КЭЛ. – Я не умею молчать! 3 страница

АЛЬБУРИ. – Женщины говорят так быстро, я не успеваю их понять.

ЛЕОНА. – Быстро, по-вашему, это быстро? Вот уже час как я думаю только об этом, по-вашему, после часа раздумий я не могу сказать, что это все серьезно, обдуманно, бесповоротно? А вы, что вы подумали, когда меня увидели?

АЛЬБУРИ. – Я подумал: эту монету обронили в песок; и пока она блестит ни для кого; значит, я могу ее подобрать и подержать при себе, пока ее не потребуют вернуть.

ЛЕОНА. – Оставьте ее себе, никто не потребует ее возвращать.

АЛЬБУРИ. – Старый мужчина сказал мне, что ты принадлежишь ему.

ЛЕОНА. – Так это козлик, это он вас смущает? Боже мой! Бедненький козлик, он и мухи не обидит. Кто я для него, по-вашему? Маленькая подружка, маленькая прихоть, только потому что у него есть деньги, и он не знает, куда их деть. А у меня их нет; правда, мне жутко повезло, что я его встретила? Чем я не ведьма – поймать такой шанс? Моя мать, если бы только узнала, удивилась бы страшно, она бы мне тут же заявила: вот бестия, такой шанс выпадает либо актрисам, либо проституткам; а я вот ни то, ни другое, а со мной это произошло. Когда он мне предложил приехать к нему в Африку, я сказала да, я готова, да; «Du bist der Teufel selbst, Schelmin!”[13]

Козлик такой старый, такой добрый; знаете, он от меня ничего не требует. За это я и люблю стариков; и они меня обычно любят. Они мне часто улыбаются на улице, мне с ними хорошо, я чувствую какое-то родство с ними, я с ними на одной волне; а вы, Альбури, вы с ними на одной волне?

Я сама иногда тороплюсь постареть и подобреть; тогда можно будет болтать часами, ничего ни от кого не ожидая, ничего не требуя, ничего не боясь, ни о ком не говоря худого слова, забыв о жестокости и несчастьях; Альбури, почему люди такие злые? (Легкий хруст ветки.) Вокруг так спокойно, так тихо! (Хруст веток, невнятные возгласы вдалеке.) Нам так хорошо здесь вдвоем.

АЛЬБУРИ. – Тебе, но не мне. Здесь место для белых.

ЛЕОНА. – Еще немного, хотя бы еще минуту. У меня болят ноги. Туфли эти ужасные, врезаются прямо в лодыжки и в пальцы. Вот, это же кровь, вот это. Вот, смотрите: настоящее маленькое свинство, три тоненьких полоски кожи, скроенных именно для того, чтобы стереть вам ноги, и за этакое свинство с вас дерут столько – что уф! Я не чувствую в себе решимости прошагать в них несколько километров.

АЛЬБУРИ. – Я держал тебя при себе столько, сколько мог. (Шум грузовика, совсем близко.)

ЛЕОНА. – Он приближается.

АЛЬБУРИ. – Это белый.

ЛЕОНА. – Он ничего вам не сделает.

АЛЬБУРИ. – Он меня убьет.

ЛЕОНА. – Нет!

Они прячутся; слышно, как останавливается грузовик, землю освещает свет фар.

XII

Кэл, с ружьем в руке, покрытый черной грязью.

ГОРН (внезапно появляясь из темноты). – Кэл!

КЭЛ. – Начальник? (Смеется, бежит к нему.) Как я тебе рад.

ГОРН (морщась). – Ты откуда?

КЭЛ. – Из дерьма.

ГОРН. – Не подходи, а то меня вырвет.

КЭЛ. – Начальник, ты сам мне сказал, чтобы я выпутывался как угодно, но нашел его.

ГОРН. – И что? Нашел?

КЭЛ. – Нет, начальник, нет. (Плачет.)

ГОРН. – Значит, ты зря влез в дерьмо! (Смеется.) Господи, вот идиот.

КЭЛ. – Не смейся надо мной. Это была твоя идея, а я потом должен один выпутываться. Это твоя идея, а я из-за тебя столбняк подхвачу.

ГОРН. – Давай-ка в дом. Ты невозможно пьян.

КЭЛ. – Нет, начальник, я хочу его найти, я должен его найти.

