Пусть заходит луна 7 страница

Для коллективного бессознательного невыносима мысль, что что‑то будет происходит всегда, независимо от желания или участия людей – поэтому человечество решило (разумеется, коллективно; разумеется, бессознательно) уничтожить планету. Экологический кризис – не катастрофическая случайность, а глубоко продуманная стратегия вида.

– Не делай этого, – после паузы продолжил Харли. – Не оставляй меня наедине с самим собой. У меня не хватит решимости на самоубийство. Ты же знаешь. Что для тебя одно десятилетие? Я все равно скоро умру. Просто подожди.

– Не могу.

– Манда ты самовлюбленная, ты об этом знаешь?

– Знаю.

Харли открыл было рот, но понял, что все слова будут напрасны. Так что он просто вытащил мятый носовой платок и промокнул глаза. Затем очень медленно отставил стакан и погасил сигарету. Когда он на меня посмотрел, я увидел на его лице отпечаток всех страхов, встречи с которыми он до сих пор избегал. Будущее таило в себе ужас – ужас остаться наедине с собой – и он не желал его принимать до последнего момента, когда я уйду и у него не останется выбора. Его лицо подернулось рябью, словно лужа с подтаявшим лондонским снегом.

– Ну так что? – спросил он. – Просто попрощаемся?

– Просто попрощаемся.

– У тебя еще неделя. Ты можешь передумать.

– Иди ко мне.

В моих объятиях оказался старик: кожа и кости в мешковатом костюме, истончившаяся шевелюра и запах чего‑то медицинского – «Тигровый бальзам», может быть, «Викс». Я по привычке перебрал все чувства, на которые еще было способно мое сердце. Грусть, сожаление с привкусом утраты – но также несомненная скука и ощущение эмоциональной импотенции. Внутренний голос повторял: хватит, хватит, хватит.

В дверях я обернулся и взглянул на Харли в последний раз. Что бы он ни сказал, это было бы или слишком мало или чересчур. Так что он просто стоял, глядя на меня мокрыми глазами, держа прах будущего в тяжело опущенных руках. Покидая кого‑то, каждый раз ощущаешь привкус победы. Нынешняя победа была настолько мелкой и никчемной, что ничего не стоила.

Харли все стоял, не сводя с меня немигающего взгляда. Оставить его сейчас наедине с совестью было все равно что запереть ребенка в комнате с педофилом.

– Ты был мне хорошим другом, – сказал я.

Он не ответил. Я повернул ручку, вышел в коридор и закрыл за собой дверь.

Пересекая границу Клуйда под низким, заполненным шерстяными тучами небом, я думал, что будет нелегко отыскать место, где сто шестьдесят семь лет назад на меня набросился оборотень. В воображении я уже рисовал картины, как часами просиживаю над электронным атласом, допрашиваю глухих местных старцев, увязаю в болоте и теряюсь в лесу. Но сейчас двадцать первый век. Я просто арендовал машину и, проехав немного на север от Лондона, свернул на запад через Национальный парк Сноудонии к Беддгелерту (уэльсцы произносят «дд» как свистящее «с») – деревеньке в пяти милях на юг от Сноудона и в трех милях от Беддгелертского леса. Мне потребовался всего один день, чтобы разыскать то место, где мы с Чарльзом устроились на ночлег много лет назад. Все верно: в двадцати шагах бежал ручей; вот место, где на меня напали, а вот здесь стояли Охотники – или Слуги Света. Я присел на валун у ручья и закурил. Вот и все.

Делать в Беддгелерте было нечего, так что я забронировал номер в «Касле» – карнарфонской гостинице в получасе езды на север от леса. Окна комнаты выходили на пресноводный поток Менаи.

Еще пять дней, чтобы убить кого‑нибудь, пока не убьют меня самого.

