ВЕРА И НАУКА 3 страница

Понятно, далее, что и сам Плеханов не в состоянии удержаться прочно ни на одном, ни на другом из этих внутренне противоречивых (как всякая метафизика) воззрений, и колеблется между ними, не находя иной, более устойчивой позиции. Так, до 1905 года он отстаивал первое понимание вещей в себе ("иероглифическое"), в 1505 отказался от него (в новом издании "Л. Фейербаха" Энгельса, примечания к нему), а в 1906 – опять повторил (в книге "Критика наших критиков", ст. "Что такое материализм"), а в настоящее время вновь усиленно отвергает его. Во всяком случае, ни здесь, ни там "вещь в себе" не имеет характера чувственного бытия, и значит, существенно отличается от "вещи" Фейербаха, Энгельса и других эмпириков.

Базаров, разбирая вторую точку зрения Плеханова, справедливо заметил (в ст. сборника "Очерки по философии марксизма", стр. 11 и послед.), что если вещи не имеют иного вида, кроме того, какой они получают для живых организмов через их органы чувств, то нам явно приходится, напр., "вид" мира в эпоху вторичных геологических формаций представлять в формах созерцания ихтиозавров и археоптериксов, высших животных того периода; в наших же формах созерцания представлять его неправильно, ибо человеческих органов чувств еще не было, и соответственного им "вида" вещи иметь не могли.

Теперь в эту полемику вмешивается Вл.Ильин. На чью же сторону он становится, на сторону Базарова, не признающего иного бытия, кроме "чувственного", или на сторону Плеханова, признающего бытие не-чувственное, не имеющее "вида", и очевидно, также форм, твердости, запаха и т.д.? Увы! вопреки своему первому, "махистскому" взгляду на вопрос, – самым решительным образом на сторону Плеханова.

"Базаров воображает, что поймал Плеханова на слове. Если де вещи в себе помимо действия на наши органы чувств никакого вида не имеют, то, значит, они не существовали во вторичную эпоху иначе, как "вид" органов чувств ихтиозавров. И это рассуждение материалистов?! Если "вид" есть результат действия "вещей в себе" на органы чувств, то из этого следует, что вещи не существуют независимо от каких бы то ни было органов чувств?" (стр. 84).

Спрашивается, резонно ли это добродетельное негодование? Для всякого – вероятно, даже и для самого Вл.Ильина – ясно, что слово "вид" употребляется и Плехановым, и Базаровым для обозначения не специально оптического, а вообще чувственного характера вещей. И так как бытие вне-чувственного представить себе вообще никакими способами невозможно, а можно представлять только чувственное, последнее же Плехановым поставлено в полную зависимость от наличных "органов чувств", – то несомненно, что "вещи" юрских, меловых и т.д. формаций приходится, с этой точки зрения, представлять именно в формах восприятия тогдашних ящеров. Дело это, конечно, нелегкое, – но возможно, что Плеханов с ним все-таки справится.

Из-за чего же сердится Вл.Ильин? И почему на Базарова?

Если бы Вл.Ильин стоял на своей первой, выше нами изложенной позиции, то он должен был бы рассердиться на Плеханова, и сказать ему, приблизительно, следующее: "Уважаемый учитель! то, что вы говорите о вещах, не имеющих вида, есть сущий вздор. Нет иных вещей, кроме чувственных, то есть имеющих "вид", объем, твердость, запах, все это вместе или по частям, а может быть, и еще многое иное, чего наши восприятия не улавливают, но восприятия других существ уловить могут. "Вид" вещи для нас есть только "часть или сторона" того несравненно более содержательного "вида", который имеет вещь в себе. Напрасно вы под именем материализма проповедуете такую метафизику, за которую вас и высмеивает весьма справедливо мой единомышленник по данному вопросу, Базаров",

Вместо этого, В.Ильин кричит на Базарова: ""Наезднические упражнения"!... невежество не есть аргумент!... беспардонная путаница!... литературное неприличие!..." и т. под. (все это на стр. 84-85). Каким способом получилась такая несообразность?

Объяснение сводится к двум моментам. Благодаря смутности религиозного мышления и преобладающему значению для него словесных форм исповедания, В.Ильин не в состоянии отличить свою основную позицию |от позиции Плеханова, так как последний тоже "называет себя диалектическим материалистом", Базаров же себя так "не называет". И затем – надо же было поддержать авторитет; что же это будет, в самом деле, если всякий Базаров будет позволять себе вольнодумную критику – против кого же? против самого Плеханова; и какую критику? самую непочтительно насмешливую. Нет, вы сами понимаете, читатель, что без крика тут невозможно было обойтись...

