общества, а с

другой стороны - начинкой новых форм старым содержанием, относящимся к

сферам замедленной временной динамики.

То и другое мы сегодня имеем в нашей стране, где преобразования в

идеологической сфере заметно опередили собственно политические, а

последние намного превысили своим динамизмом темпы экономических

преобразований и перемен, относящихся к долговременным установкам и

архетипам национальной политической культуры.

Одной из важнейших временных дисгармоний, непосредственно влияющих на

политический процесс, является разрыв между темпами роста притязаний

различных групп населения и приращением их реальных

социально-экономических возможностей, а также общими перспективами

"вертикальной" социальной мобильности, имеющейся в обществе. В силу

неравномерности развития современного мира и каждого общества в

отдельности выделяются группы, вырвавшиеся вперед и задающие общие

стандарты жизни. Поскольку в современном массовом обществе

традиционные сословные перегородки отсутствуют, а групповые -

ослаблены, то действует закон социальной имитации; стандарты жизни

наиболее продвинутых групп активно перенимаются остальными. Социальное

самочувствие каждой группы определяется уже сравнением не ее

настоящего положения с прошлым, а с "впереди идущими группами". В

результате время притязаний оказывается неоправданно динамичным. При

этом наиболее престижные группы, задающие общий социокультурный "тон"

и стандарты потребления, оказываются наиболее поглощенными настоящим

временем. Они - носители особого, "срединного" времени, далекого как

от варварских стихий начала истории, так и от революционных стихий ее

ожидаемого конца, знаменующего восхождение в земной рай утопии.

"Срединное" время по некоторым показателям наиболее ^одни линейному

времени, Опыт революционных эпох, наэлектризованных экзальтированными

ожиданиями светлого буДУщего, призванного положить конец всем

социальным не-

справедливостям и все поменять местами, показывает, как легко в эти

времена соскользнуть в нигилизм отложенных на завтра обязательств, как

часто люди пренебрегают нормами общежития в надежде, что "светлое

будущее" все равно вскоре их отменит или что ими следует "временно

пожертвовать" для его приближения. Чудовищное разрушение и опустошение

повседневности, третируемой "революционным авангардом" вместе с

"презренной" теорией малых дел, отвлекающей от "эпохальных свершений",

привели к тому, что разрыв между "аванпостами прогресса" (космической

эпопеей, прорывами в отдельных сферах производства и социальной жизни)

и повседневной жизнью "маленького человека" достиг нетерпимой

величины. Возник феномен "отчужденного прогресса", пренебрегающего

повседневными запросами рядовых людей, требованиями личного

благополучия. Этот прогресс, достигнутый за счет предельной деградации

повседневности, разрушения природы и человека, оказывается тем самым

отступлением из линейного в цикличное время, чреватое бумерангом

возвратных эффектов, И только в тех обществах, где созидательная

работа не отрывалась от "срединного времени", не откладывалась на

потом до прихода "светлого будущего", общественная эволюция оказалась

ближе к линейному времени. Такова, в частности, линия развития

протестантских стран Северной Европы, Скандинавии. Северной Америки.

В какое же время помещают себя группы, не принадлежащие к ведущим?

Здесь наблюдается многозначительная дифференциация.

Группы, не чувствующие непреодолимой ту дистанцию, которая отделяет их

от ведущих групп, помещают себя в мобилизующее ускоренное время. Так,

например, женщины в настоящее время успешнее мужчин овладевают высшим

образованием - сказывается мобилизующий эффект ускоренного времени,

призванного устранить или сократить социальную дистанцию с мужчинами.

Так, некоторые этнические группы быстрее овладевают "модными

профессиями", ибо чувствуют себя способными наверстать упущенное,

сократить унаследованное от прошлого отставание,

Подобного рода эффекты ускоренного времени мы наблюдаем в деятельности

молодежи, которая стремится поскорее овладеть вершинами, сократить

время заниженного статуса. Вероятно, такие же процессы ускоренного

(мобилизационного) времени мы видим в обществах, отстающих в прошлом и

стремящихся побыстрее взять реванш. Ускоренное время связано с азартом

творческого соперничества, нередко конт-

оастирующего с известным социальным флегматизмом групп, уже добившихся

своего.

