Трахатьубиватьжрать 2 страница

При помощи переводчика Квинн записал рассказ старика в дневник.

Но это еще не все. За пазухой, в мешочке из дерюги, старик хранил свое имущество – кусочек камня размером примерно десять на восемь дюймов. Очевидно, это был обломок большой плиты. Его покрывали иероглифы, которые Квинн не смог расшифровать, но которые, по словам старика, служили доказательством его истории. Не слишком много, правда? Сложно поверить, что эти крохи информации могли вызывать почти невротическую одержимость в течение сорока лет. Потому что именно сорок лет мысли об утерянном дневнике Квинна – и история о людях, которые могут превращаться в волков, – неотступно преследовали меня и вдохновляли на новые поиски.

Но у любой одержимости есть предел. Я беседовал с Джоном Флетчером, лордом Гривзом, всеми выжившими участниками экспедиции 1863 года. Вместе с переводчиком побывал в Аль Кусере и раскопанном храме в Гарабе. Разыскал главарей разбойничьих шаек и пообещал им награду за информацию. Полдюжины специалистов по антиквариату и редким книгам прочесывали для меня рынки, хотя была издевательски высокая вероятность, что после заварушки дневник просто выкинули как не имеющий ценности, и теперь он погребен под каким‑нибудь барханом. Поиски требовали времени, денег, огромных душевных сил. Я знал, что моя одержимость курьезна. (В той или иной степени человек осознает степень своего безумия. В той или иной степени любое знание бессмысленно. Психотерапевты с присущим им идиотским оптимизмом полагают, что достаточно назвать зверя, чтобы подчинить его.)

Когда в мае 1863 года «Таймс» опубликовала историю Квинна, я был оборотнем уже двадцать один год. Оказалось, что за это время вопросы, мучившие меня в начале, не потеряли актуальности. Раз в месяц я превращался в чудовище – наполовину человека, наполовину волка. Писаный красавец. Я убивал и ел людей, причем начал с собственной жены и нерожденного ребенка. Просто замечательно. Но с чего все началось на самом деле? Мой род был создан Богом или дьяволом? В опубликованном четырьмя годами ранее «Происхождении видов» Дарвин утверждал, что ни тем, ни другим. Но со старыми привычками трудно расставаться. Что со мной случится, когда я умру? У меня все еще есть душа? Где и когда появились оборотни?

Разумеется, я читал. Народные сказки, сборники мифов и преданий, академические штудии. Даже бегло ознакомившись с культурами разных народов, можно сказать, что в большинстве из них присутствует ликантропия. Я ездил в Северную Америку, чтобы собрать всю возможную информацию о «Вендиго» и людях, меняющих кожу; в Германию, где крестьяне до сих пор держат под рукой серебро и старательно выращивают волчий аконит (по иронии судьбы, он невероятно токсичен для людей и животных, но не имеет никакого воздействия на оборотней); в Сербию, чтобы послушать о вулкодлаках; на Гаити, где верят в je‑rouges. [14]Нигде я не услышал ничего определенного. Я был оборотнем, но то, что рассказывали про оборотней люди, звучало как сказки.

Со временем я начал думать, что меня единственного занимают подобные вопросы – не иначе как в силу врожденного скептицизма. Возможно, оборотни уже обладают достаточным чутьем, чтобы взять след своей тайны – или хотя бы тех умников, которые сочиняют им фальшивые биографии. Все эти истории вызывали у меня депрессивные сомнения вроде тех, что возникают у подрастающих детей по поводу аистов и Санта Клауса – смутное чувство разочарования, что мир не таков, каким хочет казаться.