Все насущные вопросы были решены. Принадлежащие мне компании переходили под управление Советов. Часть доходов направлялась на благотворительность. Так же я распорядился и выручкой от продажи недвижимости. Личное имущество (последние пятьдесят лет я старательно избавлялся от картин, безделушек и антиквариата) разделялось между добрыми знакомыми (хотя это вовсе не значило, что они меня знают), причем при составлении завещания я руководствовался симпатией к таким добродетелям, как сострадание, талант, доброта, чувство юмора и совесть. Кое‑что я завещал совершенно случайным людям, которых просто однажды повстречал, и они мне понравились. Я решил ничего не оставлять семьям тех, кого убил и съел, по той причине, что если они выяснят происхождение наследства (несмотря на все меры предосторожности, нельзя скидывать со счетов силу случайности), то вряд ли захотят прикасаться к этим деньгам, но позже так или иначе будут вынуждены это сделать – и в результате все закончится ненавистью к погибшему родственнику.

Существует минимум дюжина дел, которые можно сделать, если жить тебе осталось пять дней. Сомневаюсь, что в их числе – посещение тюдоровских солеварен Айниго Джонса, карнарфонского Воздушного музея, заповедника Фоэль или Морского зоопарка. Однако я посвятил им целый день – то ли из‑за желания поиронизировать над самим собой, то ли из‑за неожиданно образовавшегося свободного времени. Я ел мороженое под моросящим дождем. Засовывал монеты в идиотский игровой автомат. Пил чай в кафе в обществе мокрых пенсионеров. Дописал несколько страниц в дневник.

Приближающемуся Проклятию было плевать на душевные драмы. Луна росла – и заставляла кипеть мою кровь. Либидо словно рехнулось. Учитывая последнее свидание с Мадлин, когда я был так близок к провалу, и дни воздержания в Корнуолле (я даже не мастурбировал), возбуждение грозило прикончить меня еще раньше Охотников. При приближении Танатоса Эрос отступает? Как бы не так. К концу второго дня я метался по комнате, уже не сдерживая рык, и не рисковал долго находиться среди людей, потому что точно привлек бы внимание полиции.

Интернет сообщил мне контакты не одного, а целых четырех карнарфорнских эскортных агентств, услугами которых я и пользовался вплоть до полуночи третьего дня, когда, проделав двести миль на такси за мой счет и сжимая сумку «Луи Вюиттон» с ночными принадлежностями, в дверь номера постучалась Мадлин. Я обещал ей плату в тройном размере и щедрый подарок на прощание. Уходить, так с шиком.

– Ну я и запыхалась, дружок, – сказал она, когда я открыл дверь. – Что ты здесь делаешь?

– Умираю. В баре есть шампанское. Выпей и ложись в постель.

– О боже. Можно я хоть пальто сначала сниму?

– Если это так необходимо. Но поспеши, пожалуйста.

Из Лондона приехала не только Мэдди. Учитывая, с какой помпой я покинул столицу, неудивительно, что за мной последовала половина ВОКСа. Я замечал агентов всюду, куда бы ни шел, хотя Грейнер и Эллис пока не показывались. Я представил, как выглядит со стороны мое разгильдяйство. Наверное, они думают, будто я готовлю самое грандиозное мошенничество в истории. Все эти прогулки и увеселения с девушками по вызову – не что иное, как отвод глаз перед феноменальным побегом. Одному богу известно, что они обо мне воображали.

– Ой, – сказала Мадлин, наткнувшись на что‑то жесткое среди простыней. – Твой чертов телефон.

Был вечер четвертого дня. Мы только что проснулись. Занавески были задернуты, и в щель между ними пробивались остатки дневного света. Мадлин потребовала прибавки к обычной таксе: за ночь я трахнул ее шесть раз, оставаясь твердым, хотя это не помогло заглушить мысленный квартет страха, скуки, грусти и голода, который объединился против меня и с каждой секундой лишь набирал гипнотизирующую силу. В голове бродило шампанское, в кишках упокоилась доза кокаина, но они ничего не значили по сравнению с закипающей кровью и спазмами в мышцах. Приближалось превращение. Мое последнее Проклятие.

