ВЕРА И НАУКА 5 страница

XIX

Не по собственной охоте, а настойчиво вынуждаемый к тому "философской" тактикой В.Ильина, перехожу я к вопросу, связь которого с предыдущими покажется читателю, вероятно, неожиданной и странной: к вопросу о профессиональной учености и профессиональном невежестве.

Десятки раз почтенный автор поднимает этот вопрос в самом вызывающем тоне. Десятки раз обвиняет он своих оппонентов, всех вместе и каждого порознь" в грубом философском невежестве; десятки раз принимает позу профессора, читающего лекции всем "махистам" и эмпириомонистам по "азбучным" вопросам философии.

Такая поза – характернейшая черта всей философской школы, к которой принадлежит В.Ильин; чтобы раз и навсегда покончить с подобным тоном в нашей литературе, я не ограничусь исследованием учености самого В.Ильина, но присоединю сюда его учителя и его образец – Плеханова.

Внешний аппарат учености в книге В.Ильина – огромный. Тысячи имен и цитат проходят перед читателем в дикой пляске, оставляя в неопытном человеке чувство тревожной растерянности перед той бездной знания, в какую проникло глубокомыслие автора.

Читатель подавлен: ему кажется, что целой жизни изучения мало, чтобы одолеть философскую премудрость предлагаемых ему абсолютных и вечных истин. О критике – где уж тут и думать. Нет дело ясное: пусть уж истинные специалисты философствуют за нас и дают нам готовые плоды своих высоких дум; нам же, бедным людям практической жизни, тысячи философских трактатов читать не приходится. Будем "им" верить: "они" знают лучше.

На такой психологический результат рассчитан метод "цитатного ошеломления"; и несомненно, цель иногда достигается.

В действительности, серьезная и цельная философская мысль не может разбиваться на тысячи цитатных лоскутков. Подводя итоги опыту своего времени, она стремится дать ему стройную и связную форму. Если ей нужны многочисленные литературные иллюстрации и подтверждения – она заботливо отделяет их от основной линии своего изложения (как делал Маркс в "Капитале" с его многочисленными цитатами в примечаниях). А где все сводится к цитатам и восклицаниям по поводу них, как в книге В.Ильина и некоторых других произведениях той же школы, – там фактически нет философии, ибо нет даже элементарно-необходимого единства мысля, – чему мы и видели достаточно примеров, анализируя различные мнения В.Ильина, а также Плеханова, по одним и тем же вопросам.

Теперь я позволю себе раскрыть некоторые маленькие секреты подавляющей учености почтенных авторов. Буду брать нарочно именно те случаи, когда они принимают архи-авторитетный вид и говорят о "незнании", "невежестве" и т. под., своих противников.

Вы, напр., думаете читатель, что если вам цитируют определенных авторов, то значит, их читали, изучали, хорошо знают, по крайней мере, в общем и целом? Ну, так вы ошибаетесь в этом. Вот иллюстрации.

"От вульгарных материалистов, Фохта, Бюхнера и Молешотта, Энгельс отгораживался, между прочим, именно потому, что они сбивались на тот взгляд, будто мозг выделяет мысль: так же {Курсив автора), как печень выделяет желчь" (В.Ильин, стр. 39).

Эта цитата определенно и несомненно показывает, что из трех названных им представителей буржуазного материализма В.Ильин коренным образом не знаком по меньшей мере с двумя.

В самом деле, знаменитая формула "мозг отделяет мысль, как печень желчь", – формула, принадлежащая, собственно, физиологу Кабанису, была принята и повторена из всех трех, только Карлом Фохтом. Молешотт, мыслитель осторожный и тонкий в своих формулировках, абсолютно в этой вульгарности неповинен. А Бюхнер специально полемизировал против нее; и где же? Именно в своем известнейшем произведении "Материя и сила"¹³.

Но имена названы, впечатление учености произведено, и можно затем на каждом шагу повторять по адресу противников – "невежество не есть аргумент", и тому подобные поучения.