ГОРН. – Найти? Поздно, идиот. Поди узнай, в какой он теперь плавает реке. Скоро дождь начнется. Поздно. (Направляется к грузовику.) Представляю, в каком состоянии сиденья. Господи, ну и воняет!

КЭЛ (хватая его за воротник). – Начальник, ты здесь шеф; шеф, ты здесь босс. Это ты должен сказать, что мне теперь делать. Держи меня крепче! Я не умею плавать, я утону, старик. И осторожней, ты, придурок, не смейся надо мной.

ГОРН. – Успокойся, у тебя нервы не в порядке. Пойдем, Кэл, ты же знаешь, я над тобой нисколько не смеюсь. (Кэл его отпускает.) Как это тебя угораздило? Надо тебя продезинфицировать.

КЭЛ. – Видишь, как я вспотел, видишь ты это; гадство, оно не желает сохнуть. У тебя нет бутылки пива? (Плачет.) А стакана молока? Я хочу молока, старик.

ГОРН. – Успокойся, мы возвращаемся в поселок, тебе надо вымыться, скоро начнется дождь.

КЭЛ. – Ну что, теперь я могу его пристрелить, а, могу?

ГОРН. – Не ори ты так, Господи.

КЭЛ. – Горн!

ГОРН. – Что?

КЭЛ. – Скажи, старик, по-твоему, я сволочь?

ГОРН. – Что ты несешь? (Кэл плачет.) Кэл, малыш!

КЭЛ. – Я вдруг увидал Тубаба, прямо перед собой, вижу, глядит на меня маленькими задумчивыми глазками. Тубаб, собачка моя! Я говорю: тебе-то к чему мечтать, ты-то о чем задумался? А он рычит, шерсть дыбом, и осторожно так крадется вдоль сточной канавы. Я за ним. Тубаб, дурачина, тебе-то это зачем? Или учуял кого? А он топорщит шерсть, лает и прыгает в канаву. Я себе говорю: он кого-то учуял. И прыгаю за ним.

Но я ничего не нашел, ничего кроме дерьма. Выходит, я его бросил в канаву, а он, выходит, уплыл. Не могу же я обыскать все реки в округе и обшарить все озеро, чтобы найти этот труп. А теперь и Тубаб тоже уплыл. Я опять один, я весь в дерьме. Горн!

ГОРН. – Что?

КЭЛ. – За что мне это, старик, что я плохого сделал?

ГОРН. – Ты сделал то, что должен был сделать.

КЭЛ. – Так я могу его пристрелить, старик, я ведь теперь это должен сделать, да, это?

ГОРН. – Господи, не ори; хочешь, чтобы тебя было слышно до самой деревни?

КЭЛ (заряжая ружье). – Отличное место: ни единого зрителя; никого, чтобы требовать; никого, чтобы плакать. Здесь ты исчезнешь в зарослях папоротника, сволочь, здесь твоя шкура ничего не стоит. Я снова на подъеме, я снова ожил, старик. (Принимается нюхать воздух.)

ГОРН. – Дай мне ружье. (Пытается выхватить его у Кэла; Кэл сопротивляется.)

КЭЛ. – Осторожней, старик, осторожней. Может, я не слишком силен в каратэ, может, я и с ножом не умею управляться, но с ружьем я поистине ужасен. Ужасен ужасен. Даже с револьвером или с автоматом ужасен, против этого ты ничего не стоишь.

ГОРН. – Ты что, хочешь иметь дело со всей деревней? С полицией хочешь объясняться? Будешь и дальше делать глупости? (Шепотом.) Ты мне веришь? Веришь или нет? Лучше не вмешивайся. Не давай волю нервам, мой мальчик. В делах требуется сохранять хладнокровие; до рассвета все устроится, поверь мне. (Пауза.) Я не люблю крови, мой мальчик, совсем не люблю, никогда не мог к ней привыкнуть, никогда, кровь выбивает меня из равновесия. Я с ним поговорю еще раз, и на этот раз, я его отымею, поверь. У меня свои тайные методы. Зачем это все, зачем все то время, что я провел в Африке, если не затем, чтобы узнать их лучше тебя, до кончиков ногтей узнать; чтобы иметь собственные средства, против которых они бессильны? Зачем пускать кровь, если и так все можно устроить на раз?

