Трахатьубиватьжрать 6 страница

В общем, мы старались сохранять тайны неразоблаченными. До поры.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Значит, нам не надо волноваться о всех вампирах на свете.

На ней было серое шерстяное вязаное платье, черные чулки и черные кожаные сапоги до колен. Уютное платье и агрессивные сапоги. Мягкая внутренняя сторона бедра и жесткая внешняя. Это совсем не шутка портного, просто замечание человека, у которого вовсю играют гормоны. Прошла уже половина фазы до следующего полнолуния, и в ее запахе появились новые нотки. Под изысканным ароматом «Шанели» я чувствовал ее второе Я, которое издавало сильный запах тайного убийства и жестокости. Я чувствовал исходящий от нее жар. Голод, который нельзя утолить ничем, кроме живой плоти, заполнял ее существо. И следующие двенадцать дней этот голод будет лишь усиливаться. В нас обоих. Синхронно.

– Да, – сказал я, – но этот болтливый идиот опасен. Он выглядел так, будто впервые в жизни увидел оборотня. Есть что рассказать дружкам. Если среди них окажутся вампиры, которые в курсе происходящего, совсем скоро они возьмут нас на мушку. Этот болван расскажет после ужина веселенькую историю про оборотня, и оп! – они уже нас выследили. Нет. Пора уезжать.

– Сейчас? Сегодня?

– А ты хочешь сидеть и ждать, пока они нас выследят?

Она встала с кресла, подошла ко мне, обняла и поцеловала.

– Нам не стоит ехать вместе, – сказал я неуверенно.

– Не сходи с ума.

– Но они пока не знают о тебе. А если узнают…

– Это все в прошлом. Теперь есть только ты и я. И все.

Пауза. Мой член уперся в нее. В этот момент я понял, что ее поцелуй всегда сможет отвлечь меня от любых хмурых или параноидальных мыслей. Ее талия в моих руках – магическая геометрия, которая уносит меня назад к истине, к началу начал, в место, где обитает душа, где можно сойти с ума. Она – воплощение истины‑красоты, как у Китса.[38]И я не могу противостоять ее чарам. И мне придется просто жить и принимать все, что бы ни готовило будущее.

– Ну, мы можем подождать полчаса, – сказал я, положив руки на ее круглую попку.

– И что, теперь так будет всегда?

– Не знаю.

– Тогда поторопись, – сказала она, – пожестче и побыстрей, пожалуйста.

Той ночью мы уехали из Нью‑Йорка (такси до Центрального Аэропорта и «Амтрак»[39]до Чикаго), не тратя время на обсуждение планов или маршрута. Она знала, что я уже все продумал, так что требовать объяснений было бы с ее стороны грубо, особенно учитывая интуитивную связь между оборотнями. Так что мы старались обойти этот вопрос и не думать о неотвратимом жутком конце путешествия, как хитрые детишки, которые обо всем знают, но помалкивают. Когда она забывала о самообладании, становилось заметно, как она ненавидит себя за то, кто она есть, хотя уже долгие месяцы отчаянно пытается смириться с собственной природой. Она уже прошла посвящение чужой кровью, но остатки сентиментального прошлого еще не погибли. Она стала монстром, но все, что было ей так дорого и что она потеряла, все еще не давало ей покоя, какая‑то сила снова и снова заставляла мысленно возвращаться в детство и сожалеть о нем. Но в одну реку нельзя войти дважды. И от этого, конечно, больно. Она была столь многими любима, маленькая черноглазая Лула с высоким лбом и родинкой над губой. Превращение в оборотня должно было отрезать ее от прошлой жизни навсегда, но не тут‑то было. Процесс самоидентификации продолжался. Я страдал, глядя, как страдает она, и сердце мое разрывалось на части.

– Как ты справляешься с фактом, что должен был умереть по крайней мере уже пару раз? – спросила она однажды.

Для кого угодно, кроме новоиспеченных любовников, кровать в поезде «Амтрак» стала бы целым испытанием. Маленькие занавески на окне были распахнуты и открывали быстро несущееся мимо ночное небо, по которому плыли закрученные ветром серые и иссиня‑черные облака. Поезд был наполнен запахом быстрорастворимого кофе и сухим кондиционируемым воздухом.

– Ты родился в 1808 году – не ожидала, что когда‑либо произнесу подобное, – то есть двести лет назад. Это наверняка вызывало у людей вопросы.

Практическая сторона дела всегда вызывает интерес.

