В художественных и публицистических текстах

КАК ПРОБЛЕМА ЭКОЛИНГВИСТИКИ (СУБЪЕКТИВНЫЕ ЗАМЕТКИ)

Произошедшие в России в последние десятилетия изменения в социокультурной ситуации, в том числе такие, как отмена внешней цензуры и утрата многими представителями социума цензуры внутренней; понимание свободы слова как вседозволенности в выборе средств выражения, распространение философии постмодернизма и соответствующего мировоззрения; ухудшение качества образования и некоторые другие факторы способствовали снижению общей и этической культуры общества. Особую роль в этом процессе играет резкое увеличение эмоциональных ситуаций, вплоть до стрессовых, что порождает языковую агрессивность в выражении эмоций и оценок (это убедительно показано в работах В.И. Шаховского, в частности, в его статье «Унижение языком в контексте современного коммуникативного пространства России» [Шаховский, 2007]).

Все перечисленные факторы, в свою очередь, привели к расширению сферы проявления феномена противоречия между этическим и эстетическим в публичной речи. Этот феномен в принципе, онтологически, всегда присутствует в человеческой деятельности, поскольку оценка социальных явлений и человеческих поступков как прекрасных или безобразных, как правило, альтернативна. Причем «в общественной жизни и иск-ве соотношение Э. и э. (эстетического и этического. – А.С.) нередко выражается более сложно и противоречиво. Таковы, в частности, случаи, обусловленные несовпадением сущности и явления, содержания и формы в поведении личности, в отношениях между людьми» [Эстетика, 1989, с. 426]. Рассмотрим в наших заметках такого рода противоречия эстетического и этического в речевой практике современных публичных речедеятелей (писателей и публицистов), сразу оговорив свои исходные позиции, осмысляемые в контексте национального речевого (риторического) идеала (см. [Михальская, 1996, с. 398−402; Сковородников, 2012а, с. 577−579]).

Так, в своих рассуждениях, кроме категории прекрасного (высшей эстетической ценности), связанной с понятиями красоты, одухотворенности, истины, добра, пользы и т.д., и категории безобразного – антипода прекрасного, связанного с антиценностями и негативными эмоциями (см., например, [Эстетика, 1989, с. 28, 271−272; Борев, 2003, с. 60−61, 320−321; Лексикон нонклассики…, 2003, с. 66−69, 363−371]), мы принимаем во внимание категорию красивого (как важной составляющей категории прекрасного) – понятие, определяющее привлекательность прежде всего внешней формы предметов и явлений: «В качестве К. (красивого. – А.С.) выступают внешние проявления нек-рых закономерностей – правильность, симметрия, пропорциональность (пропорции), ритм, целесообразность, гармоничность, определенные цветовые и свето-теневые сочетания. В том удовольствии (здесь и далее выделено мной. – А.С.), к-рое доставляет восприятие этих закономерных отношений, играет свою роль физиология органов зрения и слуха <…>. К. как формальная красота, как “внешняя красота

абстрактной формы” (Гегель) не бессодержательна, но ее содержание может не совпадать с содержанием и сущностью самих явлений, внешне выступающих как К. Отсюда возможно противоречие между красивой внешностью, формой, с одной стороны, и содержанием явлений, его нравственной и эстетической сущностью – с др.» [Эстетика, 1989, с. 161−162]. «Красота целого возникает на основе гармонического единства противоположных частей, в частности прекрасных и безобразных элементов)» [Лексикон нонклассики…, 2003, с. 365]. В контексте наших заметок важно отметить также, что категорию красивого в искусстве связывают с мастерством – «свободным владением темой и художественными средствами» [Борев, 2003, с. 320].

Что касается этической (точнее, этико-речевой) нормы, то мы определяем ее как совокупность правил должного речевого поведения, основанных на таких положительных морально-нравственных категориях, как доброжелательность, правдивость, ясность, содержательность, справедливость, эмпатия, терпимость и некоторые другие, в их противопоставленности таким негативным категориям этики, как враждебность, эгоизм, гордыня, самомнение, наглость, грубость, несдержанность, нетерпимость, сквернословие, цинизм и другие подобного ряда. В понятие этико-речевой нормы и соответствующей компетенции входит и речевой этикет, основанный на категории вежливости (см. подробнее [Сковородников, 2012б, с. 20−27]).

Наконец, следует сказать, что субъективность моих заметок состоит не только в выборе традиционного подхода к определению категории эстетики и этики, но и в том, что в своих суждениях я руководствовался своим индивидуальным языковым вкусом, хотя и учитывал оценки некоторых своих коллег-филологов, привлеченных мной в качестве экспертов. Отдавая себе отчет в дискуссионности избранной темы, перехожу от этих необходимых предварительных замечаний к анализу конкретного речевого материала.