Вероятно, эти различия временной ритмики различных обществ или

социальных групп порождают долговременную историческую тенденцию к

выравниванию уровней социального развития. Однако порою наблюдаются и

иные тенденции. Бывают случаи, когда те или иные группы, длительно

пребывающие в роли общественных изгоев, пасынков истории, не чувствуют

в себе сил настигнуть далеко вырвавшихся вперед. В этих условиях

нередко формируется психология изгойской зависти; этому сопутствует

становление так называемого эсхатологического времени. Угрюмые пасынки

прогресса с мрачной иронией наблюдают цветение окружающей социальной

жизни - оно не для них. Их упования обретают эсхатологический

характер: они рассчитывают на скорую гибель "этого несправедливого

мира" (строя, общества, цивилизации). Как видим, конец мира пугает не

всех: встречаются такие состояния коллективной психологии, когда

действует принцип; "чем хуже, тем лучше", - чем невыносимее

общественные условия, тем ближе социальный взрыв и всеобщий обвал. В

какой-то мере эта социальная диалектика эсхатологического мира близка

христианской морали, обещающей утешение на дне отчаяния.

Эсхатологическое время представляет крайний случай отклонения от

благополучного линейного времени и таит в себе неисчислимые опасности

для общества, Чем более массовые слои захватывает чувство

эсхатологического времени, тем ниже потенциал конструктивных

общественных реформ, тем разнузданнее массовый нигилизм людей, которые

полагают, что им нечего терять. При этом группы, отдавшиеся

эсхатологическим упованиям, теряют больше всего: со временем, когда

разрушенный порядок восстанавливается, обнаруживается, что больше

всего потеряли экзальтированные революционеры, с презрением

относившиеся к повседневным обретениям ввиду будущих "решающих

преимуществ". Нередко оказывается, что в то время, когда они

"штурмовали небо", другие учились, обретали квалификацию, копили

какое-то добро, понемногу инвестировали в свое будущее. Наступление

эволюционного линейного времени снимает пелену эсхатологических мифов,

и люди, отдавшиеся утопии "разрыва времен", чувствуют себя

отброшенными на исходные или даже худшие позиции и явно не

приспособленными к новому времени.

Таким во многом оказался XX век для России: попытка эсхатологического

прорыва в светлое будущее через разрушение старого мира обернулась

неслыханной потерей времени, невиданным социальным расточительством.

Но это - урок

и для правящих элит и привилегированных групп, Отказываясь от

своевременных уступок низам социальной лестницы, они рискуют ускорить

приход эсхатологического времени, способного похищать линейное время

медленного и неуклонного развития. Группы, более срастившиеся с лучшим

типом времени - линейным, должны делать все, чтобы его сохранить;

а это возможно только посредством перехода ко все более гибким и

открытым, мягко эволюционирующим общественным формам, никого не

лишающим своего шанса,

2. Социальные конфликты по перераспределению бюджета времени. То, что

социальные группы конфликтуют между собой по поводу распределения и

перераспределения национального бюджета времени (времени труда и

досуга, времени учебы и времени выхода на пенсию и т.п.), не вызывает

никакого сомнения. Теоретическая трудность состоит в установлении

общего исторического смысла этих конфликтов, в частности его связи с

законом экономии времени. Можно по-разному интерпретировать этот

закон. Марксистская политэкономическая интерпретация связывает его с

экономией живого труда - изменением соотношения между живым и

накопленным трудом; социологическая интерпретация сводится, в

основном, к изменению соотношения между рабочим и свободным временем

(в пользу последнего); культурологическая интерпретация - к изменению

между творческим трудом и "тиражирующим"; цивилизационная - понимает

его как заимствование отстающими обществами готовых достижений более

развитых обществ, за счет чего экономится общее историческое время для

прогрессивных сдвигов и перемен.