Другой случай: урок по истории философии, даваемый профессором В.Ильиным некоему А.Богданову. Лет десять-двенадцать тому назад, в книге "Историч. взгляд на природу", Богданов писал:

"Всеобщая причинная связь явлений есть последнее лучшее дитя человеческого познания; она есть всеобщий закон, высший из тех законов, которые, выражаясь словами философа, человеческий разум предписывает природе".

Приведя это место, В.Ильин величественно замечает:

"Аллах ведает, из каких рук взял тогда Богданов свою ссылку. Но факт тот, что "слова философа", доверчиво повторенные "марксистом" – суть слова Канта. Неприятное происшествие!" (стр. 192).

Неправда ли, какая глубокая ученость? В.Ильин знает, что знаменитейшая, тысячи и тысячи раз цитированная формулировка принадлежит Канту, а Богданов, очевидно, не знал этого, взял ее неизвестно из каких рук, оттого и сказал – "слова философа", не называя его имени.

С другой стороны, какая глубокая, истинная ортодоксальность! Марксист "доверчиво" повторил слова Канта, и В.Ильину смешно: "неприятное происшествие". Уж конечно, он сам никогда так не попадется...

Читатель, который сравнит понимание законов природы, изложенное мною в той старой работе, с кантовским взглядом на них, легко поймет, что я, применяя слова Канта в ином смысле, чем он сам, имел полное основание не отсылать своего читателя к Канту. Но сейчас интересно не это. Интересно то, что заняв свою сверх-ученую позицию, В.Ильин ухитрился в той же фразе обнаружить поистине изумительное незнакомство и с произведениями Канта, и с его исторической ролью, и даже, как это ни странно, со своим собственным отношением к его философии.

"Повторить слова Канта", это само по себе для "марксиста" оказывается – "неприятное происшествие"! Вы только подумайте, читатель.

Марксизм, как известно, явился наследником немецкой классической философии. Кто был ее родоначальником? Кант.

Повторить слова Канта – неприятное происшествие! Напр., рассказать принятую наукой гениальную кантовскую теорию происхождения миров – какой истинный "марксист" позволит себе это? Неправда ли?

"Доверчиво повторить" гениальное кантовское опровержение онтологического, напр., доказательства теологов – неприятное происшествие.

Перед такой "марксистской" строгостью я могу только со страхом и почтением преклониться, открыто признавая свою великую вину и ересь, – что я "повторял" слова Канта каждый раз, как это казалось мне подходящим. Только укажу на одно смягчающее вину обстоятельство – соблазнительный пример, который мне подавали два истинных и авторитетных "марксиста", десятки раз "повторявшие", и притом "доверчиво", слова Канта, как раз о полемике с разными "махистами". Эти два марксиста – Г.Плеханов и Вл.Ильин По вопросу о "вещи в себе" они постоянно исходят из Канта, и постоянно говорят его словами, делая затем разные оговорки и полу-оговорки.

"Что же именно действует на наши органы чувств? На этот вопрос я, вместе с Кантом, отвечаю: вещи в себе".

Тако глаголет Плеханов ("Критика наших Kpитиков", стр. 233).

"Когда Кант допускает, что нашим представлениям соответствует нечто вне нас, какая-то вещь в себе, – то тут Кант материалист".

Сие есть изречение материалиста В.Ильина (стр. 230). Изречение, правда, более чем неосновательное, ибо о каком же материализме может быть речь, пока не выяснено, какого именно рода вещь в себе, – напр., не есть ли она божество... Но во всяком случае изречение, способное разнуздать все инстинкты, направленные к "повторению слов Канта".

Чтобы дойти до дна кладезя учености почтенного автора, возьмем еще один эпизод – с Авенариусом.

Вся "Критика чистого опыта" есть попытка проследить жизненное развитие человеческого опыта. Насколько попытка удачна – относительно этого мнения расходятся, и я лично достаточно полемизировал против многих ее концепций и гипотез. Но сейчас дело идет о другом.