I. Первое, что следует заметить, это то, что далеко не всегда нарушения речевой этики компенсируются эстетическим «противовесом» даже в художественном тексте. Так, например, не обладает эстетическим достоинством (с избранной мной точки зрения) начальное предложение произведения Юза Алешковского «Николай Николаевич», в котором использованы слово «мудила» и оборот «ни хуя». Это предложение, по-видимому, сигнализирует, что в произведении будет использована обсценная лексика и фразеология (и действительно, «матизмы» фигурируют в большом количестве едва ли не на каждой странице этого текста), но никакой эстетической, художественной мотивировки, по крайней мере в ближайшем контексте, эти слова не имеют: нарушение этической нормы есть, а «красоты» (в вышеупомянутом смысле) нет. Нет эстетической мотивировки и во многих публицистических текстах, в которых сильная эмоция и/или оценка не находит эквивалентного по экспрессии, но этически нормативного выражения, как например: …и его (народа. – А.С.) интересы крайне далеки от этой шумихи, равно как и от всего, что происходит наверху. Раньше говорили: лишь бы не было войны. Теперь и война идет, а населению по хую (АиФ. 2000. № 40−41). Сравним эти примеры с некоторыми обсценизмами В. Пелевина, находящими хоть какое-то эстетическое «оправдание» в контексте непосредственного употребления такого рода матизмов. Например: Журнал был мало интересен, потому что его главным содержанием был мат, от обилия которого делалось скучно (хотя выражения вроде «отъебись от меня на три хуя» или «иди ты на хуй и там погибни» приятно удивляли, пробуждая надежду, что русский народ еще не сказал последнего слова в истории) (В. Пелевин. Числа). В контексте этих матерных изысков мастерски использован прием буквализации тропа (русский народ еще не сказал последнего слова в истории), что, с точки зрения традиционной культуры, не превращает такой текст в приемлемый для публичной речи, но, по крайней мере, делает возможным и нужным обсуждение вопроса о допустимости таких языковых экспериментов.

Отметим, что нарушение этико-речевой нормы без достаточной эстетической мотивировки может осуществляться без использования этически табуированной лексики и фразеологии за счет нормативных слов в этически табуированных описаниях ситуаций и действий, традиционно считающихся неприличными, как например, газетный заголовок Как надо вести себя, если парень кладет мою руку на свой член? (Комок, 12−18.03.2001); К тому же Игнатенко – член совета директоров ОРТ, до недавнего времени часто вылизывавший до зеркального блеска все потаенные места телехозяина – Бориса Березовского (Завтра. 2000. № 51). В первом из этих примеров этическая ненормативность заголовка обусловлена (но не оправдана эстетически!) гипертрофированной жаждой рекламности, свойственной желтой прессе; во втором примере – стремлением дискредитировать объект критики. Сравним эти тексты с анекдотом под заголовком «Менталитет», в основу композиции которого положена редкая и достаточно сложная в исполнении стилистическая фигура – конкатенация в сочетании с эвфемией, что делает текст анекдота занимательным для любителей этого жанра и интересным для специалистов в области речевой фигуративности: Секс по-французски – это то, что делают два француза с одной француженкой в закрытой комнате. Секс по-английски: два англичанина смотрят в замочную скважину на то, что делают два француза с одной француженкой в закрытой комнате. Секс по-армянски – это то, что два армянина делают с двумя англичанами, подглядывающими в замочную скважину за тем, что два француза делают с одной француженкой в закрытой комнате. Секс по-американски: два американца снимают фильм про то, что делают два армянина с двумя англичанами, которые подсматривают в замочную скважину за тем, что два француза делают с одной француженкой в закрытой комнате. Секс по-русски – это то, как двух русских коммунистов делают на собрании за то, что они смотрели фильм, который снимали два американца про то, что делают два армянина с двумя англичанами, которые подглядывают в замочную скважину за тем, что два француза делают с одной француженкой в закрытой комнате (Твой Додыр. 2001. № 51).