 2. ТРУД И ХРОНОПОЛИТИКА

Всю историю капитализма Маркс интерпретировал как историю порабощения

живого труда мертвым - накопленным в виде средств производства,

принадлежащих капиталу. Но одновременно он видел цивилизаторское

значение капитализма в осуществлении в невиданных до того масштабах

экономии живого труда за счет применения машин. Марксизм отличается

необыкновенной чуткостью к проблемам хронополитики; по сути дела

марксистский историзм - теоретически выраженное обетование будущего

коммунистического рая на земле - есть не что иное, как

экзальтированная хронополитика. Эта хронополитическая доминанта затем

была унаследована большевиками и выразилась в их концепции

опережающего развития при социализме, лозунге "догнать и перегнать

Запад", наконец, в последней печально знаменитой программе "уско-

рения". Внутренняя связанность марксистской хронополитики с законом

экономии времени выражается в социалистической теории освобождения

труда.

В теории присутствует двусмысленность, связанная с двояким толкованием

свободы: "свобода от" и "свобода для". В первом случае предполагалось

освобождение труда от подчинения капиталу, точнее, от всех внешних

оков - переход к самоорганизующемуся труду. Во втором случае имелся в

виду переход от труда как внешней необходимости к труду как

самораскрытию "человеческих сущностных сил", как способу свободной

личностной самореализации. Первые же большевистские опыты с введением

самоорганизующегося труда привели к такому развалу трудовой и

технологической дисциплины, что вскоре Ленину пришлось выступить с

теоретическим обоснованием социализма как общества "единой фабрики",

подчиненного жесткой дисциплине и иерархически организованного

командования. "Очередные задачи Советской власти" Ленина знаменуют

собой полный разрыв коммунизма с синдикализмом, с мечтой о рабочем

самоуправлении. В опыте "социалистической индустриализации" была

воспроизведена в небывало жестких формах дихотомическая организация

труда, при которой одни командуют, другие - неукоснительно исполняют.

Так было покончено с утопией самоорганизующегося труда.

Обратимся теперь к концепции свободной самореализации личности в

труде. Может ли труд для всех превратиться из внешней необходимости в

средство самореализации? Мы здесь говорим не о демагогическом лозунге

"каждый труд почетен", даже не о социальном статусе различных видов

труда, а об их отношении к самой сущности человека. Если человек -

homo faber по своему сущностному определению (как "животное,

изготовляющее орудия"), то можно предположить, что всякое изготовление

орудий способно, при известных социальных и психологических условиях,

стать самоценным, приносящим удовлетворение делом. Здесь нам хотелось

бы поделиться двумя сомнениями. Во-первых, нам представляются

убедительными изыскания психоаналитической теории относительно

противоречия между принципом удовольствия и принципом реальности.

Человек по природе двойственное существо: одной стороной он

принадлежит реальности - сущему, другой он противостоит ей, отдаваясь

воображению, мечте, мифу. Стыковка внутреннего и внешнего миров,

сущего и должного, реальности и мечты является не таким простым делом,

как это представляла плоскостная "теория отражения". Человеку во все

времена и в любом возрасте приходится осуществлять два подвига: подвиг

аскезы - самоограничения

и самоподчинения жестким требованиям реальности, и прометеев подвиг

"борения с реальностью" во имя должного, во имя идеала. Диалектика

этих двух устремлений и составляет жизненную драму человека. Конец

этой драмы в дремотном рае "до конца осуществляемой мечты" знаменовал

бы собой и конец человека как мыслящего и деятельного существа.

Второе сомнение связано с социальным статусом человека как

"общественного животного". Человек познает себя, формирует свои

способности и потребности в общении с другими людьми. Как показала

современная теория потребностей, в их формировании огромная роль

принадлежит механизмам социальной имитации - межиндивидного и

межгруппового сравнения и заимствования. Поэтому, даже оставляя в

стороне первый из названных аспектов, приходишь к выводу, что проблема

социальной удовлетворенности трудом могла бы быть решена лишь в том

случае, если бы могло исчезнуть разделение труда и все люди переходили

к освоению новых, более творческих видов деятельности одновременно.