Новейший позитивизм до Маха и Авенариуса стремился быть философией чистого опыта; специально такова имманентная школа. Понятие "чистый опыт" она применяет в смысле – только опыт, только "непосредственно-данное", и противоположность различным возникающим на основе его выводам, обобщениям, гипотезам. Авенариус не удовлетворяется этим понятием, не находит возможным построить на нем эволюционную теорию опыта, и дает со своей стороны критику чистого опыта. Он рассматривает развитие опыта. как приспособление человеческого организма к его среде, и на этом основании приходит к иному понятию "чистого опыта". Для него чистый опыт есть такой, который характеризуется полным соответствием между переживаниями человека и средой, – такой, в котором нет элементов вредных или ненужных для приспособления человека к среде. Развитие опыта и выступает у Авенариуса как прогрессивное преобразование в такой именно чистый опыт, устранение из него всего бесполезного и жизненно-нецелесообразного.

Свою работу Авенариус начинает с сопоставления традиционного понятия чистого опыта и своего, эволюционного понятия; первое он называет "аналитическим", второе – "синтетическим". В своем исследовании Авенариус показывает, что исторически оба понятия расходятся, т.е. далеко не все, что люди считают только опытом, фактами непосредственно им данными в опыт, практически оказывается таковым, далеко не все это соответствует потребностям жизненного развития, и многое, признаваемое непосредственно-данным, впоследствии устраняется из человеческого опыта, как иллюзия, ошибка восприятия, плод фантазии и т. под. В конце концов, когда опыт очистится от подобных составных частей, отпадает и самое различие между традиционным понятием чистого опыта и научно-эволюционным, создается "чистый опыт" в самом полном и строгом значении слова.

Итак, совершенно ясно, что понятия "опыт" и "чистый опыт" означают далеко не одно и то же; последнее для первого является предельным, и в свою очередь имеет не один смысл, а два, исторически и логически весьма различных; и тот, кто смешал бы все эти три понятия, тем самым сразу обнаружил бы незнакомство и со взглядами на опыт имманентной школы, и со взглядами Авенариуса, и специально с "Критикой чистого опыта", которая по существу вся посвящена анализу, биогенетическому и логическому, связи и различия указанных трех понятий, их исторических форм и превращений.

Приведем то, что говорит по данному вопросу В.Ильин (я только позволю себе, там, где он цитирует Авенариуса, по неуклюжему и не вполне точному переводу, исправлять этот перевод):

"Присмотримся теперь к употреблению слова: опыт – в эмпириокритической философии. Первый параграф "Критики чистого опыта" излагает следующее "допущение": "любая часть нашей среды может стоять в таком отношении к человеческим индивидам, что если она дана, то с их стороны следуют высказывания относительно некоторого опыта: "нечто узнается (на опыте)"; или – "нечто представляет из себя опыт", или "произошло из опыта", или "находится в зависимости от опыта", и т. под." (стр. 1). Итак, опыт определяется все через те же понятия: Я и среда, причем "учение" о "неразрывной" их связи прячется до поры, до времени под спудом. Дальше. "Синтетическое понятие чистого опыта": "именно, опыта как такого содержания высказываний (Ausgesagten), которое во всех своих составных частях имеет предпосылкою исключительно части среды" (стр. 2). Если принять, что среда существует независимо от "заявлений" и "высказываний" человека, то открывается возможность толковать опыт материалистически! "Аналитическое понятие чистого опыта": "именно как такого опыта, к которому не примешано ничего такого, что в свою очередь не было бы опытом, и который, следовательно, не заключает в самом себе ничего иного, как только опыт" (стр. 2). Опыт есть опыт. И находятся же люди, которые принимают этот квазиученый вздор за истинное глубокомыслие" (В.Ильин, стр. 166).

Из всего цитированного явствует:

1. что В.Ильин полагает, будто в данном месте своей работы Авенариус занят определением опыта вообще, – о чем там нет и речи;

2. что В.Ильин считает "синтетическое" и "аналитическое" понятие чистого опыта именно определениями опыта вообще, – т.е. смешивает эти три понятия;

3. что следовательно, В.Ильин не знает ни основных концепций школ имманентной и эмпириокритической, ни специально той работы Авенариуса, которую цитирует, в ее целом.