А что при этом В.Ильин перешел к совершенно иной концепции "вещей", чем та, которую он же горячо отстаивал в большей части своей книги, – то разве можно придираться к таким пустякам? Тем более, что кроме этого второго, у него имеется по тому же вопросу еще и третье мнение.

XII

Можно ли считать отражение какой-либо вещи ее "частью" или одной ее "стороной"? Очевидно, нет; это совершенно разные понятия, и странно было бы, напр., свой образ в зеркале считать частью своего тела или его "стороной". Тут отношение иное, а именно причинная связь: отражение обусловлено "отражаемым", и в то же время – "отражающим". Так, положим, колебания уровня ртути в термометре могут рассматриваться, как "отражение" температурных перемен в атмосфере; и они определяются, с одной стороны, конечно, тепловым состоянием воздуха ("отражаемое"), с другой стороны – отнюдь не в меньшей, или даже в еще большей степени – самым строением термометра; ибо, например, в обыкновенном сосуде со ртутью температурные колебания не имеют ни той величины, ни той правильности, как в термометре. А считать термометрические колебания "частью" атмосферных изменений температуры было бы, разумеется, нелепостью.

У Энгельса встречаются формулировки, где человеческие восприятия и представления о вещах характеризуются, как "снимки" или "копии" вещей (Abbild), как их "отражения". В.Ильин, естественно, подписывается и под этими формулировками, как под всем, что говорит Энгельс. С выражением полной солидарности Ильин цитирует из Альбрехта Pay следующее определение:

"Ощущения, которые вызываются в нас вещами, суть изображения существа этих вещей" (стр. 278).

"Неизменно с точки зрения Энгельса, – говорит В.Ильин в другом месте, – только одно: это – отражение человеческим сознанием (когда существует человеческое сознание) независимо от него существующего и развивающегося внешнего мира" (стр. 312).

Из Гельмгольца Вл.Ильин цитирует:

"Наши понятия и представления суть действия, которые производят на нашу нервную систему и на наше сознание предметы, которые мы видим, или которые себе представляем" (стр. 275).

И от себя В.Ильин здесь прибавляет: "это – материализм". Но очевидно, что это также – теория "отражения".

На первый взгляд может показаться, что перед нами – простое возвращение к Плеханову, который тоже постоянно говорит о том, что "явления" – это "результаты действия" вещей в себе на органы чувств, или, другими словами, отражения означенных вещей в человеческой чувственной организации. Но – между Плехановым и Ильиным тут есть большая разница, которой не следует упускать из виду. Для Плеханова вещи в себе отнюдь не имеют чувственного характера, который свойствен только их "явлениям", и значит, от этих последних отличаются принципиально. Для Ильина же, как он многократно подчеркивает, "нет иного бытия, кроме чувственного", и вещи в себе принципиально однородны с явлениями; это не метафизическая, как у Плеханова, а эмпирическая теория отражений. Ясно, что она не сходится с обоими взглядами Ильина на "вещь в себе", которые были нами отмечены в предыдущем, что перед нами – третья концепция. И она заслуживает того, чтобы остановиться на ней подробнее.

Подразумевается ли в ней полное и точное подобие между "отражаемым" и отражением? Хотя термины "копия", " снимок", "зеркальное отображение" и могут подать повод к такому истолкованию, но рядом с этим употребляемые более точные и менее образные формулировки – "результат действия на нас вещей в себе" и т. под. – говорят против него; ибо почему "результат действия" какой-нибудь вещи должен быть "зеркально" похож на нее? В опыте неизмеримо чаще встречается отсутствие такого сходства. Если, напр., звуковые волны действуют на иглу и через нее – на валик фонографа, то "похож" ли результат действия на мелодию, которая в нем "отражается"? Конечно, весьма не похож; но во-первых, он "принципиально" не отличается от нее, так как принадлежит к тому же "чувственному бытию", что и она, к тому же "миру элементов"; во-вторых, он "определяется" ею, как вообще обусловленное определяется его условиями. Два разных "отражения" одной и той же "вещи в себе" иногда настолько несходны, что их трудно даже сравнивать. Капля крови, взятая как "вещь для нас" в ее обычном наблюдаемом виде есть однородный, непрозрачный красный шарик; под микроскопом же – т.е. также "вещь для нас", но в других условиях наблюдения, – она является потоком прозрачной жидкости, в которой плавают миллионы слабожелтоватых двояковогнутых, прозрачных телец, и десятки тысяч бесцветных амебовидных живых клеток. Ясно, что ни то, ни другое "отражение" не может считаться точным подобием "отражаемого", капли крови "в себе"; но и то, и другое, очевидно, определяется "отражаемым", или, говоря "по-махистски", находится от него в функциональной зависимости.