– Тебе пришло сообщение, видел? – спросила Мадлин. – Держи. А я пойду пописаю. Я сейчас умру…

Батарея почти села. На экране мигал значок голосовой почты. Бездушный женский голос (дальний потомок «Говорящих часов») механически произнес: «Сообщение. Получено. Вчера. В семь. Часов. Четырнадцать. Минут».

Это был Харли.

– Господи, Джейк, выслушай. Я узнал…

Больше на записи ничего не было.

Я прокрутил ее снова, как будто прекрасно не расслышал с первого раза. Запись была обрезана чисто, явно при помощи каких‑то технологий. Я набрал номер Харли. Голосовая почта. Набрал снова. Голосовая почта.

В комнате стало еще немного темнее. Номер пах гостиничным ковром, шампанским и сексом. Адреналин бурлил в плечах и запястьях, раскатывался под черепом, сводил судорогой яички и колени. Я стоял, уставившись в пустоту, словно пытаясь сделать невидимыми все стены, мили, часы и людей, которые разделяли нас с Харли.

Я набрал снова.

Голосовая почта.

Из ванной появилась Мэдди. Она ополоснула лицо, почистила зубы и заколола волосы. За десять минут она возвратила себе абсолютно свежий вид. Меня всегда поражало как мало времени, требовалось ей на восстановление.

– Ты только посмотри на это, – сказала она, повернув голову и указывая на крохотный засос на юной гибкой шейке. – Настоящая отметина! Вот уж спасибо.

– Оденься, – приказал я. – Ты получишь еще тысячу, если оденешься и немедленно спустишься в ресторан. Мне нужно побыть одному.

– Я не могу пойти в ресторан в таком виде.

Я отыскал платье и протянул ей.

– Ты и так красотка. Давай. Я скоро спущусь.

Наконец она ушла, оставив меня посреди комнаты одного (полностью одетого и безнадежно проснувшегося). Горели все лампы. Я держал в руке мобильный и старался не поддаваться панике.

Господи, Джейк, выслушай. Я узнал…

Узнал что?

Это было рискованно, но я все же набрал номер дома в Эрл‑Корт. Здравствуйте, вы позвонили в «Элитный антиквариат». Пожалуйста, оставьте свое имя, телефон и краткое сообщение. Мы перезвоним вам при первой возможности. Спасибо. «Да, здравствуйте. Это мистер Карлайл. Я слышал, у вас недавно появилось издание „Молота ведьм“ шестнадцатого века. Я хотел бы на него взглянуть. Пожалуйста, перезвоните мне…». Я назвал номер гостиницы – почему бы и нет? В ВОКСе знали, что я здесь, а если они отслеживали звонки в Эрл‑Корт, они уже все знали про Харли. Я повесил трубку и набрал «Основателей». Простите, но сейчас мистера Харли здесь нет. Ему что‑нибудь передать?

Господи, Джейк, выслушай. Я узнал…

Харли никогда не опустился бы до подобного ухищрения – вернуть меня в Лондон, чтобы еще раз попытаться изменить мое решение. Впрочем, он был в отчаянии. В отчаянии настолько, чтобы оставить подобное сообщение? Возможно. Манда ты самовлюбленная, ты об этом знаешь? Он сказал это тоном, каким мы говорим, подразумевая любовь. Впрочем, ему не было нужды подразумевать. Почему нет? Это была правда.

Я раскурил «Кэмел», раздвинул шторы и выглянул на улицу. Сумерки. Дождь. Фары автомобилей. Прохожие под зонтами. Каждый раз, смотря на мир, осознаешь, что его боги где угодно, но только не здесь. Он напоминает брошенного ребенка, который выжил, но заплатил при этом непомерно большую цену.

В дверь постучали.

– Кто там?

– Это я, – раздался голос Мадлин. – Впусти меня на минуточку.

– О господи.

Я открыл дверь. Я успел заметить Эллиса, который держал огнетушитель, и Грейнера, который держал Мэдди – а в следующую секунду огнетушитель полетел мне в лицо.