Прошло немало времени, прежде чем мне удалось повстречать других оборотней. Адекватными оказались всего шестеро. Одному было четыреста три года, и он принципиально отказывался разговаривать. Еще один основал (не особо удачно) общину оборотней в Норвегии – секту, поклонявшуюся Фенриру, незаконному отпрыску бога Локи и великанши Ангрбоды. Думать о чем‑то другом он не мог, так что беседы у нас тоже не получилось. Еще четверо – в Стамбуле, Лос‑Анджелесе, Пиренеях и во время круиза по Нилу в 1909 году (это было почти невероятное совпадение) – были одержимы маниакальными мыслями о Ней, но мне меньше всего хотелось вступать в сексуальную гонку, и я предпочел убраться подобру‑поздорову.

Несмотря на всю свою фантастичность, рассказ Флетчера о таинственном старике казался мне если и не правдой, то хотя бы не полной ложью. И пусть он был не вполне правдоподобен – оборотни в Месопотамии? – от него веяло странной подлинностью. После первой же встречи с Флетчером я убедился, что он говорит правду (вернее, правда то, что ему говорил Квинн) – просто потому, что человеческая фантазия не способна создать нечто подобное.

Но если мы принимаем слова Флетчера за истину, что записал Квинн в своем дневнике? Что было в пятитысячелетней истории о людях, которые могут превращаться в волков?

Когда с губ моей гостеприимной хозяйки сорвалось «Дневник Квинна у меня», я ждал, я был абсолютно уверен, что не почувствую ничего, кроме равнодушия. Почему ты думаешь, что мне наплевать на этот день? Мне не наплевать. Смелые слова. На самом деле я ощущал только тошноту. Меня тошнило от мысли, что уже слишком поздно – и одновременно от уверенности, что как раз сейчас все только начинается. Дневник Квинна был для меня пережившей детство мечтой и чудесно воскресшей утраченной любовью. Я понимал, что единственный способ прекратить этот фарс – развернуться и с грустной улыбкой уйти, отказавшись от последнего способа вернуть своей душе покой.

Прелесть постоянной психологической двойственности в том, что любая мелочь, любая самая незначительная деталь может произвольно склонить чашу весов. Я услышал, как Жаклин выключила душ и громко выдохнула – и эти простые звуки вывели меня из оцепенения. Внезапно я осознал, насколько устал от неопределенности своего статуса – я пленник или нет? Дневник Квинна у меня. Она говорила правду (одна мысль о том, что желаемое так не доступно близко, заставляла кровь горячо шуметь в ушах), но я не мог просто сидеть и ждать, что будет дальше. Потребовался звук выключенной воды и один женский вздох, чтобы покончить с неделями бездействия и вздернуть меня на ноги (впрочем, я чуть было автоматически не сел обратно на кровать) в приступе глубокого отвращения к себе. Я пересек мягкий ковер, поднял пальто там, где бросил его накануне, и бесшумно вышел за дверь.

Просто уйти оттуда – вот все, чего я хотел. Не много, но достаточно. Поймать ее на слове и посмотреть, насколько далеко я смогу уйти, прежде чем меня остановят. Прежде чем меня попытаются остановить. Я хотел этого, я физически в этом нуждался – отчасти ради того, чтобы наконец избавиться от бесплодных размышлений, отчасти ради того, чтобы скинуть груз все возрастающего позора. Она делает из тебя дурака, а ты лижешь ей руку. Показывает дневник Квинна в качестве приманки – а ты ходишь перед ней на задних лапках и воркуешь.

Я не мог забыть. Это было больно. Это было долго.

В особняке стояла мертвая тишина. Слуги, если они и были, попрятались. Но меня ни на минуту не покидала уверенность, что пока я перехожу из одной пустой комнаты в другую, за мной бесшумно поворачивается глаз видеокамеры. Внешне я был совершенно спокоен, но на самом деле меня разрывало желание увидеть дневник Квинна. Разумеется, он спрятан, но даже если бы и лежал на виду, вряд ли бы мне дали к нему прикоснуться. Да и зачем он мне, если уж на то пошло? Допустим, я его найду и прочитаю, что пять тысяч лет назад оборотни спустились с неба на серебряном корабле, или появились из огненного разлома в земле по приказу шумерского мага, или родились от союза женщины и волка. И что с того? Каким бы ни было происхождение моего вида, в нем не больше вселенского смысла, чем в любом другом. Дни смыслов – вселенских или еще каких – давно прошли. Для чудовища, как и для дождевого червя, как и для человека, мир более не знает, в сущности, ни света, ни страстей, ни мира, ни тепла, ни чувств, ни состраданья, и в нем мы бродим, как по полю брани…[15]

Я отыскал гостиную, открыл одну из стеклянных дверей и вышел наружу.