КЭЛ (принюхивается). – Запах женщины, запах негра, бьющий в ноздри запах папоротника. Он здесь, начальник, ты не чувствуешь?

ГОРН. – Хватит кривляться.

КЭЛ. – Ты не чувствуешь, начальник? (Собачий лай вдали.) Это он? Да, это он; Тубаб! Иди ко мне, собачка, иди сюда, и никогда больше не бросай меня, иди сюда, я тебя поглажу, птичка моя, поцелую тебя, тварь ты такая. (Плачет.) Я люблю его, Горн; за что мне это, почему я такая сволочь?

ГОРН. – Ты не сволочь!

КЭЛ. – Зато ты придурок, конченый придурок, начальник! Ну да, я все-таки сволочь. Но я так хочу, я сам это выбрал. Я человек дела. А ты – ты говоришь, говоришь, ты только говорить умеешь. А что ты будешь делать, а? Eсли он тебя не послушает, а? Если твои маленькие тайные методы не сработают, а? Они же ни хера не сработают, и вот тут, по счастью, окажусь я, вот такая сволочь; по счастью, будет кому действовать. Потому что конченые придурки к делу непригодны.

Если какой-нибудь бубу плюет в меня, я в него стреляю, и я прав, прав, гадство; они не плюют в тебя только благодаря мне, а вовсе не из-за того, что ты с ними говоришь, говоришь, говоришь как конченый придурок. Он плюет, я стреляю, а ты - ты этому рад: потому что еще пара сантиметров – и пришлось бы в ботинок, еще сантиметров десять – и на брюки, а еще чуть выше – и в рожу. Что бы ты тогда делал, если бы не я? Ты бы так и говорил, говорил бы с неутертым плевком на роже? Чертов придурок.

Они здесь все время плюют, а ты, что делаешь ты? Да ничего, как будто ничего этого не видишь. Открыли один глаз – сплюнули, открыли второй – опять сплюнули, они плюют при ходьбе, при еде, плюют, когда пьют, сидя, лежа, стоя, по-всякому; после каждого куска, после каждого глотка, весь день, во всякую минуту; их плевки скоро покроют весь песок на площадке и на дорожках, они просачиваются в землю, разжижают грязь, а мы потом вязнем в ней сапогами. А из чего, собственно, состоит плевок? Кто знает? Из жидкости, разумеется, на девяносто процентов, как все человеческое тело. Но из чего еще? Что входит в остальные десять процентов? Кто мне скажет, ты? Их плевки – прямая угроза нам.

Если собрать все плевки всех негров всех племен по всей Африке, и в один день вырыть колодцы, куда они все разом сплюнут, провести каналы, построить дамбы, шлюзы, плотины, акведуки; если соединить все ручейки из плевков черной расы по всему континенту, плевков в нашу сторону, то они покроют земли всей планеты, которые погрузятся в море черной угрозы; и не останется ничего кроме моря соленых вод и моря смешавшихся плевков, и только негры удержатся на поверхности их собственной стихии. Я этого не допущу, я за то, чтобы действовать, я мужчина. Когда ты прекратишь говорить, старик, когда ты это прекратишь, Горн…

ГОРН. – Все-таки, давай я попробую. Если у меня не получится его убедить…

КЭЛ. – Да, начальник.

ГОРН. – Только сначала успокойся; успокой ты свои бабьи нервы, Господи Боже.

КЭЛ. – Да, начальник.

ГОРН. – Видишь ли, Кэл, малыш...

КЭЛ. – Заткнись. (Собачий лай вдали; Кэл уносится стрелой.)

ГОРН. – Кэл! Назад, это приказ: назад!

Шум грузовика, который трогается с места. Горн остается.

XIII

Хруст ветвей. Горн включает фонарик.

АЛЬБУРИ (в темноте). – Уберите свет!

ГОРН. – Альбури? (Пауза.) Идите сюда. Покажитесь.

АЛЬБУРИ. – Уберите свет фонаря!

ГОРН (смеется). – Какой вы нервный! (На время гасит фонарь.) Голос у вас – поневоле вздрогнешь.

АЛЬБУРИ. – Покажите, что вы прячете за спиной.