II. В связи с последним примером следует заметить, что некоторые противоречия между этическим и эстетическим возникают и в то же время частично нейтрализуются тогда, когда отклонение от речевой этики допускается (если не сказать, «предполагается») спецификой жанра. К таким жанрам относятся анекдот, комический диалог, сатирический комментарий, «прикол» и некоторые другие малоформатные жанры. Отклонения от этико-речевой нормы в этих жанрах, по-видимому, можно считать коммуникативно допустимыми при следующих условиях: 1) говорящий/пишущий пользуется не прямыми номинациями, а косвенными (намек, перифраза, эвфемизм и т.п.); 2) эта «прикровенная неприличность» компенсируется такой эстетической категорией, как остроумие, под которым мы понимаем мысль и соответствующее высказывание, как правило, обладающие качествами меткости, оригинальности и неожиданности, а факультативно – причудливости, эксцентричности и эпатажности (см. [Сковородников, 2010, с. 59−62]). Приведем примеры таких текстов разных жанров: 1. Анекдот: Женщина, нагруженная авоськами, заходит в подъезд, где ее поджидает эксгибиционист. Извращенец распахивает плащ и ждет реакции. Взгляд хозяйки скользит все ниже. − Боже ты мой! А про яйца-то я забыла! – вскрикивает она (Комсомольская правда. 17.03. 2000). 2. Комический диалог: − Папа, а что такое вертикаль власти? – Вертикаль власти – это такой орган, который верхи кладут на низы (Шанс. 2013. № 28). 3. Сатирический комментарий: С. ИВАНЕНКО: «Не секрет, что позиция Думы зависит от политики Кремля». Другими словами, в какую позицию Кремль Думу поставит, в такой она и будет… заседать (АиФ. 2001. № 19). 4. «Прикол»: Общественный транспорт в час пик – самый сексуальный вид транспорта (TEVEнеделя, 19−25.02.2007). 5. Комическое объявление: «Познакомлюсь с симпатичной девушкой или юношей. О себе: симпатичный юноша или девушка» (Комсомольская правда. 7−14.09.2006). 6. Комический афоризм: Не тот мужчина плох, что относится к женщине как к другу, а тот, кто относится к другу как к женщине (TEVEнеделя. 2004. № 33). 7. Комическая реплика: «Здравствуйте. Меня зовут Аня. Двадцать лет я делала мужчинам маникюр, а вчера вдруг узнала, что это, оказывается, никакой не маникюр!!!» (Сегодняшняя газета. 31.07.2004). 8. Комическая фрашка: Я жду, но до сих пор вас нет, / И на диване время коротаю… / Одной рукой держу я ваш портрет, / Другой рукой о вас одной мечтаю! (Твой Додыр. 2007. № 7).

Обращает на себя внимание многообразие способов создания комического эффекта и одновременно – ухода от прямого нарушения этико-речевой нормы. В приведенных примерах – это: (илл. 1) прием обманутого ожидания в сочетании с дилогией («яйца» как вульгарное обозначение части полового органа мужчины и как пищевой продукт); (илл. 2) полисемический каламбур («орган» как учреждение и как часть организма) и эвфемистическая замена словом «орган» нецензурного слова; (илл. 3) полисемический каламбур («позиция» как точка зрения, принцип и как положение, расположение чего-либо) в сочетании с фигурой прерванно-продолженного предложения; (илл. 4) намек с подтекстом; (илл. 5) намек в сочетании с хиазмом (перекрестным расположением слов); (илл. 6) намек в сочетании с антиметаболой (хиазмом, включающим противопоставление); (илл. 7) имплицитная парономазия (маникюр = минет); (илл. 8) замена прямого наименования эвфемизмом.

Следует заметить, что в функции частичного снятия (нейтрализации) противоречия этического и эстетического используются и другие стилистические приемы, например, эллипсис: «Час сюда, Час туда». Новая эротическая программа эстонского телевидения (Комсомольская правда. 5.03.2004); апозиопезис: На медицинском факультете как-то раз задали вопрос: − «Профессор, скажите, пожалуйста, как отличить женщину от девушки?» − «Понимаете, молодой человек, девушка сидит со сдвинутыми ногами, так как… Ответ поглотил шум сдвигающихся ног… (Вокруг смеха. 4.11.2004).

Относительная нейтрализация рассматриваемого противоречия может достигаться не только жанровой принадлежностью текста и косвенностью обозначения этически табуированного содержания, но и благодаря использованию такого приема комического искусства, как пародия, что демонстрирует следующий текст: «Любимая! Я инсталлировался в тебя по уши. Ты переформатировала все мои мозги. В моей оперативной памяти еще не было ничего подобного. Моя винда глючит. При виде тебя у меня повышается тактовая частота и винт увеличивается в объеме. Давай создадим с тобой директорию. Но сначала романтический ужин при зажженных экранах. Можешь сама вызвать меню. Лично я препочитаю CD-ром, но обещаю не перезагружаться. А потом мы отправимся на твой сайт. Или на мой. Мы откроем друг другу свои файлы. Я войду и выйду, войду и выйду. Без всяких зависаний. Вот увидишь, тебе понравится мой драйвер. И не беспокойся за свою материнскую плату, у меня есть антивирусы. Главное, не забывай вовремя сохраняться. Тебе нужно подумать? Хорошо. Когда будешь готова, кликни два раза, и я тут как тут. Только, пожалуйста, как можно реже используй свою саунд-карту. Тогда у нас с тобой будет полный и взаимный апгрейд (Твой Додыр. 2001. № 28).