Теперь я видел, что дом стоит на плоской вершине пирамиды из земляных террас. Возле входа в садик с кактусами на красной земле начиналась белокаменная лестница (один пролет с восточной стороны, один – с западной), которая вела сперва к роще олив и кипарисов вперемешку с лавандой и тмином, а затем спускалась к мезонину через гаражи, за которыми начиналась мощеная белой галькой подъездная дорожка в окружении темных сосен.

Я замер на вершине первого пролета и огляделся. Никого. Из дома так и сочилась густая, полная чужого присутствия тишина. Я представил, как вооруженная охрана берет особняк в кольцо. Мадам, он вышел из гостиной. Задержать его? Пока нет. Все на местах? Отлично. Ждите моей команды.

Однако уже через полминуты я беспрепятственно достиг подъездной дорожки. На крыше дома играло солнце, и я снова почувствовал презрение к самому себе, с которым, как мне казалось, уже справился. Впереди сосны смыкались в темно‑зеленый хвойный тоннель. Его аромат отдавал кошмарной передозировкой Рождества. Я зашагал прочь от дома.

Обочины дороги были густо усеяны сухими иголками, будто здесь недавно промаршировала похоронная процессия. Я вспомнил, как ребенком прятался в шкафу, вспомнил возбуждение, вызванное его тесным замкнутым пространством. Фрейд бы сказал о бессознательном стремлении вернуться в материнскую утробу. Внезапно я понял, что не думал о матери долгие годы. В мире, лишенном послесмертия, мертвецы очень быстро теряют значимость. Конечно, если это не мертвецы, которых ты лично убил и сожрал. Тогда ты сам становишься их послесмертием, этакой тюрьмой душ, отелем для призраков, который вечно переполнен, но все же готов принять еще парочку постояльцев.

Я медленно шел с опущенной головой, полной самых разных мыслей, – и все же, когда меня атаковали, я был к этому готов. В связи с последними событиями тело, не дожидаясь приказа разума, само перезагрузило защитную систему и перешло в боевой режим. Да‑да, с каким бы мечтательным видом Джейк ни прогуливался, его окружает аура параноидальной подозрительности, и достаточно малейшего сигнала, чтобы щелкнул переключатель и философ превратился в машину для уничтожения противника. Так что когда из древесной тени ко мне бросилась чья‑то фигура, я отреагировал незамедлительно.

Все произошло очень быстро. Какую‑то долю мгновения нас разделяло расстояние вытянутой руки, и дротик с серебряным наконечником был направлен мне прямо в грудь, а в следующую секунду (блеск серебра вызвал у меня легкий приступ тошноты, будто я опустил взгляд – и вдруг понял, что стою в футе от края обрыва) нападающий уже валялся на земле, хрипя и задыхаясь. За головокружительный миг между этими двумя кадрами я вырвал дротик, обжегся, отшвырнул его в сторону и с точностью, которая достойна была называться хореографической, сбил убийцу с ног ударом под колени (Маленький Джон, ты бы мной гордился).

Он лежал лицом в землю, с приглашающе раздвинутыми ногами, и я не удержался от искушения с размаху врезать ему по яйцам (раздался характерный хлюпающий звук), а потом, раздраженный полной неадекватностью происходящего, поставил ботинок ему на шею и, наклонившись, резко вдавил палец в точку радиусом около дюйма на левой ягодице. Убийца начал беззвучно извиваться: дышать он теперь не мог. Я убрал палец, немного подождал и вдавил снова. Та же реакция. Я выпрямился, просунул носок ботинка под ребра и перевернул его на спину. Ну конечно – то же юное личико с большими чувственными губами. Только вот теперь к нему не прилагался Магнум. Поль Клоке, старый знакомец. Все в том же тренче и все с той же нелепой подводкой. Правая рука неопрятно перевязана.