Изучить "Критику чистого опыта", правда, нелегкое дело. Но можно сделать вид, что изучил ее: взять цитаты с первых страниц, и отдельные термины из других мест; читатель и не разберет. Но уверяю В.Ильина: всякий специалист – разберет; а иной и уличит.

Мы знаем В.Ильина – ученого экономиста, действительно знающего свою специальность. И что же? В его экономических произведениях вы не найдете ни такой выставки показной учености, как в его "философии", ни такого высокомерно-профессорского тона, О причине легко догадаться: там он знает, что говорит...

По помимо этой причины, на В.Ильина, несомненно, имел влияние тот образец, который он себе взял: философский лидер школы, Г.Плеханов. К нему я и перехожу.

XX

По другому поводу, я в предыдущем уже отмечал два различных взгляда Плеханова на вещи в себе. Он то приписывал им такие "формы" и "отношения", которых мы знать не можем, но которые отражаются в формах и отношениях нашего опыта, являющихся как бы их символами, иероглифами; то утверждал, что вещи в себе никакого "вида" не имеют и иметь не могут, что их "вид" есть именно их отражение, результат их действия на органы чувств людей и животных. Я указывал на противоречия этих заявлений: нельзя иметь "форму", не имея "вида", т.е. вообще чувственных свойств, о которых тут идет дело.

Возражая мне, Плеханов, между прочим, начинает доказывать, что противоречия тут нет, ибо "форма" и "вид" совсем различные вещи:

"... Понятие "вид" отнюдь не синоним понятия "форма", так как оно далеко не покрывает его собой. Еще Гегель очень хорошо показал в своей Логике, что "форма" предмета тождественна с его "видом" только в известном, и притом поверхностном смысле: в смысле внешней формы. Более же глубокий анализ приводит нас к пониманию формы, как "закона" предмета или, лучше сказать, его строения. И этот важный взнос Гегеля в логическое учение о форме (Курсив мой. А.Б.) был у нас известен людям, занимавшимся философией, еще в 20-х годах прошлого века. Чтобы уверить Вас в этом, я предлагаю Вам прочесть, напр., следующие строки из письма Веневитинова к графине NN. "Вы теперь видите, – говорит Веневитинов, определив понятие науки, – что слово форма выражает не наружность науки, но общий закон, которому она необходимо следует" (Сочин. Веневитинова, СПб. 1855, стр. 125). Очень, очень жаль, г, Богданов, что Вам осталось неизвестным то, что было, благодаря Веневитинову, уже 80 лет тому назад, известно, по крайней мере некоторым светским русским дамам!"

И далее Плеханов еще раз заявляет:

"...когда я употреблял слово "форма", я знал, что надо понимать под ним, а Вы не знали этого, вследствие вашего поразительного незнакомства с историей философии, и даже не догадывались, что тут есть нечто, подлежащее изучению и обдумыванию"... (Materialismus militans, письмо 2-е, Гол. С.-Д., 8-9).

Неправда ли, какое великолепное презрение настоящего специалиста, знающего историю философии вплоть до Веневитинова и графини NN к невежественному субъекту, осмеливающемуся высказывать свое мнение!

Но – сначала два слова по существу вопроса. Можете вы себе представить "строение" предмета, который не имел бы "вида", т.е. чувственных свойств? Попробуйте. Дело в том, что "строение" есть такая же абстракция, возникающая из чувственного опыта, как "форма" и "вид". Строение предполагает различные части предмета и их взаимную связь, И все это – без всякого вида, не так ли?

Теперь – насчет учености настоящего специалиста... Я не считаю себя специалистом по истории философии, но занимаясь философией около двадцати лет, конечно, не мог попутно не ознакомиться с важными моментами ее развития. И вот, когда я прочитал приведенную лекцию Плеханова по "истории философии", должен сознаться, что не сразу решился поверить своим глазам. Понятие о форме как о законе или строении предмета – взнос Гегеля в логическое учение о форме!