Итак, следуя правилу – истолковывать критикуемого автора во всех случаях неясности в благоприятную для него сторону, мы должны принять, что говоря об "отражениях", он подразумевает не грубое понятие о непосредственном сходстве, а научную концепцию зависимости "результата" от "причины", которая "действует". И тогда в каком виде представляется это его третье мнение о "вещах" и "явлениях"?

"Вещи в себе" принимаются за бытие чувственное, т.е. за комплексы элементов, подобных чувственным элементам опыта. Эти комплексы "действуют" одни на другие и "отражаются" одни в других, и между прочим – в человеческом сознании. Эти последние "отражения" представляют из себя также чувственные комплексы элементов, и образуют то, что мы называем "восприятиями" вещей и представлениями о них.

Всякий, кто знаком с моими работами, без труда, но, вероятно, не без удивления узнает в изложенном взгляде В.Ильина – эмпириомонистическую теорию подстановки. Удивление же будет тем более законно, что теорию подстановки В.Ильин ожесточенно критикует, усматривая в ней "бредни философского идеализма", "насмешку над естествознанием", веру в "бога" и т. под. (стр. 270). Но факт остается фактом: в некоторых частях своей книги Вл. Ильин, хочет он этого или не хочет, выступает как эмпириомонист и проповедует всеобщую теорию подстановки.

Должен сознаться, что я не горжусь своим новым последователем. Но в то же время могу констатировать, что в самом факте для меня нет ничего ни существенно нового, ни загадочного. Я даже имею право рассматривать его почти как исполнение одного моего старого предсказания, сделанного более трех лет тому назад.⁴ А именно я тогда убеждал Плеханова, что если он из своей "теории отражений" устранит заведомо метафизические черты, и попробует понять "вещи в себе" как чувственное бытие, а не как непознаваемый кантианский ноумен, то логическая необходимость приведет его к теории всеобщей подстановки. В прошлом году я снова настойчиво и обстоятельно указывал на тот же логический путь к эмпириомонизму, добиваясь прямого ответа с его стороны.⁵ Но от Плеханова я ответа не дождался, – он предпочел поговорить о других вещах. Зато Вл.Ильин доставил мне полное нравственное удовлетворение, выполнивши на деле то, что я предлагал Плеханову; очевидно, вышеуказанные страницы моих произведений для В.Ильина, по крайней мере, не пропала даром. Конечно, теория подстановки еще не весь эмпириомонизм, но во всяком случае – половина эмпириомонизма, и при том такая, на которую особенно нападает большинство моих критиков – и В.Ильин в том числе.

XIII

Мы более или менее рассмотрели собственные взгляды Вл. Ильина, каковых по двум основным вопросам у него оказалось шесть: весьма необычное для философов богатство мыслей. Теперь, переходя к отрицательной или собственно критической стороне его работы, я позволю себе остановиться на его полемике с эмпириомонизмом.

Одна из особенностей эмпириомонизма состоит в том, что он позволяет себе ставить и пытается решать некоторые вопросы, устраняемые a priori эмпириокритиками и еще более – нашей отечественно-материалистической школой Плеханова. Таков вопрос об объяснении различия между физическим и психическим, об исследовании генезиса физической и психической связи опыта. Эмпириокритики считают, что достаточно констатировать ту и другую связь и их различие, что на этом задача философии кончается, что "физическое" и "психическое" даны нам, и нечего спрашивать об их происхождении. А плехановская школа в этих вопросах еще умереннее. Она постоянно оперирует понятиями "природы" и "духа", "материального" и "духовного", понятиями для всех очень привычными, но именно потому и очень смутными, применяемыми в очень различных оттенках и значениях; и она не дает никакого определения этим двум понятиям кроме того, что "природа" или "материя": есть первичное, а "дух" вторичное. Более того, эта школа принципиально отказывается дать иное определение обоих основных понятий, утверждая, что раз "материя" или "природа" есть первичное, то она никакому определению не подлежит, а все определяется через нее, и "дух" в том числе. Такую позицию заняли Ортодокс, Деборин, Рахметов при осторожном молчании учителей, Бельтова и Плеханова, которым как раз и принадлежит знаменитое взаимное определение материи через дух и обратно.

