КЭЛ. – Я не умею молчать! 1 страница

ГОРН. – Ставлю полсотни.

КЭЛ (поднимая голову). – На пять цифр?

ГОРН. – На каждую.

КЭЛ. – Не согласен. Десять франков на цифру, не больше.

ГОРН (бросив на него быстрый взгляд). – Я смотрю, ты побрился, причесался.

КЭЛ. – Ты же знаешь, я всегда бреюсь вечером.

ГОРН (смотрит на кости). – Моя взятка. (Забирает взятку)

КЭЛ. – А вообще, я бы лучше в шашки сыграл; из чистого удовольствия, ради самой игры. Деньги, деньги, никакого удовольствия; у тебя одно удовольствие – сорвать куш побольше, в конце концов, это омерзительно; каждый сам за себя, и плевали все на удовольствие. Может, хоть женщина принесет сюда немного человечности. Ты ей опротивеешь, это не за горами. Я за бескорыстную игру, я против игры на деньги. Мы должны играть в шашки. Женщины вообще предпочитают шашки. Женщины вносят в игру человечность.

ГОРН (тихо). – Кэл, у нас тут мужчина. Он из деревни, или из полиции, или того хуже, потому что я его никогда раньше не встречал. Он не хочет говорить, кто его сюда прислал разбираться. Но он разберется, и ты ему ответишь, за все ответишь. Готовься. Я в это дело не лезу, меня оно не касается; я ничего не знаю, покрывать тебя не собираюсь, меня там не было. Рабочий день закончился, с меня взятки гладки. На этот раз, тебе придется за все отвечать самому, а ты не можешь справиться даже с хреновой каплей виски.

КЭЛ. – Это не я, Горн, я ничего не делал, Горн, ничего. (Шепотом). Сейчас не время выяснять отношения, мы должны быть вместе, Горн, мы должны быть едины. Это просто: сначала ты пишешь рапорт в полицию, потом в дирекцию, ставишь свою подпись – опс! – и я совершенно спокоен. Тебе все верят; а у меня никого кроме моей псины, меня никто не слушает, никто. Мы должны быть вместе – против всех. Я не желаю говорить с этим негром; дело-то ни о чем, я рассказываю тебе всю правду, а дальше твой ход. Ты знаешь, Горн, я нервный, прекрасно знаешь; лучше мне с ним не встречаться. Я вообще ни с кем не желаю встречаться, пока не вернется мой пес. (Плачет). Они его сожрут.

ГОРН. – Полсотни франков на каждую цифру, и ни одним су меньше.

КЭЛ (Кладет пятьдесят франков. Совсем близко слышны крики буйволовых жаб.) – Мы смотрели на небо, рабочие и я; пес почуял запах бури. Какой-то парень переходил через дорогу, я еще это отметил. Вдруг разражается страшная гроза. Я кричу: ко мне, Тубаб, ко мне! А у него морда оскалена и шерсть дыбом: чувствует запах смерти, это его, дурака, еще больше возбуждает. Потом вижу, он несется к негру, там, под стеной дождя. Я ору: ко мне, Тубаб, дурачина! И тут, посреди всего этого содома, посреди бушующей стихии, я вижу длинную стрелу молнии. Тубаб замер, мы все смотрим. И видим, как негр падает, в грохоте грома, падает как подкошенный, под тоннами воды; валится прямо в грязь. На нас надвигается запах серы, потом шум грузовика, который мчится к нам на всех скоростях. (Горн встряхивает кости). Исчез мой Тубаб, я не могу без него уснуть, Горн. (Плачет). Он уже маленьким спал на мне; инстинкт всегда заставлял его ко мне возвращаться, он пропадет без меня, Горн, пропадет, дурачина. Я не слышу его лая; они его сожрали. Ночью я всегда чувствовал комочек шерсти на животе, на ногах, на яйцах; с ним я мог спать, Горн, я к нему привык. Что я ему сделал плохого?

ГОРН (смотрит на кости). – Двенадцать. (Кэл берет взятку).

КЭЛ (подмигивая). – Какая приятная неожиданность, Горн. Ты говоришь: я в аэропорт, возвращаешься и говоришь: жена приехала! Сильный ход. Я вообще не знал, что ты себе кого-то нашел. Что это на тебя вдруг напало, старик? (Они делают ставки.)