ГОРН. – Ах, за спиной? Ружье или револьвер? Угадайте, какого калибра. (Достает из-за спины две бутылки виски.) Вот что я прячу. Вы по-прежнему сомневаетесь в моих намерениях? (Смеется, зажигает фонарь.) Ну же, расслабьтесь. Я хотел предложить вам попробовать вот это – это из лучшего. Признайте, что все шаги, месье Альбури, все шаги навстречу делаю я; и не забывайте об этом, когда будем потом вспоминать. Раз вы не хотите идти ко мне, я иду к вам; поверьте, я делаю это только по дружбе, ради нашей бескорыстной дружбы. А вы как думали: вам удалось меня растревожить, то есть, я хочу сказать, разволновать. (Показывает виски.) Это поможет вам стать со мной откровенней. Я, кажется, забыл стаканы: надеюсь, вы не сноб; хотя виски даже лучше пить из бутылки, чтобы меньше выдыхался; так делают те, кто умеет пить; а я хочу научить вас пить. (Шепотом.) Вас что-то беспокоит, месье Альбури?

АЛЬБУРИ. – Почему?

ГОРН. – Не знаю. Глаза у вас бегают.

АЛЬБУРИ. – Меня ищет другой белый. У него ружье.

ГОРН. – Знаю, знаю, знаю; думаете, почему я здесь? Пока я здесь, он вам ничего не сделает. Постойте, надеюсь, вы не считаете зазорным пить со мной из одной бутылки? (Альбури пьет.) Отлично, по крайней мере, вы не сноб. (Горн пьет.) Дайте ему время; он не сразу открывает свой секрет. (Пьют.) Я тут случайно узнал, что вы мастер по части каратэ; это правда, вы в самом деле мастер?

АЛЬБУРИ. – Смотря что иметь в виду под словом мастер.

ГОРН. – Вот не желаете вы мне ничего рассказывать! А я не прочь освоить парочку приемов, когда-нибудь, когда у нас будет время. Хотя предпочитаю сказать вам сразу: нет у меня доверия к восточным техникам. Старый добрый бокс! Вы когда-нибудь занимались старым добрым традиционным боксом?

АЛЬБУРИ. – Традиционным нет.

ГОРН. – Тогда на что вы рассчитываете? На днях я обучу вас паре-другой приемов. Когда-то я был крут, в молодости я даже на профессиональном ринге выступал; это искусство не забывается. (Шепотом.) Будьте покойны, не бойтесь; вы здесь со мной, а для меня гостеприимство – священный долг: к тому же, вы здесь практически на французской территории; вам нечего бояться. (Они переходят от одной бутылки к другой.) Мне не терпится узнать, что вы предпочитаете: хочу понять, какой у вас характер. (Пьют.) Вот этот – определенно, определенно острый на вкус: чувствуете, какой острый. А в этом ничего лишнего, он перекатывается вроде маленьких шариков, тысяч шариков, скорее, металлических, - разве не так? Как вам кажется? Острота этого не вызывает сомнений; он с такими, - если никуда не спешить, чтобы прочувствовать, - явными гранями, которые царапают язык, или нет? Что скажете?

АЛЬБУРИ. – Я не чувствую ни шариков, ни остроты, ни граней.

ГОРН. – Нет? А между тем, это бесспорно. Попробуйте еще. Может, вы боитесь опьянеть, может такое быть?

АЛЬБУРИ. – Я остановлюсь раньше.

ГОРН. – Хорошо, отлично, превосходно, мои поздравления.

АЛЬБУРИ. – Зачем вы пришли сюда?

ГОРН. – Посмотреть на вас.

АЛЬБУРИ. – Зачем вам на меня смотреть?

ГОРН. – Смотреть, болтать, терять с вами время? По дружбе, ради нашей бескорыстной дружбы. Есть и другие причины. Мое общество вас тяготит? А ведь вы сами говорили, что были бы рады кое-что узнать, разве не так?

АЛЬБУРИ. – У вас мне узнавать нечего.

ГОРН. – Поздравляю, тут вы правы. Я догадывался, что вы надо мной потешаетесь.

АЛЬБУРИ. – От вас, вопреки вам, я узнал только одно: ни в вашей голове, ни в ваших карманах не хватит места, чтобы вместить всю вашу ложь: она все равно вылезет наружу.

ГОРН. – Опять-таки поздравляю, но вот тут вы не правы. Попробуйте, спросите меня о чем угодно, чтобы убедиться, что я вам не лгу.