Я потерял способность сопротивляться, но не сознание. Воспользовавшись тем, что я все еще плавал в горячем красном тумане, Эллис завел мне руки за спину и надел наручники. Грейнер, подталкивая Мадлин пистолетом с глушителем, усадил ее на софу, а затем встал сзади и прижал дуло к затылку. Гостиничная мебель разом обрела прежде невиданную значительность. К чести Мэдди, она даже не попыталась закричать. Я подумал, что она впервые оказывается в окружении мужчин с пушками, и внезапно испытал прилив нежности и сожаление, что так мало ее целовал.

С момента нашей последней встречи Грейнер похудел, что пошло на пользу его внешности. Жирные темные волосы с серебряными прядями, широкое лицо, колючие карие глазки, рябая кожа. Даже спустя столько поколений американская кровь дала о себе знать мощными скулами. В Доломитах он расхаживал в военной форме Охотника и очках с функцией ночного видения. Сейчас, одетый в темный костюм и дорогое черное пальто, он напоминал щеголеватого гангстера.

Я выплюнул окровавленный передний зуб. Нос был сломан.

– Не бойся, Мадлин, – сказал я разбитым ртом. – Им нужен я.

Эллис отыскал выключатель и уменьшил мощность лампы. Никаких причин для этого не было, так что создавалось впечатление, будто он руководствуется исключительно эстетическими соображениями. Он взял стул возле письменного стола, поставил его напротив меня и сел. Если бы это было в кино, он начал бы разглядывать ногти или чистить яблоко. Но он просто сидел, положив локти на колени, с расслабленным выражением на лице. Длинные белые волосы сегодня были собраны в конский хвост.

– Вот что, – сказал Грейнер. – Мы знаем про Харли.

Точка невозврата. Будто дверь навсегда распахнулась, и в комнату ворвался холодный ветер.

– Он мертв?

– Не пытайся рулить, Джейк. Ты теперь пассажир.

Со стороны кажется, будто ужас – это нечто величественное. Вовсе нет. Он просто приходит и занимает отведенное ему место. Уже в первые секунды ты понимаешь, что сможешь с ним ужиться. Я вспомнил (как я мог не вспомнить?) лицо Харли при прощании и то, каким хрупким он был в моих руках. Я ощутил слабость – будто мне вкололи стимулятор, который не сработал. Одновременно я чувствовал глубинную – на телесном уровне – печальную убежденность, что от меня чего‑то ждут, что я должен что‑то сделать.

– Мы знаем твои намерения Джейк, – произнес Грейнер. – Изящно уйти во тьму. Протянуть лапы. Спустить все на тормозах. И нам это не нравится.

– Нет вызова.

– Именно.

– Вы давно знали про Харли?

– Годы. Вы оба были поразительно беззаботны. В этом тоже было маловато вызова.

– Вы следили?

– Конечно. Телефоны, дом в Эрл‑Корт, клуб Харли. Господи, Джейк, мы на одного тебя поставили дюжину жучков.

Я испытал странное облегчение. Когда так долго чего‑то страшишься, начинаешь желать, чтобы оно скорее произошло.

– Значит, вся эта французская история про идиота Клоке – утка? – Из меня так и сыпались вопросы. Хотя значение имел только один: что они сделали с Харли? Господи, Джейк, выслушай. Я узнал…

Грейнер покачал головой.

– Этот парень – просто деревенщина. Нет, все, что рассказал тебе Харли – правда, насколько он ее знал. Клоке взял твой след в Париже, а агент ВОКСа взял след Клоке. Единственное, чего Харли не знал – это того, что нам с самого начала все было известно. С 2003 года мы более или менее постоянно знали твое местонахождение. За тобой следил Харли – хотя и невольно. Как бы там ни было, когда выяснилось, что Клоке хочет вывести тебя из игры, мы его остановили. Я сам это сделал, если тебе интересно. Знаешь, я чувствую за тебя что‑то вроде ответственности.

– А Клоке?..