ГОРН. – Мужчина не должен заканчивать свои дни изгоем.

КЭЛ. – Верно, старик. (Берет взятку.) Главное, чтобы ты сделал правильный выбор.

ГОРН. – Когда я в последний раз ездил в Париж, то сказал себе: если ты не найдешь ее теперь, то уже никогда не найдешь.

КЭЛ. – И ты ее нашел! Какое счастье, старик! (Делают ставки.) Только не доверяй здешнему климату. У женщин от него проявляются разные странности. Научно доказано.

ГОРН. – Но не у этой. (Кэл берет взятку.)

КЭЛ. – Пусть носит правильную обувь, могу уступить свою, так ей и передай, старик. Женщинам лишь бы покрасоваться, что они знают об африканских микробах? Их же запросто можно через ноги подхватить.

ГОРН. – Она не обычная женщина.

КЭЛ (подмигивая). - Тогда я произведу на нее впечатление. Найду случай поцеловать ей руку, пусть увидит, что такое настоящая галантность.

ГОРН. – Я сказал: вы любите фейерверки? Она сказала: да. Я сказал: я их устраиваю в Африке каждый год, этот будет последним. Хотите его увидеть? Она сказала: да. Тогда я дал ей адрес и деньги на билет: приезжайте через месяц, за это время успеет прийти посылка от Руджери. Она сказала: да. Вот так я ее и нашел. Из –за последнего фейерверка; хотел, чтобы его увидела женщина. (Делает ставку.) Сказал, что строительство скоро закроется, и тогда я навсегда уеду из Африки. Она на все сказала «да». Она всегда говорит «да».

КЭЛ (не сразу). – Почему они отказываются от строительства, Горн?

ГОРН. – Этого никто не знает. Ставлю пятьдесят франков. (Кэл делает ставку.)

КЭЛ. – Почему вот так сразу, Горн? Почему нам никто ничего не объяснил? Я еще хочу работать, Горн. А работа, которую мы уже сделали? Пол-леса вырублено, двадцать пять километров дороги, между прочим? Мост строим? А поселок, а колодцы? Что, все в песок, да? Почему мы ничего не знаем, Горн, ничего из того, что там решается? Почему ты не знаешь?

ГОРН (смотрит на кости). – Моя взятка. (Пауза, перекличка часовых.)

КЭЛ (шепотом). – Слышишь, зубами скрипит.

ГОРН. – Кто?

КЭЛ. – Негр, там, за деревом, скажи ему, Горн, пусть уйдет.

(Пауза. Далекий собачий лай. Кэл вздрагивает.) Тубаб! Я его слышу. Возле сточной канавы отирается; провалится в нее – с места не сдвинусь. (Делают ставки.) Болтается где ни попадя, тварь такая, а когда я его зову, не отвечает, делает вид что задумался. Это он? Он. Давай, думай, дворняга шелудивая, я тебя вылавливать не побегу. Наверно, учуял запах чужого зверя; авось не провалится, а если и провалится, пальцем не шевельну. (Они смотрят выпавшие кости. Кэл берет взятку, шепотом.) Тот парень, Горн, знаешь, он даже не был настоящим рабочим; барахло, поденщик; никто его не знает; никто ничего не скажет. В общем, он собрался уходить; я говорю: нет, ты не уйдешь. Уйти со стройки на час раньше; на час, это много; вот так отпустишь кого-нибудь, потом с остальными не разберешься. Как я тебе уже сказал, я говорю: нет. Тогда он плюет мне под ноги и уходит. Под ноги мне плюнул, еще пара сантиметров, и попал бы в ботинок. (Делают ставки.) Ну, тут я зову остальных и говорю им: видите этого парня? (Подражая негритянскому акценту.) Видим, начальник.– Уходит он со стройки не дождавшись конца смены? – Натурально уходит, начальник. – По-моему он без каски, а, ребята, или я чего-то не догоняю? – Точно, начальник, без каски. Я говорю: запомните, он ушел без моего разрешения. – Да, начальник, без твоего разрешения. И тут он упал, и грузовик этот вынырнул; и я еще успел спросить: кто за рулем? Чего он так гонит? Негра не видит? И тут – опс! (Кэл берет взятку.)

ГОРН. – Все видели, как ты стрелял. Идиот, ты же не в состоянии справиться даже со злостью со своей хреновой.