АЛЬБУРИ. – Где мне взять оружие?

ГОРН. – Только не оружие, нет; вы все помешались на оружии!

АЛЬБУРИ. – У него оно есть.

ГОРН. – Тем хуже для него. Хватит про этого идиота. Кончит свои дни за решеткой, оно и к лучшему. Когда меня от него избавят, я буду только рад. Альбури, я готов все вам выложить начистоту: в нем причина всех моих неприятностей; избавьте меня от него, я не стану вам мешать. Но уж и вы мне выкладывайте, Альбури: чего добиваются ваши руководители?

АЛЬБУРИ. – У меня нет руководителей.

ГОРН. – Тогда почему вы ведете себя как агент тайной полиции?

АЛЬБУРИ. – Doоmi xaraam!

ГОРН. – Предпочитаете и дальше играть в прятки? Как вам будет угодно. (Альбури плюет на землю.) Только не сердитесь.

АЛЬБУРИ. – Как человеку разобраться в вашей лжи и в ваших предательствах?

ГОРН. – Альбури, когда я вам говорю: делайте, что хотите, я больше не стану его покрывать, это не ложь, поверьте. Я не лукавлю.

АЛЬБУРИ. – Это предательство.

ГОРН. – Предательство? А кого предавать? О чем вы?

АЛЬБУРИ. – Вашего брата.

ГОРН. – Ну уж нет, извините, давайте без этих ваших африканских словечек! Я не имею никакого отношения к делам этого человека, его жизнь меня не касается.

АЛЬБУРИ. – Хотя вы одной расы, разве не так? Одного племени, разве не так? У вас один язык?

ГОРН. – Да, если хотите, мы из одного племени.

АЛЬБУРИ. – Вы оба здесь хозяева, разве не так? Вы в праве безнаказанно открывать и закрывать стройки? Вы в праве нанимать и увольнять рабочих? Останавливать и запускать станки? Вы оба владеете грузовиками и машинами? Кирпичными складами и электричеством, всем, что здесь есть, вы оба, разве не так?

ГОРН. – Да, если хотите, для вас, в целом, ладно, да. И что?

АЛЬБУРИ. – Тогда почему вы боитесь слова брат?

ГОРН. – Потому что за последние двадцать лет, Альбури, мир изменился. А знаете, что изменилось? Появилась разница между ним и мной, между безумным, алчным, отвязным убийцей и человеком, приехавшим сюда совершенно с другим сознанием.

АЛЬБУРИ. – Откуда мне знать, какое у вас сознание.

ГОРН. – Альбури, я сам был рабочим. Я не всегда был хозяином, поверьте. Когда я приехал сюда, я знал, что значит быть рабочим; и сам всегда обращался со своими рабочими, - неважно, черными там, или белыми, - так же, как обращались со мной, когда я был рабочим. Вот оно, сознание, о котором я говорю: знать, что если будешь обращаться с рабочим как со скотом, он отомстит тебе по-скотски. Вот она разница. Теперь другое-прочее: надеюсь, вы не станете обвинять меня в том, что рабочий несчастен здесь ровно так же, как везде; это данность, я тут ни при чем. Я испытал это на себе. К слову сказать, вы верите, что хоть один рабочий на свете может сказать: я счастлив? Неужели вы думаете, что хоть один человек на свете когда-нибудь скажет: я счастлив?

АЛЬБУРИ. – Какое дело рабочим до переживаний хозяев, а черным – до переживаний белых?

ГОРН. – Вы упрямец, Альбури. Я прекрасно понимаю, для вас я не человек: что бы я ни говорил, что бы ни делал, что бы ни думал, как бы ни выворачивал перед вами душу, вы видите во мне только белого и начальника. (Пауза.) Ну да ладно, ни все ли равно. Это не мешает нам вместе дернуть по стаканчику. (Пьют.) Странно. Я все время чувствую, что вы – это не совсем вы, как будто за вами есть еще кто-то; вы так рассеянны! Нет-нет, ничего не говорите, я ничего не желаю знать. Пейте. Ну как, действует?

АЛЬБУРИ. – Нет.