– Бойфренд Жаклин Делон – или один из них. Обкуренный недоумок. Это все, что мы знаем. А Делон здорово струхнула, когда узнала, что он наставил на тебя пушку.

– Ты шпион? – тихо спросила Мадлин.

– Нет, – ответил я.

– Он оборотень, дорогуша, – сказал Грейнер. – Ты ведь ей рассказал?

– Конечно. – Я снова почувствовал усталость. Судя по взгляду Мэдди, она лихорадочно соображала. Я искренне надеялся, что они ее не убьют. Если она переживет сегодняшнюю ночь, возможно, это заставит ее бросить проституцию.

– Нельзя заканчивать войну вот так, – сказал Грейнер. – Просто взять и…

– Уйти?

– Уйти. Во вселенной не зазвонит нужный колокол.

– Нормальный конец для мира, – сказал я.

– Не твоего мира. Ты – последний из великой расы. Твоя повесть заслуживает лучшего финала.

– Жизнь – не повесть. Ты знаешь.

– Жизнь – это то, что мы из нее делаем. Все в наших руках.

Эллис кивнул.

– Если жизнь бессмысленна, это не значит, что и проживать ее надо бессмысленно, – добавил он.

– Вау, – ответил я. – Вам стоит запатентовать эту мысль. У меня тоже завалялась одна: чтобы работать в таком месте, быть психом необязательно, но желательно.

Ярость наконец перелилась через край и выплеснулась наружу. Я злился не на банальность Эллиса (и даже не на высокомерие Грейнера), а на то, что меня втягивают в игру, от которой я ничего, ничего не хотел.

– Что ж, – сказал Грейнер. – Мадлин спустится с нами на минуту. Ты останешься здесь. Потом она вернется с ключом от наручников и необходимой информацией.

– Информацией?

– О Харли. Мадлин, если ты окажешь нам эту небольшую услугу, можешь быть свободна. Дернешься – и умрешь. Поняла?

Мэдди сделала глубокий вздох и кивнула. Ее маленькие ноздри трепетали. Мягко направляемая дулом пистолета, она поднялась на шпильки. Колени чуть заметно дрожали. Эллис тоже встал со стула.

– Сиди смирно, Джейк, – сказал Грейнер. – Она скоро вернется.

Я ждал. Комната ждала. Завтрашнее полнолуние манило, мучило, сводило с ума. Трансформации предшествуют обманчивые спазмы, призрачные судороги, когда ты теряешь контроль над мышцами и костями. Чудовище знает пределы своего терпения, как собака знает длину поводка, но обоих это душит. Я почувствовал щекотку и волокнистый привкус в том месте, где уже начинал отрастать новый передний зуб.

Информация о Харли. Видимо, они его где‑то держат. Это сделка: он будет жить, пока жив я. Стоит сдаться – и он умрет. Придумка Эллиса, не иначе. Пристрастие к простым схематичным планам заложено уже в его комплекции. Я представил… А что я представил? Как стою перед Грейнером на коленях наподобие Анны Болейн, в последний раз глядя, как лунный свет играет на лезвии? Как сижу в позе лотоса, улыбаясь рылу заряженного серебряными пулями пистолета? В любом случае, я представил, как сдаюсь. Тишина, звезды, еще какие‑нибудь приятные мелочи. Счастливая смерть.

В комнату вошла Мадлин – одна, с маленьким кожаным саквояжем в руке. В другой руке у нее были ключи. Она прикрыла за собой дверь и опустила сумку на пол. Затем помогла мне подняться на ноги и расстегнула наручники. Все в соответствии с инструкциями. Я чувствовал исходящий от нее жар. Грудь в декольте была покрыта испариной. В прическе не хватало одной заколки. Мне было горько видеть ее в таком состоянии – потерявшую профессиональную гордость и достоинство, мокрую от страха. В этом была своя опасность: с каждой минутой она вызывала все более извращенный аппетит. Еще немного, и я захочу ее убить и сожрать. Так или иначе, наше время истекло.

– Я должна кое‑что сказать, – произнесла она. – Что они велели. Они велели тебе передать: «Думай об этом как о стимуле». Теперь ты должен открыть сумку.