КЭЛ. – Я тебе говорю, это не я - случайность.

ГОРН. – Выстрел. И все видели, как ты садился в грузовик.

КЭЛ. – Выстрел – это молния, а грузовик – это ослепивший всех дождь.

ГОРН. - Я, может, университетов и не кончал, но заранее знаю всю ту чушь, которую ты начнешь нести. Увидишь, чего она стоит. С меня взятки гладки, а ты идиот, и не мое это дело. Ставлю сотню.

КЭЛ. – Я тоже.

ГОРН (стучит по столу). – Господи, ну зачем ты его трогал, а? Кто дотронется до лежащего на земле трупа, тот отвечает за преступление, так заведено в этой их хреновой стране. Если бы его никто не трогал, виноватых бы не было, а было бы преступление, в котором никто не виноват, ерунда, а не преступление, несчастный случай. Все было бы просто. Но женщины пришли за телом и ничего не нашли, ничего. Идиот. Они ничего не нашли. (Стучит по столу.) Теперь сам выпутывайся. (Трясет кости.)

КЭЛ. – Когда я его увидел, то подумал: да, парень, ты попал, я ведь теперь не смогу от тебя так просто отступиться. Инстинкт, Горн, нервы. Я его даже не знал; просто его плевок пришелся в двух сантиметрах от моего ботинка; инстинкт, и больше ничего: хрен я теперь от тебя отступлюсь, вот что я подумал, глядя на него.

Тогда я положил его в грузовик, доехал до свалки и бросил там поверх мусорной кучи: ты это заслужил, так получи; и тут же уехал. Но я вернулся, Горн, я не мог усидеть на месте, нервы меня доконали. Я стянул его с мусорной кучи, с самого верху, и снова положил в грузовик; доехал с ним до озера и бросил в воду. Но меня это мучило, Горн, я не смог оставить его в озере и отступиться. Тогда я вернулся, залез в воду по пояс и выловил его. Он был в моем грузовике, Горн, и я больше не знал, что с ним делать: не смогу я от тебя отступиться, никогда, это сильнее меня. Смотрю на него и думаю: он мне все нервы на хер истреплет, этот бубу. И тогда я придумал. Я сказал себе: сточная канава - вот что нужно; никогда ты в нее не сунешься его вылавливать. Да, Горн, именно так: чтобы отступиться от него раз и навсегда, и чтобы от меня уже больше ничего не зависело, тогда я смогу успокоиться. (Они смотрят на кости.)

Если бы мне пришлось его закопать, Горн, то потом пришлось бы выкапывать, я себя знаю; а если бы они увезли его в деревню, я бы поехал его искать. Сточная канава, это было проще всего, Горн, это было самое лучшее. Опять же, меня это слегка успокоило. (Горн встает, Кэл берет взятку.) А если говорить о неграх, старик, у негров самые страшные микробы; это тоже ей передай. Женщины никогда не думают об опасности. (Горн выходит.)

IV

ГОРН (подходя к Альбури под дерево). – Я только что узнал: он был без каски. Я же говорил, рабочие совсем от рук отбились, так оно и есть. Без каски был: значит, мы ни за что не отвечаем.

АЛЬБУРИ. – Пусть мне отдадут тело без каски, месье, пусть отдадут его каким угодно.

ГОРН. – Предлагаю вам сделать выбор. Оставайтесь здесь или уходите, только не стойте в тени, за деревом. Чувствовать чье-то присутствие за спиной – это, знаете ли, раздражает. Хотите сесть с нами за стол – садитесь, я не против; не хотите – уходите, прошу вас; завтра я приму вас у себя в кабинете, и мы рассмотрим это дело. Хотя, я бы предпочел, чтобы вы ушли. Я не отказываюсь налить вам стаканчик виски, речь не об этом. Ну так что? По стаканчику? Или придете завтра ко мне в кабинет? А? Выбирайте, месье.

АЛЬБУРИ. – Я подожду здесь, чтобы забрать тело, это все, чего я хочу; я сказал: когда тело моего брата будет у меня, я уйду.

ГОРН. – Тело, тело! Без каски оно было, ваше тело; есть свидетели; он переходил дорогу без каски. Не будет им никакой компенсации, так им и передайте, месье.

АЛЬБУРИ. – Я им это передам вместе с телом: нет каски, нет компенсации.