ГОРН. – Прекрасно, поздравляю! (Шепотом.) Альбури, я хочу попросить вас об одолжении. Не говорите ей ничего, не говорите ей, зачем вы здесь, не рассказывайте ей ни о мертвецах, ни о прочих мерзостях, не пытайтесь ее обратить, не говорите ей ничего, что могло бы заставить ее сбежать. Надеюсь, вы этого еще не сделали. Наверно, не стоило мне ее сюда привозить, даже наверняка, я знаю, но я влюбился. Я знаю, это безумие, но я, правда, я влюбился с первого взгляда, а теперь – нет, не надо ее пугать. Она нужна мне; мне нужно ощущать ее присутствие. Я ее почти не знаю, желаний ее не знаю, я предоставил ей полную свободу. Мне достаточно видеть ее рядом, ничего другого я не прошу. Не заставляйте ее бежать отсюда. (Смеется.) А вы как думали, Альбури, я не хочу закончить свои дни в одиночестве, старым идиотом. (Он пьет.) В жизни я видел много смертей, много, - и много мертвых глаз; так вот, каждый раз, когда я вижу глаза мертвеца, я говорю себе, что нужно быстро-быстро покупать себе все, что притягивает взгляд, и что деньги должны быть потрачены быстро-быстро, и именно на это. А иначе зачем вообще деньги? Семьи у меня нет. (Они пьют.) Хорошо пошло, правда? Не похоже, что вы опасаетесь алкоголя, это радует. На вас все еще не действует? Да вы боец. Покажите-ка. (Берет его левую руку.) Для чего вы отрастили такой длинный ноготь, один только этот? (Разглядывает ноготь на его мизинце.) Это как-то связано с религией? Это тайна? Вот уже час как ваш ноготь меня беспокоит. (Ощупывает его.) Должно быть, это оружие, оно ужасно, если уметь с ним обращаться, этакий кинжальчик, маленький, да удаленький. (Понизив голос.) А может, он служит вам в любви? Бедный мой Альбури, если вы и женщин не опасаетесь, то все, вы пропащий человек! (Смотрит на него.) Вы молчите; вы храните ваши маленькие тайны; в сущности, я уверен, что вы с самого начала надо мной потешались. (Неожиданно он достает из кармана пачку денег и протягивает их Альбури.) Вот, приятель. Я вам обещал. Здесь пятьсот долларов. Это все, что я могу сделать.

АЛЬБУРИ. – Вы обещали мне тело Нуофии.

ГОРН. – Тело, да, опять это чертово тело. Давайте больше не будем к этому возвращаться, хорошо? Значит, Нуофия. Вы говорили, у него было тайное имя? Какое?

АЛЬБУРИ. – Общее для всех нас…

ГОРН. – Далеко же я продвинулся. Так какое?

АЛЬБУРИ. – Я вам его назвал: общее для всех нас. По-другому оно не произносится; оно тайное.

ГОРН. – Все-таки, я вас не понимаю; а я люблю ясность. Берите, и покончим с этим. (Протягивает ему пачку денег.)

АЛЬБУРИ. – Это не то, чего я жду.

ГОРН. – Месье, давайте не будем преувеличивать. Да, погиб рабочий; да, это ужасно; я вовсе не говорю, что это пустяки, вовсе нет. Но так бывает, где угодно, когда угодно; думаете, во Франции рабочие не гибнут? Это ужасно, но так бывает, это часть работы, не он бы погиб, так другой. А вы как думали? Работа здесь опасная, мы все рискуем; впрочем, не слишком, риск остается в пределах нормы, мы не переходим границ. Давайте откровенно. В работе есть свои издержки. Любое общество жертвует ей часть себя, любой человек жертвует ей часть себя. Поймите меня правильно. Думаете, я ничем не жертвовал? Это в порядке вещей. Жизнь продолжается, земля вертится, и не вам этому помешать. Милый мой Альбури, не будьте так наивны. Ну, погрустите, это я могу понять, но не будьте вы так наивны. (Протягивает деньги.) Вот, держите.

Входит Леона.

XIV

Вспышки молний, все более частые.

ГОРН. – Леона, я вас искал. Скоро начнется дождь, вы не представляете, какие здесь бывают ливни. Одну минуту, сейчас отправимся домой. (Альбури, шепотом.) Все-таки, Альбури, я вас не понимаю. Ваши мысли темны, запутанны, непроницаемы; как ваши джунгли, как вся ваша Африка. Интересно, за что я ее так любил; интересно, почему я так хотел вас спасти. Впору поверить, что здесь все впадают в безумие.