Правда, Аристотеля многие историки философии считают великим плагиатором, но мне никогда не приходило в голову, чтобы он ухитрился украсть "взнос Гегеля"... А между тем указанное понятие о форме определенно высказал уже Аристотель, в своей "Метафизике" и раньше, в своей "Физике".

Приведу для иллюстрации несколько мест из той и другой работы (их можно было бы дать сколько угодно).

"Что касается формы, то она безусловно едина, а не разлагается, как субъект, на два элемента: форма – это, напр., порядок, придаваемый материалам, которые образуют дом..." (т.е. очевидно, закон или строение этого дома, не так ли? А.Б. Это взято из "Физики", I, 30 по французскому академическому изданию).

"...Форма есть причина и конечная цель вещей" (в подлиннике [неразб.] – вся закономерность, как ее понимает Аристотель. "Физика" II, 8,8).

"В другом смысле, причина есть форма и образец вещей, т.е. то, что делает их такими, каковы они есть (на современном языке – закон, определяющий их строение. А.Б.), со всеми разновидностями, которые они представляют. Напр., то, что делает октаву – октавой, есть отношение двух к одному (закон! А.Б.); и вообще это – число вместе с соотношениями частей (строение! А.Б.)". Цитата взята из того места, где говорится о четырех видах причин – материи, форме, движении и конечной цели ("Метафизика", V, 2,2).

"Произведения искусства суть вещи, форма которых находится в человеческом духе (здесь "форма" означает художественную идею произведения, т.е. закон его строения). А под формою я понимаю сущность, которая делает из каждой вещи то, что она есть, – и ее первую субстанцию. Ибо, с известной точки зрения, даже противоположности имеют тождественную форму (это "наружность" что ли? А.Б.); бытие противоположное есть бытие, основанное на лишении данного; напр., здоровье есть противоположность болезни, потому что отсутствие здоровья образует болезнь ("Метафизика", VII, 7,5).

"Здоровье" и "болезнь" как формы: это "наружный вид", не правда ли? Нужен был Гегель, чтобы понять форму в ином, не "поверхностном" смысле?

Извиняюсь перед читателем за тяжеловесные цитаты. Язык Аристотеля, правду сказать, напоминает худшие страницы Канта; но зато он достаточно точен, и сомнений быть не может. Плагиат у Гегеля вполне очевиден, и нужен такой историк философии как Плеханов, чтобы восстановить справедливость, опираясь на Веневитинова и графиню NN...

Не знать Аристотеля? Какие пустяки! Зато мы знаем Веневитинова, как подобает настоящему специалисту.

Еще один эпизод, не менее характерный.

Г.Плеханов, как известно, спинозист. По его словам, сам Энгельс говорил ему:

"Старик Спиноза был прав, говоря, что мысль и протяжение не что иное, как два атрибута одной и той же субстанции" ("Критика наших критиков", стр. 137). "Если бы мы сказали вместе со Спинозой, что мысль и материя представляют собою два различных атрибута одной и той же субстанции, то мы должны были бы в то же время признать, что первый из этих атрибутов обнаруживается лишь благодаря второму. Это решительно ни в чем не противоречило бы выводам современной науки..." (За двадцать лет, стр. 137).

Почему мы должны были бы это признать? Потому что, как поясняет раньше Плеханов, "опыт показывает, что психические явления вызываются известными физико-химическими (физиологическими) явлениями в нервной системе" (стр. 136). Всем этим выясняется, по мнению Плеханова, "взгляд материалистов на отношение физических сил к психической жизни" (там же, стр. 136).

В другом месте Плеханов замечает:

"Строго говоря то (марксистское) положение, что мышление происходит из бытия, а не бытие из мышления, – несогласно с учением Спинозы. Но то "мышление", о котором здесь идет речь, есть человеческое сознание, т.е. высшая форма "мышления", и предпосылка бытия этого мышления ни в коем случае не исключает "одушевленности" материи.