Результаты этой полемики были, по всей вероятности, уже вполне ясны для тех, кто мог следить за нею, – когда на сцену выступил Вл. Илы и бросил на чашку весов свое авторитетное мнение, – на этот раз, к счастью, только одно; но зато очень определенное.

"...Что значит – дать определение? Это значит прежде всего подвести данное понятие под другое, более широкое. Например, когда я определяй осел есть животное, я подвожу понятие "осел" под более широкое понятие Спрашивается теперь, есть ли более широкие понятия, с которыми могла бы оперировать теория познания, чем понятия: бытие и мышление, материя ощущение, физическое и психическое? Нет. Это – предельно-широкие самые широкие понятия, дальше которых по сути дела (если не иметь в вид всегда возможных изменений номенклатуры) не пошла до сих пор гносеология. Только шарлатанство или крайнее скудоумие может требовать такого "определения" этих двух "рядов", которое не состояло бы в "простом повторении" то или другое берется за первичное". И далее: "Достаточно ясно поставить вопрос, чтобы понять, какую величайшую бессмыслицу говорят махисты. когда они требуют от материалистов такого определения материи, которое бы не сводилось к повторению того, что материя, природа, бытие, физическое есть первичное, а дух, сознание, ощущение, психическое – вторичное" (стр. 164).

Плохо дело "махистов". А все-таки? Что, если мы попробуем найти "более широкие понятия", и "определить" ими, если не "материю" и "дух", то хотя бы физическое и психическое, что, по словам Вл.Ильина, совершенно так же трудно, а для нас – удобнее, потому что эти понятия – более точные.

И физическое и психическое познаются, т.е. образуют материал познания, или, что выражает ту же мысль, – одинаково принадлежит к миру опыта. Вот вам уже одно "более общее понятие".

Пойдем дальше. Опыт или материал познания мы можем анализировать. Выполним анализ как можно старательнее, и проведем его так далеко, как только удастся. Мы приходим к "элементам опыта". Махисты признают такими элементами цвета, тоны, формы, запахи и т. под. Эмпириомонизм находит, что элементами опыта являются процессы возникновения или исчезания в опыте цветов, тонов, форм и т. под., т.е. на место "махистских" статических элементов ставит динамические. Не будем останавливаться на этой разнице; важно то, что анализ к таким или иным элементам нас приведет, и пока мы их не разложим дальше, мы должны будем довольствоваться ими.

Итак, мы получили элементы опыта. Спрашивается, для "физического" и "психического" они одни и те же или различные? Оказывается, одни и те же, возьмем ли мы "махистскую" концепцию или эмпириомонистическую: и "физические" и "психические" явления и "процессы среды" и "восприятия", "представления" и т. под., разлагаются на элементы цветов, тонов, твердого, мягкого, формы и т.д., возникающие или исчезающие в опыте. Итак, мы имеем еще одно "более общее понятие": элементы опыта.

Сделаем еще шаг. В каких соотношениях выступают элементы опыта? В той или иной определенной связи. Вот и третье более общее понятие: связь элементов.

Затем мы исследуем характер связи элементов в физическом и психическом. Оказывается что он различен. Теперь ясно, что если мы укажем, какая именно эта связь в том и другом случае, то получим определение физического и психического через более общие понятия – опыт, элементы, связь. Чтобы не усложнять изложения, я не привожу здесь этих определений, ни махистских, ни эмпириомонистических, тем более, что о них будет еще речь впереди. Факт налицо, что они существуют, и что они образованы самым законным образом, через точный анализ и подведение частного под общее.

Итак, кто же виновен в "величайшей бессмыслице" и "шарлатанстве или крайнем скудоумии"? По-видимому, законы логики.

Дальше Вл.Ильин пишет:

"Гениальность Маркса и Энгельса и проявилась, между прочим, в том, что они презирали гелертерскую игру в новые словечки, мудреные термины, хитрые "измы", а просто и прямо говорили: есть материалистическая и идеалистическая линия в философии, а между ними разные оттенки агностицизма" (стр. 164-165).

Вот, вот: презирали "измы", а говорили просто: материализм, идеализм, агостицизм. Ну, разве можно до такой степени зарапортоваться.