Заметим, кстати, что не все стилистические фигуры способствуют относительной нейтрализации противоречия этического и эстетического. Некоторые наоборот усиливают это противоречие, актуализируя элемент этической ненормативности. К таким приемам относится, например, виртуальная гипербола (илл. 9): 9. Едет ковбой по прерии. Смотрит: лежит восхитительная женщина, совершенно обнаженная. Ковбой прикрыл своей шляпой интимное место и поехал дальше. Едут еще два ковбоя, останавливаются. Один спрыгивает с лошади и направляется к женщине. Второй ему вслед: − Куда тебя несет, смотри, как кого-то засосало! (Твой Додыр. 2001. № 18).

III. Сложнее обстоит дело с относительным снятием указанного противоречия в текстах, в которых, с одной стороны, контрэтичный элемент предстает в своей прямой номинации, а с другой стороны, наличествует очевидный эстетический компонент в виде фигуративности и языковой игры, который может быть положительно оценен адресатами, обладающими достаточной языковой культурой, а не только любителями скабрезностей. Например: «Я выпил коктейль. Потом второй. Потом прошелся взад-вперед по залу. На меня никто не обращал внимания. Sic transit glamuria mundi, думал я, прислушиваясь к журчащим вокруг светским разговорам. Беседовали о разном – о политике, о кино, о литературе. − Это охуенный писатель, да, − говорил один халдей другому, − но не охуительный. Охуительных писателей, с моей точки зрения, в России и сейчас нет. Охуенных, с другой стороны, с каждым днем становится все больше. Но их у нас всегда было немало. Понимаете, о чем я? − Разумеется, − отвечал второй, тонко играя веком в прорези маски. – Но вы сами сейчас заговорили об охуенных с другой стороны. Охуенный с другой стороны – если он действительно с другой стороны – разве уже в силу одного этого не охуителен?» (В. Пелевин. Ампир В).Совершенно очевидно, что этот текст противоречит этико-речевой норме, однако в нем присутствует довольно тонкая языковая игра словообразовательными формами, требующая хорошего знания грамматики и семантики (вспоминается «глокая куздра» Л.В. Щербы), а также омонимический каламбур (игра значениями оборота «с другой стороны»), причем все это вписывается в пародию на гламурное общество. И тем не менее противоречие этического и эстетического здесь полностью не снимается, в силу чего адресат традиционной культуры посчитает такой текст уместным в сугубо личном, интимном общении, но не в публичной речи. Хотя нельзя не отметить, что есть сторонники такого рода публичных языковых вольностей среди известных представителей творческой интеллигенции, придерживающихся принципов постмодернистской эстетики. Так, например, известный писатель Андрей Битов о языке вышеупомянутой книги Юза Алешковского отзывается так: «Язык Алешковского однороден, слова у него равноправны, и употребление советской фразеологии на его страницах куда более непотребно и похабно звучит, чем вульгарный жаргон и феня. Благородные же кристаллы мата, единственной природной и принадлежной части русского языка, сохранившейся в советском языке, продолжают нам слать свет человеческой речи, как погасшие звезды во мраке планетария» [Битов, 2010, с. 52]. Впрочем, вряд ли этот панегирик мату убедит традиционалистов, заботящихся об этической чистоте русского языка и речи.

IV. Если тексты, подобные вышеприведенному тексту В. Пелевина, оцениваются экспертами-филологами неоднозначно (хотя большинство с позиции речевой этики оценивает их негативно), то тексты, где вульгарность не компенсируется в ближнем контексте никакими эстетическими достоинствами, относятся ими к числу этически и эстетически ущербных. К таким текстам можно отнести, с моей точки зрения, например, рассказ Людмилы Петрушевской «Свой круг», в котором назойливая тавтология вульгарного слова «пердеть» в разных вариантах очевидным для читателя образом никак эстетически не нейтрализована ближайшим контекстом: − Ну а чего ты служишь? – Трудный участок, − ответил Валера, − я знаю самбо, самбист <…> В самбо, если тебя скрутят, то надо подать звуковой сигнал. − Какой звуковой? − спросила я. − Хотя бы, извиняюсь за выражение, кашлянуть или перднуть, чтобы не сломали руку. Я тут же спросила, как это можно перднуть по заказу. <…> Жора ни разу не крикнул в форточку прохожим школьницам “девственницы”, только я все спрашивала, как это самбисты научаются пердеть, усилием воли или специально питаясь. Мне хватило этой темы на целый вечер, поскольку Валера единственно чего избегал − это именно этой темы. Он как-то морщился, уклонялся от темы, ни разу больше не произнес слова “перднуть” и невзлюбил меня, как все, с первого взгляда и навеки. <…>. − Но все-таки, − встревала я, − это в армии учат пердеть? Но вы не научились, я вижу, потому что не смогли вовремя перднуть и не получили разряда (Л. Петрушевская. Свой круг).