– О господи, – сказал я. – Опять ты?

Говорить он еще не мог – из‑за удара по яйцам и приема с ягодицей. Подтянув колени к груди, он перекатился на бок и замер, мрачно созерцая носки моих ботинок. Я проверил, нет ли при нем другого оружия, но нашел только жестянку с кокаином, мятую красную пачку «Мальборо», медную зажигалку «Зиппо», пригоршню спичек без коробка, айфон, бинокль, маленькую фляжку, бумажник, набитый кредитками, и пять тысяч евро наличными. И – как трогательно – пакетик орехов кешью. Клоке уже некуда было торопиться, так что я потратил еще минуту и убедился, что в засаде меня не поджидает его сообщник. Нет, ответила мне суетливая лесная тишина, здесь только белки. Мы состояли в молчаливом заговоре против людей – я и лес. Как бы хорошо ни пряталось живое существо, оно изменяет ритм дыхания природы. Природа признает в тебе божественную часть пантеистического целого, коей ты – в какой‑то мере – и являешься. Обыкновенный домашний пес, вприпрыжку бегущий по лесу, знает об этом, чувствует это – и счастлив.

– Ну? – произнес я, вернувшись. – Ничего не хочешь мне рассказать?

Он закрыл подведенные глаза и какое‑то время, показавшееся мне неоправданно долгим, беззвучно шлепал губами цвета пальмового сахара. Мелькнули белоснежные крупные зубы. Затем покачал головой: пока не могу говорить. Яйца. Имей уважение к яйцам.

Я присел на корточки и начал медленно растирать ему спину. Хотел бы я, чтобы мне оказали подобную услугу в то злополучное утро в «Зеттере». Как бывает всегда, когда два человека связаны взаимным насилием, Клоке воспринял мой жест как самый естественный в мире. И открыл глаза.

– Зачем ты пытаешься меня убить? – спросил я по‑французски. – И почему делаешь это так чертовски бездарно?

Нет ответа. Он только судорожно глотал воздух. Из груди вырывалось хриплое дыхание. Посреди дороги мы представляли прекрасную мишень, так что я наполовину довел, наполовину дотащил его до деревьев и уложил на траву. Мои сигареты остались в будуаре Жаклин, я позаимствовал одну из его пачки и закурил. Клоке нечеловеческим усилием дотянулся до жестянки с коксом и сделал пару мощных затяжек. В первый момент его глаза изумленно расширились, но затем он быстро успокоился.

– Лучше? – поинтересовался я.

Клоке кивнул.

– Не убивай меня, – произнес он по‑английски и добавил почти с нежностью: – Ах ты, чертова сука.

Еще ничто не вызывало у меня такого приступа гомерического хохота. Что ж, все когда‑то бывает в первый раз. К тому же это типично французское высокомерие – игнорировать французский иностранцев и отвечать по‑английски.

– Дам добрый совет, – сказал я, отсмеявшись. – Если ты просишь кого‑нибудь тебя не убивать, не стоит при этом называть его чертовой сукой.

Он улыбнулся и снова протянул руку за кокаином. Я ловко перехватил жестянку и убрал к себе в карман.

– Хватит пока, – сказал я. – Quid pro quo,[16]понял? Верну, когда расскажешь все, что я хочу знать.

В нем что‑то зримо переломилось. Он по‑прежнему полулежал на боку, прислонившись к стволу дерева, но теперь словно обмяк. Ярко подведенные глаза выдавали многодневное недосыпание.