ГОРН. – Подумайте хоть немного о моей жене, месье. Шум, тени, крики; сущий кошмар для человека, который только что приехал. Завтра она привыкнет, но сегодня! Она только что приехала, а если вдобавок к этому ко всему за деревом она увидит, заметит, угадает кого-то! Вы не отдаете себе отчета. Она будет в ужасе. Хотите испугать мою жену, да, месье?

АЛЬБУРИ. – Нет, не хочу. Я хочу вернуть тело семье.

ГОРН. – Передайте им, месье; даю сто пятьдесят долларов семье. А вам – вам я даю двести, вам лично. Завтра же. Это много. Но это, похоже, последняя смерть на стройке, чего уж там! Все. Выметайтесь.

АЛЬБУРИ. – Я им так и передам: сто пятьдесят долларов; и принесу им тело.

ГОРН. – Передайте им это, да-да, передайте; их интересует именно это. Сто пятьдесят долларов заткнут им рот. Все остальное, поверьте, совершенно их не интересует. Тело, тело, ха!

АЛЬБУРИ. – Оно интересует меня.

ГОРН. – Выметайтесь.

АЛЬБУРИ. – Я останусь.

ГОРН. – Я заставлю вас уйти.

АЛЬБУРИ. – Я не уйду.

ГОРН. – Вы испугаете мою жену.

АЛЬБУРИ. – Она меня не испугается.

ГОРН. – Еще как испугается; тень, незнакомец! В конце концов, я прикажу охранникам в вас стрелять, вот что я сделаю.

АЛЬБУРИ. – Убей скорпиона, и он вернется.

ГОРН. – Полегче, месье, полегче, вас заносит; что вы себе позволяете? До сих пор я отлично со всеми ладил… Или меня тоже заносит? Должен признать, вы на редкость упрямы; с вами невозможно договориться. Сделайте над собой усилие. Оставайтесь, хорошо, оставайтесь, раз уж вам так хочется. (Шепотом.) Я в курсе, что люди из министерства в бешенстве. Но поймите меня правильно, я не имею никакого отношения к решениям на высшем уровне; маленький начальник маленького строительства ничего не решает; на мне никакой ответственности. Впрочем, они тоже должны понимать: правительство требует, требует, и ничего не платит; вот уже несколько месяцев, как оно ничего не платит. Компания не может содержать строительство, если правительство ничего не платит: вы меня понимаете? Я знаю, особо радоваться нечему: недостроенные мосты, дороги в никуда. Но я-то тут причем, а? Деньги, деньги, куда они уходят? Почему в такой богатой стране как ваша государственная казна пустует? Не хотелось бы вас обижать, но объясните мне, почему, месье.

АЛЬБУРИ. – Говорят, что дворец правительства стал местом разврата; что туда привозят французское шампанское и дорогих женщин; что там день и ночь трахаются и пьют в министерских кабинетах, вот почему казна пустует, так говорят, месье.

ГОРН. – Трахаются, нормально сказано! (Смеется.) С ума сойти, да он же издевается над министрами собственной страны. Вы мне определенно симпатичны. Терпеть не могу чиновников, а вы все-таки не похожи на чиновника. (Шепотом.) Но если это так, как вы сказали, то когда, наконец, поднимется молодежь? Когда они со своими прогрессивными идеями, привезенными из Европы, решатся растоптать эту гниль, взять все в свои руки, навести порядок? Придет ли тот день, когда мы увидим достроенные мосты и дороги? Просветите меня, накормите иллюзиями.

АЛЬБУРИ. – Еще говорят, что из Европы привозят одну только пагубную страсть к машинам, месье, что ни о чем другом после уже не думают, что эта игра не отпускает ни днем, ни ночью и что от нее ждут смерти; полное забвение всего, вот с чем приезжают из Европы, так говорят.

ГОРН. – Машины, да, мерседесы особенно; каждый день их вижу, гоняют как сумасшедшие; от них я впадаю в уныние. (Смеется.) Даже на молодежь вы смотрите без иллюзий. Вы мне и правда нравитесь. Уверен, мы с вами поладим.

АЛЬБУРИ. – Я жду, когда мне вернут брата; вот почему я здесь.

ГОРН. – Объясните мне, наконец, зачем он вам так понадобился? Напомните, кстати, его имя.