И далее он прибавляет:

"А пока что, я с полным убеждением утверждаю, что Маркс и Энгельс в материалистический период своего развития никогда не покидали точки зрения Спинозы" (Критика наших критиков, стр. 165-166).

Из приведенных мест, а также из других, которых я, щадя время читателя, не цитирую, с очевидностью явствует:

1. что Плеханов сторонник всеобщего психофизического параллелизма, т.е. учения о том, что все материальные явления неразрывно связаны с психическими, различных степеней сложности, что психика присуща материи вообще;

2. что Плеханов считает эту точку зрения принадлежащей Спинозе, и такое же точно понимание Спинозы приписывает Энгельсу.

Разбирать, насколько по существу правильна эта "панпсихическая" теория, мне теперь не приходится: ведь мы заняты, по инициативе В.Ильина и Плеханова, "высшими" вопросами о философской учености и невежестве. Поэтому дело у нас будет идти о другом: действительно ли воззрения Спинозы таковы, как полагает – притом не только за себя, но и за Энгельса, и даже за Маркса каш отечественный спинозист Г.Плеханов?

Что такое "психические явления"? Прежде всего ощущения, восприятия, представления, разумеется, т.е. образы вещей или элементы таких образов. Что же, это и есть то мышление (cogitatio или mens), о котором говорит Спиноза, сопоставляя его с протяжением? Ничего подобного. Сам Спиноза энергично и решительно протестовал против подобного смешения, точно предчувствовал "спинозизм" Плеханова.

Во II книге своей "Этики", в ее последнем обширном схолиуме Спиноза писал:

"Прежде всего я обращаю внимание читателей на то, чтобы они старательно отличали идею или понятие разума (Mentis conceptum) от образов представления (imagines rerum quae imaginantur). Дальше он говорит о различии между идеями и словами, а затем разъясняет подробнее первое различие:

"Те, которые полагают, что идеи сводятся к образам, возникающим в нас из воздействия со стороны тел (corporum occursu), те неизбежно приходят к выводу, что идеи тех вещей, подобного которым образа мы не в состоянии воспроизвести, вовсе не идеи, а только фикции, создаваемые нами произвольно. Таким образом, они рассматривают идеи как своего рода безжизненные (rnuias, буквально – немые) изображения на картине, и поддаваясь этому предрассудку, не видят того, что идея, поскольку она есть идея, заключает в себе утверждение или отрицание... Но от этих предрассудков легко отделаться, если мы обратим внимание на природу мышления, которая ни в какой мере не заключает в себе понятия о протяженном, и таким образом отчетливо поймем, что идея, будучи модусом мышления, не состоит ни в образе какой-либо вещи, ни в словах. Ибо сущность слов и образов сознания сводится всецело к материальным движениям (corporeis – "телесным"), которые отнюдь не заключают в себе понятия о мышлении"¹⁴.

Итак. вполне очевидно, что по крайней мере большую часть "психических явлений", именно "образы вещей", т.е. значит, представления и восприятия, Спиноза относит к атрибуту протяжения говоря, что они возникают из столкновения, из взаимодействия тел. Модусы мышления он признает только как утверждение или отрицание чего-либо. Напр., "душа" для него – идея живого тела; это значит, что она заключает в себе утверждение жизни этого тела со всеми его свойствами.

Тела и образы для Спинозы – мир протяжения; т.е. сюда относится весь опыт, вся эмпирия в точном значении слова. Следовательно, параллелизм "атрибутов" мышления и протяжения есть идео-эмпирический параллелизм.

А Плеханов приписал Спинозе параллелизм психофизический. И приписал не только за себя, но и за Энгельса, и за Маркса, которые, вероятно, высоко ценили Спинозу, но несомненно, также его знали, и едва ли могли быть... "спинозистами" в духе Плеханова.

Настоящий специалист знающий Веневитинова и графиню NN, не правда ли?¹⁵.

Не напоминает ли это вам, читатель, другого нашего отечественного "специалиста", который

Шекспировых творений составил полный список,
Без важных упущений и без больших описок:
Какую-то Заиру, французского поэта
Он приписал Шекспиру, да пропустил Гамлета...