– Quid pro quo, Кларисса, – ответил он, неожиданно точно пародируя Хопкинса‑Лектора.[17]

– Я тебе его верну. А теперь объясни, зачем ты хочешь моей смерти?

– Потому что она хочет, чтобы ты жил.

– Жаклин?

– Ты ее уже трахал?

Одному богу известно, почему я соврал.

– Нет.

– Ее вагина разумна. Она о тебе знает. Все что угодно. Как Люцифер. Господь всеведущ, но он не может отличить полезное знание. Понимаешь? Отделить зерна от плевел. Поэтому тебе нужен дьявол. Или ее вагина.

– Почему она хочет, чтобы я жил?

– Из‑за вампиров.

– Что?

– Ты вообще не в курсе. Не понимаю, как ты до сих пор жив. Я ничего не скажу. Ты для меня никто.

Я отошел к дороге и разыскал выброшенный дротик.

– Я могу использовать его множеством способов, – сказал я, вернувшись. – Нет, он тебя не убьет. Но сделает очень больно. Скажи, ты очень дорожишь правым глазом? Возможно, скоро у тебя будут проблемы с нанесением макияжа.

Говоря это, я легко водил острием дротика вокруг его глаза.

К моему изумлению, по его щекам потекли слезы. Не обратив на оружие никакого внимания (похоже, он его искренне не замечал), Клоке откинул голову и прикрыл веки.

– Господи, – тихо сказал он. – Если б ты знал, какая она.

– Ради всего святого, – нетерпеливо ответил я. – Признаю, у нее выдающаяся киска. Расскажи, что я хочу знать, и можешь отправляться прямиком туда. Что там с вампирами?

Он утер слезы ладонями и засмеялся с иронией, причина которой была ясна только ему. С потекшей тушью он напоминал Элиса Купера.

– Я думал, что кое‑что из себя представляю, – наконец сказал он. – Пока не встретил ее. Грешки, которыми ты гордишься. Это ничто. Крохи на ее столе. Обратного пути нет.

– Поверить не могу, что мне все‑таки придется испортить такое симпатичное лицо, – я поднял дротик. – Если это все, что ты…

– Проект «Гелиос», – быстро произнес он. – Ты знаешь о проекте «Гелиос»?

– Ну, я знаю, что это, – уклончиво ответил я. Тоже мне секрет: проект «Гелиос», запущенный вампирами, имел своей целью выработать средство против разрушительного воздействия солнечного света. Так или иначе, они работали над ним со времен Моисея.

– Ну, я знаю, что это, – передразнил он издевательским фальцетом. – А знаешь ли ты, loup‑garou,[18]что среди вампиров зарегистрировано три случая иммунитета к солнцу?

– Нет.

– Нет. Конечно не знаешь. Они могут находиться на свету не больше семидесяти двух часов, но сами перспективы волнуют. Знаешь, что общего у этих трех случаев?

– Что?

– Нападения оборотней. Всех вампиров, которые проявили устойчивость к солнечному свету, кусали оборотни.

Я изумленно вздохнул. Наверное, в последний раз я изумленно вздыхал лет тридцать назад, но сейчас был достойный момент. Видишь, Джейк? – говорила жизнь. Видишь, как интересно разворачивается сюжет, если не уходить со спектакля сразу после антракта?

Я почти начал различать отдельные цветовые пятна; я знал, что нужно на шаг отступить, подождать несколько секунд – и они сложатся в какую‑то картину. Уже складывались.

– Не вижу смысла, – сказал я. – За все это время оборотни кучу народа перекусали. Мы же вроде кошек или собак, знаешь.

– Точно, Клузо,[19]но помнишь, что случилось двести лет назад? Оборотни перестали размножаться. Жертвы перестали выживать после укусов. ВОКС считает, это вирус. Как знать? Чем бы ни был этот вирус на самом деле, зараженные им вампиры получают, пусть и в небольшой степени, иммунитет к солнечному свету.