АЛЬБУРИ. – Нуофия, так его звали все, но еще было тайное имя.

ГОРН. – Ну так зачем вам далось его тело? В первый раз с этим сталкиваюсь; я был уверен, что хорошо знаю африканцев, вы не придаете значения ни жизни, ни смерти. Ладно, готов поверить, что вы исключительно чувствительны; но, в конце концов, не любовь же делает вас таким упрямым? Любовь – это для европейцев?

АЛЬБУРИ. – Нет, не любовь.

ГОРН. – Так я и знал. Я часто замечал это бесчувствие. Обратите внимание, насколько оно шокирует европейцев; нет, лично я не против; обратите, опять же, внимание, что азиаты в этом отношении еще хуже. Ну да бог с ним, так почему вы упрямитесь из-за какой-то малости? Я же сказал, что компенсирую убытки.

АЛЬБУРИ. – Маленькие люди часто желают какой-нибудь малости, совсем простой; но этой малости, они ее желают; и ничто не может их от этого отвлечь; они готовы умереть за нее; и даже когда они умрут за нее, даже мертвые, они будут ее желать.

ГОРН. – Кем он был, Альбури, а вы, кто вы?

АЛЬБУРИ. – Когда-то очень давно я сказал моему брату: я чувствую холод; он сказал мне: это оттого, что маленькое облачко встало между тобой и солнцем; я сказал ему: возможно ли, чтобы маленькое облачко заставило меня мерзнуть, тогда как вокруг меня люди покрыты потом и солнце обжигает их? Мой брат сказал мне: я тоже чувствую холод; и мы согрелись вместе.

Потом я сказал моему брату: когда уйдет это облачко, чтобы солнце смогло согреть нас? Он сказал мне: оно не уйдет, это маленькое облачко последует за нами повсюду, чтобы быть между нами и солнцем; и я подумал, как оно последует за нами повсюду и как среди веселых людей, раздетых от зноя, мы будем замерзать, мой брат и я, и согреваться вместе.

Так мы привыкли друг к другу, мой брат и я, потому что под этим маленьким облачком, лишавшим нас тепла, мы согревались вместе. Если у меня чесалась спина, рядом всегда был мой брат, чтобы ее почесать, а если спина чесалась у него, рядом всегда был я; от волнения я грыз ногти на его руках, а он во сне сосал мой палец.

Наши женщины прибивались к нам и тоже начинали мерзнуть; но мы согревались, так плотно мы прижимались одни к другим под маленьким облачком; и мы привыкали друг к другу, и когда один из нас чувствовал озноб, он передавался всему нашему племени, от края до края. И матери присоединялись к нам, и матери матерей, и их дети, и наши дети – бесчисленная семья, из которой даже мертвые не могли быть вырваны со смертью, но оставались меж нас, и мы прижимались к ним из-за холода от маленького облачка.

Облачко поднималось и поднималось к солнцу, лишая тепла все большую семью, где каждый все больше привыкал к каждому, бесчисленную семью, состоявшую из мертвых, живых и еще не рожденных, необходимых каждый каждому, чтобы держать в поле зрения отступающие границы земель, еще согретых солнцем.

Вот почему я пришел требовать тело моего брата, вырванное у нас; потому что его отсутствие разрушило ту близость, которая позволяет нам сохранять тепло, потому что даже мертвый, он нужен нам, чтобы мы могли согреться его теплом, а ему нужно наше тепло, чтобы сохранить свое.

ГОРН. – Да, нам сложно понять друг друга, месье. (Они смотрят друг на друга.) Думаю, несмотря на все усилия, нам будет нелегко ужиться вместе. (Пауза.)

АЛЬБУРИ. – Мне говорили, что в Америке черные выходят из дома утром, а белые вечером.

ГОРН. – Да неужели?

АЛЬБУРИ. – Если это правда, месье, то это очень хорошая мысль.

ГОРН. - Вы серьезно так думаете?

АЛЬБУРИ. – Да.