Помните, как у Маркса: "В коммунистическом обществе, где никто не

ограничен исключительным кругом деятельности, а каждый может

совершенствоваться в любой отрасли, общество регулирует все

производство и именно поэтому создает для меня возможность делать

сегодня одно, а завтра другое, утром охотиться, после полудня ловить

рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться

критике."1 Словом, будущее общество представляется царством

дилетантов, каждый из которых без всякого напряжения занимается любым

делом и ежедневно меняет занятия. Ясно, что такое представление

является неслыханным профанированием действительной сложности и

бесконечного многообразия профессиональных ролей, которые порождает

современная цивилизация, В поздние годы жизни Маркс значительно

пересмотрел свои воззрения на будущее общество, связав свободу,

работника не с простотой беспрепятственно чередующихся занятий, а,

напротив, с их возрастающей сложностью. Закон экономии времени ведет к

последовательной замене непосредственного живого труда машиной.

Непосредственный труд количественно сокращается, а качественно "он

превращается в некоторый, хотя и необходимый, но второстепенный момент

по отношению к всеобщему научному труду, по отношению к

технологическому применению естествознания."2 Здесь мы видим, как

незаметно меняются местами понятия производительного и непроизводи-

' Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 32. 2 Там же, т. 46, ч.

II, с. 207-208.

тельного труда.

Советская догматика, небезосновательно ссылаясь на

Маркса, долгие годы считала производительным только труд

непосредственно в сфере материального производства, Якобы только здесь

создаются реальные стоимости и приращивается национальный доход. Труд

вне материального производства - это всего лишь перераспределение

стоимостей, созданных в материальном производстве - накладные расходы

общества, которые по возможности следует всеми силами сокращать.

Однако в свете изысканий, отраженных в долго не переводимых на русский

язык и не издаваемых у нас до 1971 года "Экономических рукописей

1858-59 гг.", обнаруживается, что как раз научный труд, создающий

новые технологии, является наиболее производительным. Возникает

различение между творческим трудом, связанным с новациями, и

тиражирующим трудом рабочего, воспроизводящим в массовом масштабе

привнесенные в производство извне (со стороны науки) новинки. То

отвращение рабочих к своему труду, которому Маркс некогда давал сугубо

социологическое объяснение, связанное с подневольным характером этого

труда, подчиненного капиталу, получает возможность новой,

антропологической трактовки: человек, в качестве творческого существа,

не выносит монотонии труда, рассчитанного на простое тиражирование -

полученные готовые результаты. И если это так, то никакие

социально-политические перевороты не могут разрешить проблемы

промышленного труда, так как в принципе не в состоянии превратить все

виды массового труда в непосредственно творческие, а расширенное

воспроизводство уже известного повсюду заменить творчеством нового,

небывалого. Возникает серьезнейшая антиномия современной культуры:

творческий труд элиты (научной, художественной, политической и т.п.),

освобождая немногих и доступный немногим, соблазняет всех. Под

влиянием возрастающего социального престижа творческого труда в нашу

эпоху происходит небывало быстрое морально-психологическое обесценение

массовых видов труда, от которых отворачиваются все наиболее способные

и деятельные, превращая их тем самым либо в удел нерасторопных, "не

продвинутых" неудачников, либо в удел пожилых людей предпенсионного

возраста, по старинке еще продолжающих тянуть эту лямку. Все это не

может не ускорять деградацию массовых видов деятельности и не

увеличивать пропасть между творческим дерзанием немногих и

профессиональным прозябанием остальных. Это - проблема всей

современной цивилизации, впервые столкнувшей лицом к лицу элиту и

массу и заразившую массы элитарными, неосуществимыми на массовом

уровне притязаниями,

Общества на социалистическом Востоке и на капиталистическом Западе

по-разному прореагировали на эту проблему.