Клоке потянулся за «Мальборо». Я смотрел, как он зажигает сигарету. С тех пор, как я покинул особняк, день сменился сумерками. Лес за считанные минуты наполнился густой темнотой. Белая галька дороги отражала последние крупицы света.

– Вампиры теперь локти кусают, что так долго не могли сообразить, – продолжал Клоке. – А когда наконец сообразили, – чувственные губы растянулись в поистине лошадиной усмешке, – выяснилось – о, жестокая Судьба! – что остался всего один оборотень.

Он хрипло засмеялся, обдав меня дурным дыханием, попытался сесть, забыв, что ему пока нельзя напрягать зад, и с визгом повалился обратно на бок. Я испытал запоздалое сожаление, что не обезвредил его менее травматичным приемом.

– Слушай, – сказал я, – я не очень‑то разбираюсь в вампирах, но они не идиоты. Не может быть, чтобы они не понимали очевидного так долго.

Клоке вывернул карманы – как выяснилось, в поисках фляжки. Я помог отвинтить крышку.

– Может, может, – ответил он, делая глоток и вздрагивая. – Хотя бы потому, что эти случаи сильно разнесены по времени. Первый был в 1786 году, второй в 1860‑м, а третий в 1952‑м. И этот последний вампир никому не рассказывал, что его укусили. Смущался. Только в прошлом году фаворит залез в его дневники и доложил куда следует. К тому же ты переоцениваешь вероятность контакта оборотня и вампира. На самом деле, если вы встретитесь, то скорее всего отвернетесь и пойдете в разные стороны, так? Настоящие стычки случаются редко, – он покачал головой. – Это был бы перебор. Они и без того мертвы.

По сценарию мне полагалось резюмировать нашу беседу фразой вроде: «Правильно ли я понял: неспособность оборотней обращать людей – следствие вируса, который, будучи передан через укус вампиру, наделяет его иммунитетом к солнечным лучам?». Но, к счастью, у меня над душой не стоял режиссер. Я снова присел на корточки.

Господи, Джейк, выслушай. Я узнал… Возможно, что я нужен вампирам? Я закрыл глаза. Возбуждение, вызванное потасовкой, прошло, адреналин схлынул, и теперь я чувствовал только тяжесть и усталость от того, насколько предсказуемой оказалась возникшая из цветовых пятен картина.

– Стареющая Жаклин продает меня кровососам, – предположил я. – Взамен на бессмертие.

– Бессмертная вагина. La conne immortelle.

– Но ты убиваешь меня, и продавать ей становится нечего. О господи. И что тогда? Думаешь, ты пришлешь ей цветы, бочку ботокса – и она примет тебя обратно с распростертыми объятиями?

Клоке наморщил нос, словно пытаясь удержаться от чихания. Затем улыбнулся. Похоже, у него была особенно милая ребяческая разновидность идиотизма.

– Дневник Квинна, – сказал я. – Он у нее?

– Ах да – Люди, Которые Становятся Волками. Вот с чего все началось! Не слишком приятная история, насколько я слышал. Дикие псы и трупы. Отвратительно.

У меня вспотел затылок. Я приставил острие дротика к нежному горлу и слегка надавил.

– Ладно, ладно, черт. Ой…

– Так дневник у нее или нет?

– У нее. Камень тоже.

– Камень? Тот самый?

– Ты до него не доберешься. Он в подземном хранилище. У тебя нет ключа. Там настоящий Форт‑Нокс.

– Как она его нашла?

– А как она находит все остальное? Ты знаешь, с кем имеешь дело. У нее нечеловеческая власть. Слышал про Кроули? «Do what thou wilt»?[20]Она… Короче, вещи сами к ней притягиваются. Она скупила кучу дерьма, вывезенного из послевоенного Ирака. У нее связи с военными, черными рынками, ЦРУ, Госдепом США. Я же говорил: ее вагина обладает разумом… Что ты собираешься делать?

Я вытащил из пачки сигарету. На грани слышимости раздался шум приближающегося автомобиля.