XXI

Таков образец, который избрал для себя, и которому слепо – слишком слепо – старается следовать В.Ильин.

Этот "образец" я решаюсь теперь разоблачить до конца, и перехожу к другой его стороне. Г.Плеханов выступает в литературе не только как истинный специалист философии, но также и как профессор литературной этики. Обстоятельства дела таковы.

По вопросу о "вещах в себе" Плеханов, как я уже указывал, колеблется между двумя различными мнениями: то эти вещи никакого вида не имеют, помимо только их действия на наши органы чувств, – то вид у них есть, но мы его знать не можем, ощущения же наши являются как бы его "иероглифами". От этого последнего взгляда Плеханов отрекся в 1905 году, в примечаниях к переводу брошюры Энгельса о Фейербахе, и вернулся к нему в 1906 году, в своем сборнике "Критика наших критиков". В своей полемике я не мог не отметить этой двойственности. У Плеханова это вызвало взрыв благородных чувств. Он утверждает, что я не имел нравственного права цитировать его статью из сборника, вышедшего в 1906 году, – направленную против Конрада Шмидта и озаглавленную "Еще раз материализм".

"Вы, – пишет он, – не сочли нужным спросить себя, к какому времени относится та полемическая статья... Я уже сказал, что она относится к началу 1899 года. Я не находил возможным исправлять терминологию этой полемической статьи в силу того соображения, которое я высказал еще в предисловии ко 2-му изд. моего "Монист, взгляда на историю".

Я говорил там:

"Мною исправлены здесь только описки и опечатки, закравшиеся в 1-ое издание. Я не счел себя в праве изменять что-нибудь в моих доводах по той простой причине, что эта моя книга – полемическое произведение. Изменять что-нибудь в содержании полемического произведения значит выступать против своего противника с новым оружием, заставляя его бороться с помощью старого. Это прием непозволительный (Последний курсив мой. А.Б.). Вы, – продолжает Плеханов, – опять попали в большой просак, г. Богданов, но на этот раз попали в него вследствие невнимательного отношения к голосу вашей литературной совести, говорившей Вам, что Вы дурно делаете, придираясь к уже покинутой мною терминологии. Смысл басни сей таков: угрызения литературной совести представляют собой такие "переживания", пренебрегать которыми иногда бывает очень неудобно. Советую Вам запомнить это, г. Богданов". ("Mat. mil.", письмо 2, Гол. С-Д, 1908).

Неправда ли, хорошая лекция литературной этики? И вот, представьте себе, читатель, что я сначала как раз усомнился в своем праве считать русский перевод статей против Конрада Шмидта, изданный в сборнике 1906 года, за выражение позднейших взглядов Плеханова; я заподозрил, что он, может быть, вовсе не редактировал этих статей по существу, а оставил их такими, какими они были помещены в "Neue Zeit" 1899 года. Тогда я позаботился сравнить немецкий подлинник с русским переводом, и убедился, что этот последний радикально проредактирован по существу. В первой же из этих статей оказался ряд вставок и выпусков чрезвычайно важного содержания.

Так, в русском переводе выкинуто первое примечание в 6 строк с общей квалификацией работы Конрада Шмидта ("N.Z.", 1899, 5, стр. 139); в конце (стр. 145) выкинуто полемических 10 строк о Бернштейне и Шмидте (русск. пер. стр. 184). Сделано две больших вставки. Одна – примечание в 14 строк о кантианцах и их отношении к теории развития – оговорена автором. Другая, об отношении Конр. Шмидта к Канту, вставка особенно важная для целей" полемики, размером также в 14 строк, не оговорена вовсе (стр. 175). На стр. 171 вставлены две фразы, коренным образом изменяющие мысль; именно, объявлено "неправильной мыслью" и "изменою материалистической теории познания" то, что в немецком оригинале цитировалось как мысль материалистическая (именно, будто "мы познаем только скорлупу вещей"). И это далеко еще не все изменения, найденные мною; но я не хочу утомлять внимание читателя.