ЛЕОНА (Горну). – За что вы его мучаете? (Горн смотрит на нее.) Дайте ему то, что он просит.

ГОРН. – Леона! (Смеется.) Господи, сколько пафоса! (К Альбури.) Хорошо, я скажу: найти тело этого рабочего невозможно. Оно плавает неизвестно где; скорее всего, его давно сожрали рыбы и ястребы. Забудьте о том, чтобы его забрать. (К Леоне.) Идемте, Леона, скоро начнется дождь. (Леона подходит к Альбури.)

АЛЬБУРИ. – Дайте мне оружие.

ГОРН. – Нет, Господи, нет. Я не допущу здесь смертоубийства. (Спустя некоторое время.) Давайте успокоимся. Леона, идемте. А ты бери деньги и выметайся, пока не поздно.

АЛЬБУРИ. – Если я потерял Нуофию навсегда, то оставлю себе смерть его убийцы.

ГОРН. – Молния, раскаты грома, вот что, дружок; своди счеты с небом, и проваливай, проваливай, выметайся, прочь. Леона, сюда!

XV

ЛЕОНА (шепотом). - Соглашайтесь, Альбури, соглашайтесь. Он даже денег вам предлагает, по-хорошему предлагает, что вам еще нужно? Он пришел, чтобы все уладить, правда, ну вот же: нужно все уладить, пока это возможно. Какой смысл драться из-за полной бессмыслицы, когда вам предлагают все уладить по-хорошему, и денег еще предлагают? Вот тот, другой, вот он да, он сумасшедший, но теперь нам это известно, и мы просто должны вести себя с ним осторожней; в конце концов, нас трое, втроем мы сумеем помешать ему делать гадости, и зло приносить, и тогда все пойдет как по маслу.

А этот, он совсем другое дело, он пришел поговорить по-хорошему, но вы, вы говорите нет, вы сжимаете кулаки, вы упираетесь, уф! В жизни не встречала другого такого упертого. Вы правда думаете этим чего-то добиться? Господи, он же не знает, как взяться за дело, совсем не знает; а я сумела бы взяться за дело, если бы вы мне не мешали: уж точно не сжимая кулаки, нет, и главное, не принимая воинственного упертого вида, да-да-да.

Потому что я не хочу жить в войне, нет, не хочу ни драться, ни дрожать все время, ни быть несчастной. Я просто хочу спокойно жить, в маленьком домике, где угодно, лишь бы был покой. Я готова жить в бедности, мне это безразлично, ходить далеко за водой, собирать плоды с деревьев и заниматься скарбом; я готова жить в полной нищете, но не убивать, не драться и не сжимать кулаки, нет, к чему такая жестокость?

Или я не стою мертвеца, наполовину съеденного рыбами, за что так со мной? Альбури, может, это из-за того, что я имею несчастье быть белой? Но вы во мне не ошиблись, Альбури. Я не настоящая белая, нет. Я так привыкла быть тем, чем нельзя быть, что мне ничего не стоит вдобавок ко всему признать себя черной. Альбури, если все упирается в мою белизну, так мне на нее давно уже наплевать, я от нее отреклась, я не хочу быть белой. Так что если вам я тоже больше не нужна...

Черный, цвет моих снов, цвет моей любви! Клянусь; когда ты вернешься к себе, я приду за тобой; когда я услышу, как ты говоришь: мой дом, я скажу: мой дом. Твоим братьям я скажу: братья, твоей матери: мама! Твоя деревня станет моей деревней, твой язык станет моим языком, твоя земля станет моей землей, даже в твой сон, клянусь, даже в твою смерть я пойду за тобой.

ГОРН (издалека). – Вы же видите, вы ему не нужны. Он вас даже не слушает.

АЛЬБУРИ. – Démal falé doоmu xaс bi! (Плюет Леоне в лицо.)

ЛЕОНА (поворачиваясь к Горну). – Помогите мне, помогите.