– Ну, – ответил я. – Мне кажется, убраться отсюда – чертовски хорошая идея.

Да, но ты теряешь книгу, камень, зацепку. С новым приступом тошноты вернулось чувство, что уже слишком поздно, и одновременно – что сейчас все только начинается. История пятитысячелетней давности. История. Гребаная история. Дикие псы и трупы. Я убеждал себя, что сам его выдумал – это вошедшее в кровь и плоть воспоминание, узнавание на клеточном уровне, древний стыд с привкусом крови. Нет, Джейк, никакого мифического резонанса, генетической памяти, зазвонившего колокола, порванной струны. Ты просто не хочешь дать своей фантазии умереть, вот и все. Дикие псы и трупы. Что ж, отвратительная история – лучше, чем вообще никакой.

– Как ты здесь оказался?

– Застрелил двух охранников на южных воротах.

– О господи. Из чего?

– Из пистолета. Он где‑то тут валяется. Я его бросил, – и он указал на место своей неудачной засады.

Мне потребовалась всего пара минут, чтобы найти Люгер CZ 75 калибром 9 мм с глушителем и стертым серийным номером. Я проверил патронник: серебряные пули.

– Почему ты им не воспользовался? Я уже был бы мертв.

– Знаю. Но этот дротик сделан на заказ. Видишь надпись на рукояти? Это наши с ней имена на ангельском наречии.

Шум приблизился. Не было никаких сомнений, что машина вот‑вот окажется здесь.

– Это они, – сказал Клоке, пытаясь подняться на ноги, но упал на четвереньки с таким видом, будто его сейчас стошнит. Я сунул пистолет в карман, ухватил его под мышки и оттащил еще немного вглубь леса. Колеса черного внедорожника с тонированными стеклами медленно прошелестели по бледной гальке. Теперь дорога была с обеих сторон стиснута стенами абсолютной темноты.

– Почему они не забрали меня прямо с корабля? – вслух подумал я. – Я же был в клетке.

Клоке покачал головой.

– Не знаю. Видимо, таков был план. Держать тебя на борту до рассвета. Может, она боялась, что не удастся подкупить береговую охрану. Может, за кораблем следил ВОКС. Не знаю. Может, ей просто захотелось тебя трахнуть. Ты в нее влюбляешься, потому что она сразу ясно дает понять, что никогда ничего к тебе не почувствует…

Нам пришлось пробираться к особняку с подветренной стороны через лес – настоящее испытание для Клоке, который хромал, одной рукой неуклюже прикрывая яйца, а другой – больной зад. Когда мы остановились в тени деревьев неподалеку от ворот, он упал на колени, и его вывернуло. Он тихо повторял «merde, merde, merde»,[21]пока я не прошипел, чтобы он заткнулся.

Из машины вышли пятеро вампиров. Трое мужчин, две женщины. Было слишком темно, чтобы разглядеть что‑нибудь еще. На вершине лестницы появилась Жаклин Делон в светлом платье и в сопровождении двух громил с пистолетами (интересно, чем они заряжены? Колышками из осины?).

– Что случилось? – с характерной скукой в голосе спросил один из вампиров. С такой же скукой («Я все это уже видел») порой говорят подростки, но в случае с вампирами это простительно: некоторые из них действительно видели все.

– Поднимайтесь, – сказала Жаклин. – Просто поднимайтесь. Поговорим внутри.

Четверо начали подниматься по ступеням. Внезапно пятый вампир – женщина – замерла на полпути и повернулась. Глядя прямо на нас. Я почувствовал, как Клоке затаил дыхание. И понял, что тоже не дышу. Пока я ее не чую, она не может учуять меня – по крайней мере, так было бы справедливо. Между нами оставалась значительная дистанция. Даже с подветренной стороны я едва мог уловить ее запах; мой же она не должна была чуять вовсе. Но она по‑прежнему стояла там, встревоженная. Может, ее привлек запах блевотины Клоке?

Дьявол. Нет: кровь из его раны.