Она не будет открывать ее сама. Ей не давали такого приказа. Она внесла ее в лифт, отрицая само существование сумки в своей руке, отрицая существование державшей ее ладони, предплечья, плеча, всей правой стороны тела. Потому что ее низшая, животная суть – знала. Зверь знал все, а человек отгораживался ледяной стеной отрицания. Она ничего не сказала, когда я опустился на колени и расстегнул молнию – только прислонилась к двери. Обнаженные плечи дрожали. Инстинкт подсказывал ей, что это страшная минута. Возможно, после нее она уже никогда не станет собой. Эта вероятность наделила ее такой остротой переживания, какую она никогда не знала прежде – словно ее вдруг подняли на тысячу футов в воздух. Несмотря на все, что творилось вокруг, какая‑то часть моего сознания была занята догадками, во что же она превратится. Я ненавижу это ничтожное, мелкое принуждение, неизбежное пробуждение интереса к людям. Ты любишь жизнь за нее саму, утверждал Харли. Бога нет, но это его единственная заповедь.

В саквояже лежала вторая, плотно запечатанная сумка из твердого прозрачного пластика. Внутри была голова Харли.

К его рту была приклеена записка черным маркером: ЭТО БЫЛО БОЛЬНО. ЭТО БЫЛО ДОЛГО.

– Господи, – пробормотала Мадлин. – Бог ты мой.

Я ждал, что она поведет себя как в телешоу – прижмет ладонь ко рту, ощутив рвотный позыв, упадет на колени или бросится прочь, только чтобы не видеть это уродство. Но нет. Она продолжала стоять, обхватив себя руками. Обнаженные белые плечи мелко вздрагивали.

Лицо Харли было изуродовано. Я представил, как они веселились. На складках сумки засохли капельки крови – будто герметичная говядина из супермаркета. Они удостоверились, что глаза остались открыты.

Просто подожди, просил он.

Будет нечестно сказать, что я ударился в истерику. Не ударился. Я знал, какие чувства мне полагается испытывать, но не более того. Очень бережно я открыл сумку, протянул руку и снял записку с мертвого рта. Невольно пришло видение, как я приклеиваю ее на губы Грейнера – после того, как выслеживаю его и убиваю. Конечно, в этом и была идея. Идея Грейнера. Эллис оставил бы Харли в живых. Эллис рассчитывал бы на совесть, ответственность, чувство вины. Грейнер рассчитывал на месть. Новый и Ветхий Завет соответственно.

– Джейк! – позвала Мадлин. – Она настоящая? Она же ненастоящая, правда?

Я закрыл Харли глаза. Должен был. Оставить глаза мертвеца открытыми – значит выставить его дураком, поиздеваться над его памятью. Оставить глаза мертвеца открытыми – значит отнять у него последнюю малость. Теперь я понимал, что, представляя спокойное одиночество Харли после моей смерти, я никогда не верил в него по‑настоящему. Столкнувшись с истинным ужасом, мы всего лишь получаем доказательство тех страхов, которые прячем от самих себя.

ЭТО БЫЛО БОЛЬНО. ЭТО БЫЛО ДОЛГО.

Я привык, что тело – конструкция, из которой можно изъять составные части. Для меня отгрызть человеку руку – все равно что для кого‑то оторвать ножку у жареного цыпленка. И все же это был Харли – то, что от него осталось, уродливое следствие грязи, которую он покрывал. Шутовское следствие, если угодно. Должно быть, палачи смеются, выполняя свою работу: немая покорность, с которой человеческое тело подчиняется законам физики (потяни достаточно сильно – и оторвется, сожми достаточно сильно – и сломается) и по сравнению с которой личность мучителя ничего не значит, таит в себе один из корней комедии: дух раболепия перед плотью. Можно отрезать голову и положить ее в сумку, или насадить на палку, или поиграть ею в волейбол и футбол. С ума сойти как весело. От этого я тоже устал – от ненадежности границ, от близости полных противоположностей, от сиюминутного превращения горя в смех, добра в зло, трагедии в фарс.