Сравним, для наглядности, цитированный текст с текстом, где не менее вульгарное слово сразу же нейтрализуется контекстом: «Как стало ясно через несколько лет, все эти знамения предвещали не войну, а закат СССР: upper rat обосрался, чем и выполнил первую часть своей великой геополитической миссии» (В. Пелевин. Священная книга оборотня). Относительно нейтрализующими здесь являются прием включения в русскоязычный текст иноязычного оценочного оборота (в английском upper rat – «верхняя крыса») и использованием антифразиса (обратного смыслового прочтения словосочетания «великая геополитическая миссия»). Заметим, что такую оценку деятельности Горбачева сейчас разделяет едва ли не большая часть россиян, что служит дополнительным фактором снятия противоречия между этическим и эстетическим в данном контексте. Тем более, такая «уплотненная» нейтрализация оказывается действенной, если в тексте нечто эстетически осуждаемое обозначено не прямой номинацией, а косвенно, например, через аллюзию по поводу широко известного в социуме факта, как в следующем сатирическом комментарии: «М. ПРОХОРОВ, олигарх: «Если это будет необходимо для страны и победы на выборах, я даже на это (жениться. – Ред.) готов».

Иначе как на официальных приемах объявлять: «Президент Михаил Прохоров с первыми ледями… Извините, с первыми ледьми… С группой первых ледей?» (АиФ. 2011. № 51). Здесь аллюзивно обозначено так называемое «куршевельское приключение» олигарха с группой девиц легкого поведения, а комический эффект усилен приемом полиптота (повтора имени существительного в разных падежах), совмещенным с парономазией (повтором однокоренных или близкозвучащих слов).

V. Интересно отметить, что свидетельства негативной этической оценки употребления обсценной и просто вульгарной лексики и фразеологии, а также попытки оправдания такого употребления иногда содержатся у авторов тех текстов, в которых эта лексика и фразеология используется. Вот примеры:

1) «Оксана Федорова (заголовок. – А.С.). “Мисс Вселенная” (она же милиционер из Питера) удивительно не по-ментовски реагировала на вопросы ведущего телешоу в Нью-Йорке: “Вы бреете свои гениталии? Вы подтираетесь в туалете газетой “Правда”? Вы занимаетесь оральным сексом? Какой самый большой пенис вы видели?». Красавица в ответ лишь натужно хихикала.

Оксана, что ж не врезала козлу? Хотя бы словом…» (Комсомольская правда. 5.06.2002).

2) [О рассказе Бориса Хазанова «Vienne la nait»] «Сильный, страшный, честный рассказ. Читая его, так и хочется выкрикнуть вместе с автором, обращаясь к вожакам и “борцам всевозможных фронтов” и движений: “Проклятые сволочи. Бляди!” Здесь, похоже, тот редкий случай, когда по другому не скажешь и сквернословие оправданно (ЛГ. 16.07.1997).

Вряд ли сквернословие на страницах газет этически оправданно, но нельзя не видеть, что эмоциональных факторов, порождающих это явление, к сожалению, в нашей жизни достаточно много. Сделаем некоторые выводы из всего сказанного.

1. Снижение общей и этической культуры российского социума и одновременный количественный рост эмоциогенных факторов породили широкое распространение в публичном речевом общении так называемой нецензурной (этически, а иногда и юридически табуированной) лексики и фразеологии, что, в свою очередь, актуализировало феномен этико-эстетического речевого противоречия в текстах художественной литературы и публицистики.

2. Это противоречие на данном историческом этапе не имеет более или менее общепринятого и убедительного осмысления, что влечет за собой некоторую неопределенность культурно-речевой нормы как в теории, так и в речевой практике.