Но всего лучше здесь окончательный вывод нашего автора:

"Потуги найти "новую" точку зрения в философии характеризуют такое же нищенство духом, как потуги создать "новую" теорию стоимости, "новую" теорию ренты, и т. под." (стр. 165).

Итак, наука прекратила свое течение...

Какое, однако, счастье для Маркса, что Вл.Ильин живет теперь, а не 60 лет тому назад, когда Маркс имел наглость открывать "новые" для своего времени точки зрения во всех этих областях!

Ибо консерватизм авторитарного мышления всегда и всюду одинаков по существу.

XIV

Вторая особенность эмпириомонизма и его различие от школы Маха-Авенариуса заключается в том, что связь элементов опыта он понимает как организацию элементов, а не как простое их соединение в комплексы и ряды с известной закономерностью.

Понятие "организация" отличается от понятия "соединение" не только тем, что включает мысль о сопротивлении организованного комплекса всякому разъединению или вообще изменению, которое в нем вызывают какие-либо внешние воздействия, – но также идею исторического развития данной связи, создающейся, разрушающейся и преобразующейся в борьбе ее форм. Именно эта сторона эмпириомонистической концепции позволяет ставить вопрос об "объяснении" различия между физическим и психическим опытом, – то есть о происхождении и развитии того и другого, об их генетическом соотношении.

Я не имею, конечно, возможности сколько-нибудь подробно излагать здесь методы и результаты моего исследования. Я сделал это в других работах⁶. Вывод был тот, что физические и психические комплексы отличаются одни от других типом и ступенью организации. Комплексы психические характеризуются более низкой, ассоциативной формой организации, или, что то же, "субъективной"; это – индивидуально-организованный опыт. Комплексы же физические, "тела", и "процессы", которые мы считаем "данными" нам в нашей "среде", обладают более высокой формой организации, "объективной закономерностью", за которой скрывается коллективный процесс труда и познания, вырабатывающий все более стройные и сложные группировки элементов; это – социально-организованный опыт.

Далее, находя, что уже ассоциативная или психическая организация опыта представляет довольно высокую ступень, и могла сложиться только путем долгого исторического усложнения и совершенствования форм связи элементов, я пришел к выводу о существовании, в прошлом, а также и в настоящем, всевозможных низших ступеней, от стихийного хаоса элементов до организованности опыта, хотя бы самого слабого и несовершенного. Эти низшие комплексы и соответствуют материалистическому понятию о природе без человека и других живых существ, без отношения к индивидуальному или коллективному субъекту, о "неорганических вещах в себе". То, что мы называем "вещами" в своем опыте – это только "вещи в нас", результат нашей организующей деятельности, нашей трудовой и познавательной обработки мира элементов; "вещи" же "в себе" или, как я предпочитал называть их, непосредственные комплексы, не таковы; они несравненно богаче содержанием, чем их "отражения" – физические комплексы опыта, – но несравненно менее организованы; в них связь элементов и более проста, и менее устойчива, и менее определенна.

Таким образом, эмпириомонизм рассматривает вселенную, как бесконечно развертывающийся мир элементов, организующихся в комплексы все большей сложности и стройности, от группировок самых неустойчивых и непрочных, отражающихся в человеческом опыте как "неорганическая природа", к сочетаниям ассоциативным, воспринимаемым нами как "одаренные психикой живые существа", к человеческой организации опыта, индивидуальной и социальной, и может быть, к дальнейшим, еще более совершенным формам и типам.

Трудовую деятельность людей вообще и познание, в частности, эмпириомонизм, соответственно своей общей картине мира, понимает как борьбу, направленную к организации низших и стихийных комплексов среды в формы, принадлежащие к социальному бытию или его поддерживающие. При этом идеология оказывается организующей формой социального бытия, и специально всякая "истина" – организующей формой опыта.

Эту сторону эмпириомонизма – учение об организующей роли идеологии в жизни общества и об исторически-социальном характере и значении "истин" (как и "заблуждений") я формулировал раньше других его сторон,⁷ и может быть, именно потому Вл.Ильин направляет свою атаку на нее прежде всего.

XV

Вот как доказывает В.Ильин "нелепость" той мысли, что истина есть организующая форма человеческого опыта.

"Естествознание не позволяет сомневаться в том, что его утверждение существования земли до человечества есть истина. С материалистической теорией познания это вполне совместимо: существование независимого от отражающих отражаемого (независимость от сознания внешнего мира) есть основная посылка материализма. Утверждения естествознания, что земля существовала до человечества, есть объективная истина. С философией махистов и с их учением об истине непримиримо это положение естествознания: если истина есть организующая форма человеческого опыта, то не может быть истинным утверждение о существовании земли вне всякого человеческого опыта" (стр. 134-135).