Тем временем Мадлин раздирали противоречивые чувства. Я знал, что вскоре шок пройдет, и она потребует ответов на свои вопросы. Все так же бережно я убрал голову в саквояж, застегнул молнию и понял, что физически не могу думать, что смерть стала для Харли желанным избавлением.

– Тебе лучше уйти, – сказал я Мадлин.

– Кто это?

– Неважно.

– Мы должны вызвать полицию.

– Тебе лучше уйти. Полиция здесь ни при чем.

– Но…

– Обещаю, тебе никто не причинит вреда. Просто уходи. Я сам со всем разберусь.

Я понимал, что ее система временно дала сбой. Я собрал все ее вещи, какие смог отыскать, и беспорядочно побросал их в «Луи Вюиттон». Мадлин все еще стояла у двери.

– Тот парень сказал, что ты…

– Это кодовое слово. Им пользуются агенты.

Он оборотень, дорогуша. Ну конечно, она вспомнила ту ночь. Конечно она сделала выводы.

– Но ты ведь говорил… Про все эти штуки. Это же не правда. Такого не бывает, – в последнем утверждении было маловато уверенности. Скорее оно прозвучало как вопрос.

– Конечно не бывает, – терпеливо ответил я. – Это просто шифр, уловка. Не обращай внимания. Ну же, давай, вот твои деньги.

Шесть тысяч. Мадлин взяла их онемевшими пальцами. На лице выступили капельки пота, на белых руках обозначились жгуты вен. Я должен был успеть до момента, когда она придет в себя и захочет остановиться, вернуться, разобраться, что произошло. В конце концов я почти вытолкнул ее за дверь. Была большая вероятность, что из отеля она отправится прямиком в полицию.

Поэтому я спешно собрал вещи и освободил номер. Саквояж вместе с сумкой отправился в багажник «Вектры». Я ехал на юг. Не из каких‑то соображений – просто внезапно навалившаяся клаустрофобия потребовала сменить городской шум на тишину побережья.

Совсем стемнело. Начался дождь. Я представил было, как обсуждаю все это с Харли – но вспомнил, что Харли мертв. Мысли замкнулись в петлю, которой весьма способствовала монотонная мантра дворников: шурх, шурх, шурх. Должно быть, я действительно предался горю (или жалости к себе), потому что вдруг испытал человеческую симпатию к машине, ее мягкому ходу и запаху нового винила.

Я не плакал. Истинное горе не вызывает у меня слез. На это способна лишь фальшь или сентиментальность. В этом отношении я подобен большинству цивилизованного общества. Я просто продолжал вести автомобиль, отвлекаясь еще на какие‑то мелочи, воображал разговор с Харли, затем осознавал, что Харли больше нет. Когда петля наконец разомкнулась, меня затопило ощущением абсолютной пустоты.

Дорога бежала вдоль побережья. На западе виднелись Карнарфонская бухта и Ирландское море с точками случайных лодок и парой танкеров. На востоке и юге земля дыбилась холмами с непроизносимыми валлийскими названиями: Булх Маур, Гырн Ду, Ир Эйфль.

Понятно, что меня преследовали от самого отеля. В зеркале заднего вида я то и дело замечал черный фургон. Необычно. После смерти Харли они должны были удвоить усилия. За мое «стимулирование» им пришлось заплатить отказом от самого удобного способа слежки. Ставки выросли. Они надеялись, что теперь я захочу во что бы то ни стало остаться в живых, чтобы отомстить Грейнеру. Он считал ниже своего достоинства убивать меня в человеческой форме, я же был избавлен от подобной щепетильности: ему‑то не приходилось превращаться. Я мог убить его в любой момент.