ГОРН. – Нет, это очень плохая мысль. Напротив, нужно уметь сотрудничать, месье Альбури, нужно заставить людей сотрудничать. Вот моя мысль. (Пауза.) Держитесь, милейший месье Альбури, сейчас вы закачаетесь. У меня есть собственный грандиозный проект, о котором я никогда никому не рассказывал. Вы первый. Поделитесь со мной своими впечатлениями. Он касается пресловутых трех миллиардов человеческих особей, из которых норовят сделать проблему: я рассчитал, что если поселить их в дома по сорок этажей – с архитектурой нужно будет определиться, но всего лишь по сорок этажей, это даже меньше, чем Монпарнасская башня – в квартирах среднего размера, я исхожу из разумных параметров, и пусть эти дома образуют один город, один единственный, с улицами шириной десять метров, что вполне приемлемо. Так вот, этот город, месье, этот город займет собой половину Франции, ни километром больше. Все остальное пространство останется свободным, совершенно свободным. Можете проверить мои расчеты, я их много раз перепроверял, они абсолютно точны. По-вашему, это глупый проект? Всего-то выбрать место для города, и проблема решена. Ни конфликтов, ни богатых стран, ни бедных, всем по справедливости, и ресурсы одни на всех. Вот видите, Альбури, я тоже, по-своему, почти коммунист. (Пауза.) Франция подходит идеально: страна с умеренным климатом, с достаточным количеством воды, без резких изменений погоды, флора там, животные, минимум опасных болезней, идеальное место, Франция. Конечно, можно было бы построить город в южной, самой солнечной части. Хотя лично я люблю зимы, старые добрые суровые зимы; вам не понять, месье, что такое старые добрые суровые зимы. Поэтому лучше было бы построить его, мой город, в длину, от Вогезов до Пиреней, вдоль Альп; те, кто любит зиму, могли бы жить в районе бывшего Страсбурга, а те, кто не переносит мороза, бронхитчики и мерзляки, осели бы на юге, где к тому времени освободилось бы место после Марселя и Байонны. Последним конфликтом этого нового человечества был бы теоретический спор между очарованием альзасских зим и прелестью весен Лазурного Берега. Весь остальной мир стал бы источником ресурсов. Свободная пустая Африка - как вам, месье - мы использовали бы ее богатства, недра, почву, энергию солнца, никого не трогая. Одной Африки было бы достаточно, чтобы прокормить несколько поколений, прежде чем пришлось бы сунуться в Азию и Америку. Мы максимально использовали бы технику, мы вывозили бы из города только необходимый минимум рабочих, вахтенным методом, объявили бы это чем-то вроде гражданской повинности; представьте, они поставляют нефть, золото, уран, кофе, бананы, все, что вашей душе угодно, и при этом ни один африканец не страдает от засилья иностранцев, потому что африканцев в Африке больше нет! Да, Франция могла бы стать прекрасной страной, открытой народам мира, всем народам, смешавшимся на ее улицах; и Африка могла бы стать прекрасной, пустой, щедрой, без боли и страданий, питающей грудью мира! (Пауза.) Мой проект кажется вам смешным? И все-таки в нем больше от идеи братства, чем в вашем. Вот как я хочу устроить мир, месье, вот на чем я настаиваю.

Они смотрят друг на друга; поднимается ветер.

V

Под верандой.

КЭЛ (заметив Леону, кричит). – Горн! (Пьет.)

ЛЕОНА (с цветком в руке). – Что это за цветы?

КЭЛ. – Горн!

ЛЕОНА. – Скажите, где здесь можно найти что-нибудь попить?

КЭЛ. – Горн! (Пьет.) Где его носит?

ЛЕОНА. – Не зовите его, не надо, сама найду. (Она удаляется.)

КЭЛ (останавливая ее). – Вы собираетесь ходить здесь в такой обуви?

ЛЕОНА. – А что?

КЭЛ. – Сядьте. В чем дело, я вас пугаю?

ЛЕОНА. – Нет.

Пауза, собачий лай вдали.

КЭЛ. – В Париже понятия не имеют о правильной обуви; в Париже ни о чем понятия не имеют; включая моду.

ЛЕОНА. – Это единственное, что я себе купила, а вы мне тут такое говорите. Вот уроды, знаете, сколько у них стоит кусок кожи! Сен-Лоран, бутик «Африка», между прочим. Цены бешеные! Уф, с ума сойти.

КЭЛ. – Обувь должна быть высокой, чтобы поддерживать лодыжку. В правильной обуви усталость не так ощущается, обувь тут - самое важное. (Пьет.)

ЛЕОНА. - Да.