О самых очевидных вещах вспоминаешь в последнюю очередь.

Она поколебалась, затем вскинула голову, вытащила руки из карманов и сделала шаг в сторону – по направлению к лесной темноте.

– Миа, иди сюда.

На какую‑то долю секунды ее вампирское чутье почти нащупало границу нашей ауры. Но прошло мимо, не задев. Она повернулась и быстро взбежала по ступеням.

– И что теперь? – сказал Клоке.

Хороший вопрос. Больше всего на свете мне хотелось лечь на мягкие сухие иголки под соснами и погрузиться в глубокий сон. Будь что будет. Есть какой‑то глубинный покой в этой фразе – «будь что будет».

– Я тебе вот что скажу, – произнес я. – Ты, конечно, вряд ли поверишь, но все, что мне нужно – это дожить до следующего полнолуния, чтобы человек, отца которого я сожрал сорок лет назад, мог отрезать мою волчью голову или всадить серебряную пулю мне в волчье сердце.

Клоке стоял прямо за мной на четвереньках – в позе, которая меньше всего напрягала его многострадальную задницу, яйца и кишечник.

– Мне плохо, – сказал он. – Я потерял слишком много крови.

– Всем плохо. Не будь ребенком. Вот, нюхни, – я протянул ему жестянку с коксом. Пауза. Две затяжки. Деловитый стон удовольствия.

– C'est bon. Aie. C'est beau.[22]Они ее убьют?

– А я откуда знаю? Возможно, у них не получится собрать нужное количество сил.

– Сил?

– Энергии.

– А мы что будем делать?

– Ничего. Сидеть и ждать. И черт возьми, «мы» – это кто? Старски и Хатч?[23]

Клоке хрипло рассмеялся. От кокаина у него явно улучшалось настроение.

– Знаешь, – выдохнул он. – Мне даже жаль, что ты ее не трахнул. Тогда ты бы понял. Понял, что такое совершенство… Ее анус, например. Он как развратная суровая секретарша, кокетничающая с Гиммлером…

– Заткнись, а? Мне надо подумать. Дай сигарету.

Конечно, самым разумным в данной ситуации было бы свернуть Клоке шею и убраться отсюда. Я нужен вампирам живым – что с того? Это знание пополнило мой жизненный вокабуляр, но грамматика по‑прежнему оставалась загадочной.

Оставался дневник Квинна. Отвратительная история. Дикие псы, трупы и железный привкус древней памяти. Чувство, будто я вот‑вот пойму что‑то важное, вызвало пульсирующую головную боль, которая и не думала утихать.

Я щелкнул «Зиппо», зажег сигарету и сделал глубокую затяжку. Факты оставались прежними, сколько бы я их ни перетасовывал, правда говорится в той истории или ложь. Есть у Жаклин дневник или нет. Если есть, заполучу я его или уйду. Если заполучу, изменит ли это что‑нибудь – или нет…

Одновременно у меня в голове звучал женский голос, явно принадлежащий профессору по истории американской культуры: «Только наличие смысла может что‑нибудь изменить, но мы знаем, что его нет. Все истории демонстрируют лишь страсть к обладанию смыслом, но не сам смысл. Таким образом, изменения, которые теоретически может вызвать знание истории, иллюзорны».

Клоке лежал на спине, согнув колени. В темноте я различал только, как моргают, слезясь, большие черные глаза, да изредка поблескивает фляжка.

– Умираю от голода, – сказал он. – Полагаю, бессмысленно спрашивать, нет ли у тебя еды.

Я вспомнил про бинокль и принялся обшаривать карманы Клоке.

– В Ле Марэ есть одно местечко, – начал он, не обращая никакого внимания на мои манипуляции. – Там делают лучшие в мире пирожные из заварного теста. Я бы сейчас убил за ванильный эклер… Как хорошо, что я больше не модель. Можно есть что угодно.

– Ты правда был моделью? Умора. Вот, держи.