ГОРН. – Что? Вы, у меня на виду, унижаетесь перед этим типом, а я должен вам в этом помогать? Вы думаете, что можете обращаться со мной как с дерьмом и не ждать от меня никакой реакции? Вы думаете, что я здесь исключительно для того, чтобы платить, платить и только, и что со мной можно обращаться как с дерьмом? Завтра, Господи Боже, да, завтра вы возвращаетесь в Париж. (Поворачиваясь к Альбури.) А что касается тебя, я мог бы распорядиться, чтобы тебя пристрелили как заурядного вора. По-твоему, ты здесь у себя дома? Равняешь меня с дерьмом? Всех нас равняешь с дерьмом? Тебе повезло, что я не люблю проливать кровь, будь она проклята. Но ты расстанешься со своим важным видом, это я тебе обещаю, можешь локти себе кусать. Ты думал вот так, запросто, охмурить французскую женщину, у меня на виду, на французской территории, и ничем за это не поплатиться? Выметайся отсюда. Будешь разбираться со своими соплеменниками, когда они узнают, что ты пытался охмурить белую, шантажируя всех нас. И постарайся проскользнуть незамеченным мимо того, другого; а то он спит и видит, как бы тебя продырявить. Проваливай, исчезни, если ты еще раз окажешься в поселке, то будешь убит, и если потребуется, убит полицией, как заурядный грабитель. Я снимаю с себя ответственность за твою шкуру, будь она проклята.

Альбури исчезает. Начинают падать капли дождя.

XVI

ГОРН. – Прошу вас не устраивать здесь истерик; только этого мне не хватало. Нет, нет, я терпеть не могу слез, меня это бесит; прекратите, прошу вас, ведите себя хоть немного достойней. Чтобы я еще раз вздумал сотворить что-нибудь подобное, да уж, отличная была идея, идиот! Прекратите, прекратите, прекратите, пожалуйста, немного достоинства. Здесь все слышно; малейший звук слышен за километры; ну и видок у нас: видели бы вы себя со стороны, какой роскошный образ, наш образ, вы создаете. Тихо, идемте; придумайте, как взять себя в руки, только тихо. Задержите дыхание, что хотите делайте, сделайте разом большой глоток, как от икоты, должно помочь, только прекратите. Держите, один большой глоток. (Протягивает ей бутылку. Леона пьет.) Еще, больше отпейте, это придаст немного достоинства, которого вам так не хватает. Где там Кэла черти носят с этим его долбаным грузовиком? Кэл! Господи. Прошу вас, пожалуйста! Думаете, этот тип не остался на нас полюбоваться - ха! – да он же руки сейчас потирает, глядя на вашу жалкую, постыдную истерику. Какой образ белых вы создаете. Господи, отличную я придумал идею. Леона, умоляю вас, я не выношу истерик. (Ходит туда-сюда.) Мне очень плохо, на этот раз, в самом деле, очень-очень плохо. (Вдруг останавливается возле Леоны. Шепотом, очень быстро.)

Знаете, а что если… если нам взять и уехать, а? Я готов бросить стройку хоть сейчас, разве вы… (Берет ее за руку.) Не ос… не плачьте… не оставляйте меня одного. У меня достаточно денег, чтобы уехать без предупреждения, Кэл меня здесь заменит, а мы через пару дней будем во Франции или еще где-нибудь, в Швейцарии или в Италии, на озере Больсена или на озере Констанца, где скажете. У меня достаточно денег, мы не пропадем. Не плачьте, не плачьте, Леона, с вами я… Скажите мне: да. Не оставляйте меня, мне сейчас слишком плохо, Леона, я хочу жениться на вас, мы ведь оба этого хотели, разве нет? Скажите: да!

Леона выпрямляется. Она разбивает бутылку виски о камень и быстро, без единого крика, глядя во мрак, где исчез Альбури, осколком стекла вырезает на своих щеках глубокие зазубренные отметины, напоминающие племенной знак на лице Альбури.

ГОРН. – Кэл! Господи, Кэл! Это кровь; бессмыслица какая-то. Кэл! Кругом кровь!

Леона теряет сознание. Горн, крича, бежит к свету приближающихся фар.

XVII

В поселке, возле стола. Кэл чистит ружье.

КЭЛ. – При таком ярком свете у меня ничего не выйдет. Ничего. Меня увидят охранники, они меня сдадут. Они могут донести в полицию, а я не хочу иметь дела с полицией; или в деревню побегут, а я не хочу разбираться со всей деревней. Слишком светло – ничего не выйдет.