КЭЛ. – Если вас пугает пот, так это глупо; слой пота высыхает, потом еще один, и еще, и вот готовый панцирь для защиты. А если вас запах пугает, так запах обостряет инстинкты. Знаешь запах - знаешь человека; очень помогает; когда знаешь все его дела - живешь спокойней, инстинкт и больше ничего.

ЛЕОНА. – О, да. (Пауза.)

КЭЛ. – Может, по стаканчику, почему вы не пьете?

ЛЕОНА. – Виски? Я не могу. Я таблетки принимаю. Да мне и пить не особенно хочется.

КЭЛ. – Хочется или нет – здесь надо пить; чтобы не засохнуть. (Пьет. Пауза.)

ЛЕОНА. – Мне еще нужно пуговицу пришить. Только бы петли не пришлось обметывать, петли для меня – это уж слишком, я такая. Никакого терпения, никакого. Я их всегда оставляю на последний момент, а в итоге все всегда держится на булавках. Все самые шикарные платья, которые я себе шила, всегда держались на булавках, честное слово. Дождешься, ведьма такая, уколешься.

КЭЛ. – Я раньше тоже к виски не притрагивался, плевал я на виски; молоко пил, правда, ничего кроме молока; литрами, бочками; пока не начал ездить по миру. А когда начал, тут – опс – это их порошковая дрянь: американское молоко, соевое молоко, и ничего от коровы, даже шерсти, в этом их молоке. Так что пришлось переключиться на другую дрянь. (Пьет.)

ЛЕОНА. – Да.

КЭЛ. – Хорошо еще, что этой дряни везде хватает; пожалуйста, в любой точке мира. А я поездил по миру, можете мне поверить. Вы много ездили?

ЛЕОНА. – Нет, я в первый раз.

КЭЛ. – А я вот, хоть и молодой, а успел поездить, поверьте. Банкок, раз; потом Испахан, Черное море, Маракеш, потом Танжер, Реюньон, Карибские острова, Гонолулу, Ванкувер, потом Шикутими, Бразилия, Колумбия, Патагония, Балеары, Гватемала, ну вот, и в конце концов эта дрянная Африка, тут мы имеем Дакар, Абиджан, Ломе, Леопольдвиль, Иоханнесбург, Лагос; нет ничего хуже Африки, это я вам говорю. И везде виски и соевое молоко; ничего нового. Вот я молодой, а могу сказать: виски везде одинаков, стройки везде одинаковы, французские конторы везде одинаковы, сплошная дрянь.

ЛЕОНА. – Да.

КЭЛ. – Нет, наша контора еще не самая паршивая, никто не заставит меня сказать обратного. Наоборот, она, может быть, самая лучшая. Она о тебе заботится, она тебя уважает, кормит и поит, короче, вполне французская контора; сама увидишь, я никогда против нее не пойду, запомни. (Пьет.) Она не то, что эти дрянные итальянские, голландские, немецкие, швейцарские или еще какие-то там конторы - заполонили всю Африку, устроили из нее помойку. Только не наша; наша вполне комильфо. (Пьет.) Не хотелось бы мне быть итальянцем или швейцарцем, поверь мне.

ЛЕОНА. – О, да, нет.

КЭЛ. – На, глотни. (Протягивает ей стакан с виски.)

ЛЕОНА. – Куда он запропастился? (Пауза.)

КЭЛ (шепотом). – Зачем ты сюда приехала?

ЛЕОНА (вздрагивая). – Зачем? Хотела увидеть Африку.

КЭЛ. – Что увидеть? (Пауза.) Здесь не Африка. Здесь французское строительство, бэби.

ЛЕОНА. – Все равно это как-то…

КЭЛ. – Никак. Тебя интересует Горн?

ЛЕОНА. – Мы должны пожениться, да.

КЭЛ. – С Горном? Пожениться?

ЛЕОНА. – Да-да, с ним.

КЭЛ. – Нет.

ЛЕОНА. – Почему вы все время… где козлик?

КЭЛ. – Козлик? (Пьет.) Горн не может жениться, известно тебе это или нет? (Пауза.) Говорил он тебе про…

ЛЕОНА. – Да-да, говорил.

КЭЛ. – Значит, говорил?

ЛЕОНА. – Да, да, да.