На Востоке ответом на нее стали два сконструированных идеологией мифа:

миф о "гегемоне" и миф о том, что "советскому человеку все дороги

открыты". Парадоксальное положение "социалистической интеллигенции"

состояло в том, что режим не мог вовсе обойтись без ее

профессиональных услуг и одновременно никогда не удостаивал ее полной

идеологической легитимации. Со времен краха красной партизанщины на

производстве и в других видах деятельности приходило постепенное

осознание значимости высококвалифицированного труда в сфере

производства, управления, науки и культуры. Но параллельно с этим

продолжал жить бессмертный миф о кухарках, управляющих государством.

Льстя фактически бесправному, доведенному до нищеты (по сравнению с

западными стандартами жизни) "гегемону" и унижая в его глазах с

помощью периодических идеологических компаний по наведению

идеологической чистоты интеллигенцию, режим пытался балансировать

между органической неприязнью к интеллигенции и страхом перед массами,

сознанием которых активно манипулировали с помощью этой самой

интеллигенции. Это не могло не отразиться на социальном самочувствии

профессиональных элит и в конечном счете - на их отношении к режиму.

Дело не ограничивалось влиянием одной только идеологической догматики.

Неприязнь к интеллигенции была и проявлением неприязни ко всему

высокосложному, к рафинированным продуктам современной цивилизации,

становящейся все менее понятной примитивному социалистическому

сознанию и все менее укладывающейся в концепцию планового хозяйства.

В самом деле, вся эта концепция была связана с упрощенческими мифами

"великого учения". Миф тотального планирования тождествен мифу о

будущем "распределении по потребностям" в одном существенном пункте:

оба они базировались на натуралистической интерпретации "разумных"

человеческих потребностей как имеющих свой "естественный предел".

Скажем, человек не может съесть более одного килограмма хлеба в день,

не может сносить за год более двух пар обуви и т.п. Следовательно,

достаточно помножить количество "душ населения" на четко очерченный

круг "разумных потребностей" и мы получим полную картину экономики,

которую можно целиком регулировать сверху. "Общественные эпохи

различаются не тем, что производится, а тем, как производится, с

помощью каких орудий труда". Истолкованное буквально это положение

Маркса стало основой для форми-

оования концепции плановой экономики. Если номенклатура изделий не

меняется, если техника изнашивается только физически, но не стареет

морально, если предметы потребления изнашиваются, но не выходят из

моды, то мир экономики становится полностью предсказуемым и

регулируемым. Борьба с "искусственными потребностями" была связана,

таким образом, не только с идеологизированным пролетарским аскетизмом,

враждебным "буржуазной распущенности", но и с концепцией простого

мира, прозрачного для планирующего бюрократического разума.

Социалистическая бюрократия всячески сдерживала процессы усложнения,

новации и специализации, приспосабливая социальную действительность к

своим управленческим возможностям, и тем самым работала как

редукционистский механизм, сводящий сложное к простому и профанирующий

все виды деятельности. Фактическим ее идеалом являлся древнеазиатский

стабильный способ производства, знающий одно только количественное

расширение производства, но не ведающий качественных технологических,

организационно-управленческих и социокультурных сдвигов.

Вполне вероятно, что этот древнеазиатский идеал и был бы навязан

обществу всесильной бюрократией, если бы не постоянный вызов со

стороны динамичного Запада. Угроза отставания от Запада, в особенности

в наиболее высокочтимой сфере - военной, порождала роковую

двусмысленность в положении и функциях тоталитарного режима, которому

хотелось бы все смешать, упростить и "навсегда стабилизировать" и

одновременно приходилось содержать и развивать новационный потенциал,

стремясь, однако, жестко его контролировать, Реакцией на этого "евнуха

бюрократии", стремящегося укротить все порывы, и стало усиливающееся

западничество советской интеллигенции. Возникла своеобразная

корреляция:

чем больше творческой свободы и творческого воображения требовал тот

или иной вид деятельности, тем в большем подозрении находился он у