3. Проблема эколингвистических критериев допустимости в публичном дискурсе высказываний и текстов с явным противоречием этического и эстетического здесь только поставлена и требует дальнейшего исследования на основе массового эксперимента и экспертных оценок. Однако уже сейчас кажется достаточно очевидным, что эмоция удовольствия от восприятия таких текстов и, соответственно, их приятие реципиентом преобладает над эмоцией неудовольствия и их неприятием в тех случаях, когда а) текст или его фрагмент репрезентирует жанр, для которого рассматриваемый феномен если не релевантен, то органичен; б) контрэтичный компонент текста выражен косвенными языковыми средствами; в) высказывание, содержащее этико-эстетическое противоречие, демонстрирует незаурядное остроумие его автора.

4. Представляется также, что нахождение полного консенсуса в отношении критериев допустимости в публичном дискурсе высказываний и текстов, содержащих этико-эстетическое противоречие, невозможно в стране, общество которой разделено на страты, резко различающиеся (и даже противостоящие) по менталитету, идеологии, культуре, уровню образованности и другим признакам, которые в совокупности обусловливают такие же резкие различия в понимании этичного и контрэтичного, прекрасного и безобразного в жизни людей, в том числе – в их речевом поведении.

Литература

Битов Андрей. Текст как текст. Сборник эссе. – М.: Arsis Books, 2010.

Борев Ю.Б. Эстетика. Теория литературы: энциклопедический словарь терминов. – М.: ООО «Издательство Астрель»; ООО «Издательство АСТ», 2003.

Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура ХХ века / под ред. В.В. Бычкова. – М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2003.

Михальская А.К. Основы риторики: Мысль и слово: учебное пособие для учащихся 10−11 кл. общеобразоват. учреждений. – М.: Просвещение, 1996.

Сковородников А.П. О содержании понятия «этико-речевая компетенция» // Мир русского слова. – 2012б. – №4. − С. 20−27.

Сковородников А.П. Об определении понятия «языковая игра» // Игра как прием текстопорождения: коллективная монография / под ред. А.П. Сковородникова. − Красноярск: Сибирский федеральный университет, 2010. – С. 50−62.

Сковородников А.П. Риторический идеал, или речевой (коммуникативный) идеал // Эффективное речевое общение (базовые компетенции): словарь-справочник / под ред. А.П. Сковородникова. – Красноярск: Изд-во Сибирского федерального ун-та, 2012а. − С. 577−579.

Шаховский В.И. Унижение языком в контексте современного коммуникативного пространства России // Мир русского слова. – 2007. – №1−2. – С. 40−41.

Эстетика: Словарь / под общ. ред. А.А. Беляева и др. – М.: Политиздат, 1989.

А.А. Штеба

КОНСТРУКТИВНАЯ ДЕСТРУКТИВНОСТЬ ОБЩЕНИЯ [19]

Данная статья посвящена рассмотрению проблемы соотношения эмотивов-стимулов и эмотивов-реакций в коммуникативных эмоциональных ситуациях. Следует напомнить, что в лингвистической теории эмоций модель соотношения такого рода стимулов реакций выглядит следующим образом:

а) на отрицательный стимул дается отрицательная реакция;

б) на положительный стимул дается положительная реакция;

в) на положительный стимул дается отрицательная реакция;

г) на нейтральный стимул дается положительная или отрицательная реакции [Шаховский, 2008, с. 146].

Анализ коммуникативных эмоциональных ситуаций доверительного, романтического общения позволил нам выделить такой тип соотношения, когда на отрицательный стимул дается положительная реакция. В последнем случае мы имеем дело с регулятивной функцией отрицательных эмотивов, в результате активизации которой отрицательная тональность общения понижается или меняется на положительную. На примере исследования эмотивных валентностей слова был предложен механизм, обусловливающий возможность активизации регулятивной функции отрицательных эмотивов – дополнительный внутренний уровень сочетания скрытых эмосем у соединяемых в словосочетание слов как средство объективации поливалентной эмоционально-смысловой составляющей любой лексической единицы [см.: Штеба, 2012].

Дальнейшее изучение проблемы регулятивности эмотивов позволило выявить два типа последней: моментальная и отсроченная. Первый тип (моментальная) гораздо реже представлен в художественной литературе, поскольку его успешность зависит от уровня эмоциональной компетенции как минимум одного из собеседников, т.е. это реакция в плоскости выработанного автоматизма с защитной доминантой «не навреди». О подобной возможности амортизации конфликта пишет К. Моиз. В работе цитируемого автора рассматривается четыре стадии речевой агрессии: 1) la violence potentielle (потенциальное насилие); 2) la violence embryonnaire ou amorce de la violence verbale («эмбриональное» насилие или начало вербального насилия); 3) la violence cristallisée (оформляемое насилие); 4) la violence physique (физическое насилие). Если последняя стадия не является облигаторной, то на третьем этапе возможен конструктивный выход из сложившейся ситуации, если предметом реактивной реплики адресата станет обсуждение причины конфликта или взаимоотношений с собеседником. Кроме того, описывается возможность «побега», то есть средства ухода от конфликта, когда под бегством понимается не только физическое действие, но также молчание или попытка сменить тему разговора. При этом важным условием успеха реализации подобной тактики смягчения тональности общения является желание собеседников услышать друг друга [Moïse, 2006, p. 105–109].