Конечно, сейчас они задаются вопросом: сработал ли план? Стала ли смерть Харли достаточным «стимулом»? По человеческим меркам, было непристойной слабостью ответить: нет. Человек, который посвятил всю жизнь моей защите, который любил меня, любовью которого я при необходимости пользовался и пренебрегал ею, когда она была не нужна, – этого человека изуродовали и убили ради меня. Я знал его убийцу или убийц, владел достаточным опытом и ресурсами, чтобы отомстить за преступление, и знал, что кроме меня, никто этого не сделает.

Но мои мерки не были человеческими. Да и как бы они могли? Мысли о будущей мести, цепочки «если» и «то» заставили мои руки на руле «Вектры» дрогнуть. Месть порождает веру в справедливость, а в справедливость я не верил. (Невозможно исчислить всю мою чудовищную благотворительность, благие деяния зверя. И тем не менее это был лишь атавизм системы психического самосохранения; его истоки крылись не в принципах, а желании найти нравственный эквивалент действительной помощи.) Я знал, что должен чувствовать. Знал, что должен отомстить за смерть Харли. Знал, что должен заставить Грейнера (и Эллиса, потому что он несомненно принимал участие в веселье) заплатить по счету. Но мы с понятием долга нашли компромисс еще в тот момент, когда я убил свою беременную жену, сожрал ее и продолжил жить.

Я свернул с главной дороги к Трефору, и фургон ВОКСа свернул следом. Он держался в пятидесяти футах от моей машины. Я затормозил на оконечности деревни, выходящей к морю. С меня катился пот. От близящегося Проклятия горячо шумело в ушах, кожа покрылась мурашками. Я поднял руку, чтобы утереть лицо – и за ней последовал призрачный силуэт другой руки, странный гибрид, уродливый и в то же время элегантный, увенчанный длинными острыми когтями. До превращения оставалось меньше суток. Исходящим от меня жаром можно было обогревать машину. Я вышел на побережье.

Так‑то лучше. Холодный ветер и дождь. Руки, лицо и шея сразу намокли. Пляж был совсем рядом. К нему уводила одна полустертая цепочка следов. Дверца фургона ВОКСа открылась и снова закрылась. Это становилось невыносимо. Вульгарная, неумелая слежка – разумеется, по приказу Грейнера – раздражала своим идиотизмом. Но сейчас я думал не о ней. Сейчас меня занимала всего одна мысль, всего одно решение, которое я должен был принять.

ЭТО БЫЛО БОЛЬНО. ЭТО БЫЛО ДОЛГО.

Вздувшийся буграми дерн укрывали маленькие песчаные дюны. Неожиданно в нос ударил свежий резкий запах моря. Старый ветеран Соммы встрепенулся, вспомнив, как соленый воздух Магрита просачивался в окно и смешивался с запахом его девушки, раскинувшейся на кровати. (Чужие воспоминания настигали меня, как подскочившее артериальное давление. Я больше не могу, сказал я Харли. У меня пресыщение.)

Раздался звон колокола, приглушенный ветром и дождем. На танкере зажегся свет, и в желтом окошке четко обозначился камбуз, чей‑то свитер крупной вязки, кажущиеся крохотными кружки и клубы дыма от самокрутки. Вдалеке трещал вертолет – будто пулемет давал бесконечную очередь.

Какие у меня мотивы? – спрашивают паршивые актеры. Грейнер дал мне мотив. Я убил твоего друга, и теперь ты хочешь отомстить.

Это почти сработало. Запал, ведущий к эмоциональной бомбе, загорелся, начал трещать, искрить, на несколько ударов сердца вспыхнул ослепительным пламенем – а затем споткнулся, стал угасать и потух. Я не мог заставить себя испытывать то, чего не испытывал. Месть за убитого подразумевает, что тот смотрит на твои усилия из загробного мира и удовлетворенно кивает. Мертвецы не способны чувствовать удовлетворение. Мертвецы вообще ничего не чувствуют – за исключением тех случаев, когда ты поглотил их жизни и теперь носишь в своем брюхе, как в сейфе. Пожалуй, мне стоило преподнести Харли такой подарок – или он преподнес бы его мне. Тогда, по крайней мере, мы остались бы вместе.