КЭЛ. – Пламенный Горн. (Пьет.) Целый месяц одному оставаться с несколькими бубу, совсем одному, здесь; охранять стройку, пока у них идет эта их дрянная война; я бы с такой дрянью не связывался. Значит, он тебе все рассказал, про стычку с мародерами, про свое ранение – страшное ранение, все рассказал? (Пьет.) Рисковый.

ЛЕОНА. – Да.

КЭЛ. – Нет. Что он с этого поимел? Что он приобрел, может, ты знаешь?

ЛЕОНА. – Нет, не знаю.

КЭЛ (подмигивая). – Зато ты должна знать, что он потерял! (Пьет.) История-то с душком. (Смотрит на нее.) Что его в тебе так заинтересовало? (Перекличка охранников, молчание.)

ЛЕОНА. – Пить хочу – умираю.

Она встает, направляется к деревьям.

VI

Ветер поднимает красную пыль; Леона видит кого-то под бугенвиллией.

В шепотах и дуновениях, в хлопанье крыльев, которые ее окружают, она узнает его имя, она чувствует боль от племенного знака, выжженного на его щеках.

Харматтан, ветер песка, несет ее к подножию дерева.

ЛЕОНА (приближаясь к Альбури). – Воды. Wasser, bitte.[1] (Смеется.) Вы понимаете немецкий? Это единственный иностранный язык, который я хоть как-то освоила. Знаете, у меня мать была немка, истинная немка, чистокровная; а отец из Эльзаса, так что я, со всеми этими делами… (Приближается к дереву.) Они должны меня искать. (Смотрит на Альбури.) Почему он мне сказал, что… (Медленно.) Dich erkenne ich, sicher[2]. Как только я увидела цветы, сразу все узнала; я знаю эти цветы, названия их не знаю, но они точно также висели на ветках в моем воображении, и краски, они уже существовали в моей голове. Вы верите в предыдущие жизни? (Смотрит на него.) Почему он мне сказал, что кроме них здесь никого нет? (Взволнованно.) А вот я в это верю, я - верю. Счастливые мгновения, такие счастливые, набегающие из несусветной дали; нежные такие мгновения. Это все должно было быть давным-давно. Я в это верю. Я знаю озеро, на берегу которого прошла моя жизнь, я часто его вспоминаю. (Показывая ему цветок бугенвиллии.) Они ведь больше нигде не растут, только в жарких странах? А я их узнала, хотя приехала из других краев, а теперь ищу остальное, теплую воду озера, счастливые мгновения. (Очень взволнованно.) Меня уже однажды хоронили под маленьким желтым камнем, где-то под такими же цветами. (Наклоняется к нему.) Он сказал, что здесь никого нет. (Смеется.) А здесь вы! (Отодвигается.) Кажется, дождь собирается? Объясните мне, что делают насекомые, когда собирается дождь? Кап-кап на крылья - и конец. Что они делают под дождем? (Смеется.) Как хорошо, что вы не француз или что-нибудь вроде того; а то приняли бы меня за полную дуру. Хотя я тоже не совсем француженка. Полунемка, полу-эльзаска. Мы же созданы для… Я выучу ваш африканский язык, да-да, и когда буду свободно на нем говорить, обдумывая каждое слово, прежде чем его произнести, я вам скажу… что-то… важное… что-то такое… не знаю. Я больше не смею смотреть на вас; вы такой строгий; а я и строгость, это, знаете… (Волнуется.) Чувствуете ветер? Когда ветер меняется, как сейчас, это дьявол кружит. Verschwinde, Teufel[3]; прочь! Уходи. Чтобы прогнать дьявола, в кафедральном соборе звонили в колокола, я тогда маленькой была. Здесь нет собора? Смешно, страна, в которой нет собора; а я люблю соборы. Здесь есть вы, такой строгий; люблю строгость. (Смеется.) Простите, я ведьма. (Останавливается.) Я предпочла бы остаться здесь; здесь так тихо. (Прикасается к нему, не глядя на него.) Komm mit mir, Wasser holen[4]. Вот идиотка. Они наверняка меня ищут; а мне здесь делать нечего, это уж точно. (Выпускает его.) Кто-то идет. Я слышу… (Шепотом.) Teufel, Verschwinde[5], прочь! (Ему на ухо.) Я вернусь. Дождитесь меня. (Альбури исчезает за деревьями.) Oder Sie, kommen Sie zurück[6]!