Отсроченная регулятивность соответственно более рекуррентна и ее активизация зависит от рефлексивных умений и навыков коммуниканта, т.е. в первую очередь, желания понять Другого (его эмоциональное состояние, причину, побудившую употребить, например, инвективную лексику и под.). Такого рода ретроспективный подход к конфликтной ситуации путем изучения отсроченной регулятивности, на наш взгляд, является перспективным и своевременным: наиболее действенным средством позитивизации современного пространства выступают не идеалистические предложения по тотальному «очищению» языка от, в частности, бранной (актуально или потенциально, т.е. оскорбительной и обидной) лексики, а объяснение и последующий учет того факта, что и за прямым оскорблением может быть скрыто истинное конструктивное намерение инвектора. Декодировать интенцию собеседника, одновременно отказавшись от собственной обиды, достаточно трудно в виду не только эгоцентричности человека, но и феноменологической природы языка. Например, любое слово, как потенция, обладает безграничными интерпретативно-смысловыми валентностями, а наблюдение за словом в речи (реализация) дает возможность реконструировать рефлексивные векторы данного слова или смысловой потенциал внутренней формы слова [Карманова, 2010, с. 34].

Любая коммуникативная ситуация нелинейна, динамична и поливалентна. Поэтому можно только выделять наиболее частотные типичные особенности комплекса конкретных ситуаций с определенной общей эмоциональной доминанты для создания категориальной ситуации. Как следствие, вышеперечисленные разновидности соотношений эмотивов-стимулов и эмотивов-реакций не исчерпаны. Рассмотрим подробнее следующую модель: на отрицательный эмотив-стимул дается нейтральный эмотив-реакция.

Как писал С.И. Ожегов, «то нормально, что позволяет точно выразить мысль» [Ожегов, 1974, с. 285]. Подтвердить сказанное можно на примере конвергенции и дивергенции таких категорий, как эстетичность и этичность, когда то, что является неэтичным, в определенной ситуации обладает своей эстетикой (ср. с эстетикой преступного мира, нормы которой диссонируют с нормами общепринятыми, но это свидетельствует только об их инакости).

Далее планируется показать, как экологичная по форме реакция (нейтральная) может являться неэкологичной по содержанию. В качестве примера анализируется коммуникативная ситуация конфликтного, агрессивного общения между незнакомыми лицами. Ситуация оскорбления собеседника здесь предполагает следование последним определенному ритуалу, правилам, которые предлагает говорящий. При этом отклонение от данной схемы эмоциональных ударов («-» на «-» VS «-» на «+») может способствовать не понижению отрицательного эмоционального фона коммуникации, а, напротив, привести к его усилению. Поэтому в ситуации агрессивного общения незнакомцев нулевая реакция (которая сравнительно положительнее актуальной отрицательной и, следовательно, должна считаться конструктивной) будет рассмотрена говорящим как личное оскорбление, поскольку модель его поведения отвергается. И в этом заключается вся парадоксальность и феноменальность языка и коммуникации: когда прямое оскорбление оценивается менее негативно, чем его отсутствие.

Вероятно, ключевым элементом любой коммуникативной ситуации является принцип «ориентации на Другого». Это касается и ситуации конфликтного общения, в котором уважение к оппоненту выражается в принятии «правил игры». Не случайно, что в подобных ситуациях при наличии третьих лиц употребляются предложения, где адресатом становится наблюдатель (Ну как с ним разговаривать? О чем с ним можно разговаривать?). Таким образом, формально оппонент отказался от обоюдных оскорблений, но содержательно унизил противника сильнее, так как им игнорируется в принципе личность оппонента. Рассмотрим фрагмент повести З. Прилепина «Восьмерка» (2012):

Я не без удовольствия открыл дверь и вылез на белый свет.

Тот, что уступил переднее сиденье типу с разбитыми губами, задумчиво курил, стоя у меня на пути.