Признание "отражаемого" есть, как читателю известно, также одно из основных положений эмпириомонизма (всеобщая теория постановки), и на этом основании Вл.Ильин должен был бы немедленно объявить меня материалистом; а он не только упорно называет меня "махистом", но и приписывает махистам вообще мои взгляды на идеологию и познание. Но оставим эти искажения в стороне – их все равно не пересчитаешь, – а зададим такой вопрос: почему, собственно, "утверждение о существовании земли вне всякого человеческого опыта" не может быть организующей формою этого самого опыта?

Удивительно повторяется все на свете: несколько лет тому назад против меня "защищал" естествознание г. Бердяев, теперь это делает В.Ильин, – тот и другой под знаменем "абсолютного". И совершенно одинаково тот и другой сумели при этой защите обнаружить "абсолютное" незнакомство с тем самым естествознанием, которое они так мужественно взялись от меня спасать. Г. Бердяев приписывал тогда современному естествознанию теории XVI-XVIII века, а В.Ильин теперь объявил нынешнюю геологию абсолютной и вечной величиной, а в то же время заявляет, что ее учение о прошлом земли не может быть организующей формой нашего опыта.

Но что такое – это учение?

Люди рылись в земной коре, в поисках за полезными металлами и минералами, изучая в трудовом опыте расположение и взаимоотношения различных пластов земли; на обрывах и расщелинах гор находили они сложные картины взаимной связи этих пластов, важные и интересные для эксплуатации скрытого богатства земли. В то же время люди наблюдали, – а иногда испытывали и на самих себе, – различные стихийные процессы, изменяющие строение земной коры. Весь этот материал опыта, естественно, организовался в ту объединяющую идею, что нынешнее состояние земной коры есть результат долгого развития.

Далее, в различных пластах коры находились остатки различных организмов, растительных и животных. В позднейших наслоениях имеются остатки человеческих существ и человеческого труда; в более глубоких таких следов не имеется, а есть только скелеты животных более низких типов. Идя дальше в глубину, за известным пределом не находится уже никаких указаний на органическую жизнь. Этот палеонтологический материал, в связи с современно биологическим, можно гармонически объединить, организовать только в такую идею, что "земля существовала до человека, и даже до всякой жизни вообще".

Разве же не очевидно, таким образом, что данная идея есть именно организующая форма опыта?

Но Вл.Ильин вообще ни за что не хочет понять, что означает самая формула "организовать опыт". По поводу проводимой мною мысли, что законы не даны готовыми в опыте, а вырабатываются познанием, как средство его организовать, "согласовать его в стройное единство", наш автор остроумно замечает:

"Итак, закон, что за осенью следует зима, за зимою весна, не дан нам в опыте, а создан мышлением, как средство организовать, гармонизовать, согласовать... что с чем, т. Богданов?" (стр. 192).

Смею уверить почтенного автора, что такие сложные, обобщающие понятия, как "осень", "зима", "весна" в опыте нам, действительно, не даны, а выработаны исторически. В опыте же были даны, напр., в большом количестве элементы "холода", в соединении с элементами, образующими комплексы "снег", "лед", с повышенным количеством элементов "темноты" (долгие ночи) и т.п.; и весь этот чувственный материал был организован в понятии "зима". Иной чувственный материал, также огромный и сложный (возрастание суммы элементов "теплого", "сырого", "зеленого", "светлого" и т.д.), был организован в понятии "весна". Наконец, повторение той или иной суммы переживаний, со сравнительно малыми вариациями, послужило материалом для организующей "идеи" или "закона": за зимой следует весна. Ничего абсолютного ни в обоих понятиях, ни в объединяющем их законе нет, и не может быть; опыт может дать нам снег в мае, это внесет в понятие "весна" некоторое противоречие, но недостаточно сильное, чтобы разрушить самое понятие и привести к выработке новой организующей формы. А вот, если мы поселимся в экваториальных странах, то опыт принесет нам так много противоречий, что прежние организующие формы – понятия "зимы", "весны" – совсем их не выдержат, и неизбежно выработаются новые, напр., – "за периодом сухости следует период дождей" и т.п.

Интересно знать, теперь постигнет ли В.Ильин, "что с чем организуется" в человеческих понятиях и идеях?