Он был среднего роста, худощав, но, сразу видно, ловкий, хлесткий, быстрый. Несколько секунд смотрел мне в глаза с чуть заметной ухмылкой. Потом затянулся и выдул мне в лицо дым, некрасиво скривив губы.

Я шагнул в сторону и сказал:

– Попадешься мне – я тебе болт в лоб вкручу.

– Ну вот – попался, – ответил он, раскрыв руки.

– Болт в гараже, – ответил я. – Прихвачу – вкручу. Подожди денек.

Он засмеялся и стрельнул мне вслед бычком, попал куда-то в локоть, я сделал вид, что не заметил.

В данном примере видно, как на отрицательный стимул (в форме речевого акта угрозы) дается нейтральная реакция. Адресат чувствует превосходство перед оппонентом и демонстрирует это как вербально, так и невербально (раскрывает руки, как если бы хотел дать возможность оппоненту нанести удар первым; ухмыляется, смеется; выдувает дым в лицо; бросает в оппонента окурок сигареты в знак пренебрежения). Последующий анализ повести показал, что оппонент действительно был оскорблен и в подтверждение этому приведем следующий фрагмент указанного произведения:

Мы так засмотрелись на это, что не заметили, как поднялся водила и прыгнул Греху на плечи. Пока стаскивали водителя, поднялся и тот, кому я обещал ввернуть болт.

Но он-то уже был раненый, а мы совсем нет, поэтому спустя минуту я уже сидел у него на груди и орал:

– Ввернуть болт, сука? Я тебе обещал болт? Ввернуть?

Тот жмурился и пытался увильнуть лицом, когда я сгребал его щеки, глаза и нос в щепоть.

Исходя из предложенного обоснования того, что конструктивная по форме реакция может обладать деструктивным воздействием на коммуникацию, приведенная ситуация могла бы иметь и другой «положительный» исход, если бы оппонент изначально идентифицировал себя с противником, т.е. попытался по модели оппонента унизить противника его же способом.

Избегание употребления в ссоре с незнакомым человеком сниженной лексики, при условии ее употребления оппонентом, является оскорбительным для последнего, поскольку в этом скрыто а) позиционирование себя как более воспитанного, сдержанного, интеллигентного; б) говорящий не воспринимает угрозы и оскорбления адресата всерьез.

Отсюда происходит «неуважение в уважении» собеседника: мы находимся в рамках конфликтной коммуникации и должны следовать ее структурным компонентам. Пренебрежение данными «правилами» предполагает оценку собственного Я выше Я собеседника, выше Другого. Поэтому высокопарные речи в конфликтном общении могут унизить адресата больше, чем взаимный обмен матом.

Диалог на повышенных тонах, окрашенный палитрой нецензурной лексики, представляет собой взаимодействие: «я оскорбляю тебя, потому что этим пытаюсь унизить тебя, испугать, так как вижу в тебе соперника, препятствие». Отсутствие же ответного оскорбления суть недооценка говорящим своего собеседника.

Таким образом, в ситуации конфликтного общения между незнакомыми (малознакомыми) лицами нейтральная реакция на отрицательный стимул может становиться деструктивной. Другими словами, кумулирует в себе сравнительно больший инвективный потенциал отсутствие ответного прямого оскорбления, чем наличие такового. Не ясными остаются, например, такие аспекты обозначенной проблемы, как: а) всегда ли нейтральная реакция на отрицательный стимул является деструктивной в ситуациях конфликтного общения или это зависит от внешних факторов; б) каковы психолингвистические признаки того, что говорящий, инициирующий конфликт, намерен переступить за границу вербального насилия или же его цель заключается только в выражении своего эмоционального переживания. Поставленные вопросы являются перспективой дальнейшего изучения одной из наиболее, на наш взгляд, актуальной проблемы лингвистики эмоций – анализ и описание соотношения эмотивов-стимулов и эмотивов-реакций на материале разнообразных коммуникативных ситуаций.

Литература

Карманова З.Я. Феноменология слова: слово vs мысль. – М.: ТЕЗАУРУС, 2010.

Ожегов С.И. Лексикология. Лексикография. Культура речи: учеб. пособие для вузов. – М.: Высшая школа, 1974.

Шаховский В.И. Категоризация эмоций в лексико-семантической системе языка. – изд. 2-е, испр. и доп. – М.: Изд-во ЛКИ, 2008.

Штеба А.А. Структурно-функциональный аспект эмотивных валентностей слова (на примере слова cœur): дис.... канд. филол. н., Волгоград, 2012.

Moïse C. Analyse de la violence verbale: quelques principes méthodologiques // Actes des XXVIes Journées d’Etudes sur la Parole. – Dinard, France, 2006. – Р. 103–114.