– Сейчас с этим проще, – принялся объяснять я. – Проще чем когда бы то ни было, если у тебя есть деньги. Дело всегда только в деньгах. Принцип с годами не меняется: ты просто платишь нужным специалистам. Раньше это были опытные старики в подвалах с лупами, чернилами, печатными формами и прессом. Теперь это молодые парни на чердаках и с компьютером. Так что доставать поддельные свидетельства о рождении, паспорт, водительские права или номер социального страхования – плевое дело. Ты даже представить себе не можешь, чего можно добиться, если уметь обращаться с банковскими счетами, кредитками, закладными, ссудами и портфелями ценных бумаг. Для обычного человека этого более чем достаточно. Но когда ты прожил несколько жизней, нужно быть находчивее. Когда впервые занялся подделкой документов, я думал, что не выдержу этого. Я думал, что не смогу так дальше жить.

– Что же ты сделал?

– Я стал своим собственным сыном.

– О‑ля‑ля!

– Джейкоб Марлоу Старший превратился в затворника, когда ему стукнуло 42, то есть в 1850 году. Я больше не мог откладывать это: люди начинали замечать, что я не меняюсь с годами, совсем.

Она передернула плечами.

– Что такое?

– Ты. 1850 год. Мне казалось, я уже привыкла, но это по‑прежнему звучит дико. И если честно, я не так уж много помню о 1850‑м. Вышел «Дэвид Копперфильд» Диккенса. Вордсворт умер. Больше ничего не припомню.

– Мои воспоминания не связаны с такими важными для истории событиями. Я помню свою простую частную жизнь. Дворецкий греет руки у камина. Эти нелепые огромные дома. Дамская шляпка, лежащая в кресле.

Она попыталась представить время, когда настоящий момент будет от нее так же далек, как для меня теперь 1850‑й, и почувствовала холодок от ускользающего будущего, похожего на хвост кометы. Она вздрогнула, повернулась ко мне и обхватила мое бедро ногой.

– Продолжай, Джейкоб Марлоу Старший.

– Джейкоб Марлоу Старший удалился в затворничество. Можно так сказать?

– Это неважно, милый.

– В общем, он отправился в затворничество, если так можно сказать, в 1850 году. Но он обосновался не в Англии, а в одном секретном месте, о котором знали лишь мои адвокаты. Вообще‑то, я редко там бывал. Не мог себе этого позволить.

Потому что, как ты знаешь, нам нельзя допускать, чтобы трупы скапливались горой в одном и том же месте – осталось недосказанным. Она кивнула в знак того, что понимает причины и хотела бы обойти эту практическую сторону вопроса.

– Все его деловые решения осуществляли доверенные лица и юристы, которые получали распоряжения – зашифрованные, написанные тайным кодом и как угодно еще – в письменном виде. Все это было шито белыми нитками. И я не раз бывал на краю провала, когда письма не доходили в срок (ведь пересылка писем не дает полной гарантии их доставки). Изобретение телеграфа сильно облегчило мне жизнь. А уж телефон – можешь, наверное, представить. Вскоре после того как я покинул Англию, я «женился» и у меня родился «сын», Джейкоб Младший. Естественно, это все была неправда. Я написал новое завещание, согласно которому все состояние наследовал мой сын. Все, что мне теперь оставалось, – держаться подальше от тех, кто мог меня узнать.

– Так просто?

– Конечно. Ты должна учесть, в те дни скрываться от любопытных глаз было легко: фотография только начала развиваться, никакого телевидения или камер наблюдения на улицах. Я путешествовал по всей Европе под разными именами. И наконец тридцать пять лет спустя вернулся. Ведь у меня были деньги. А деньги решают все.

– Кстати, спасибо за двадцать миллионов. Еще одна фраза, которую, думала, я никогда не произнесу.

– Не стоит.

– А воображаемая жена?

Я вздохнул. Мысль о воображаемой жене заставила задуматься о настоящей. Призраку Арабеллы, что жил во мне, приходилось смотреть через мои глаза на наши эротические забавы. Я чувствовал себя в тайном сговоре с Талуллой против нее. Предателем. Злодеем. Но все тайные сговоры одинаковы. Они лишь выдумка. На деле нет никаких тайных сговоров, как нет никакого зла. Что бы ты ни делал – насиловал детей или отравлял газом миллионы людей – это лишь одна из опций, которую ты можешь выбрать. Вселенной плевать. И в ответ ты не получишь от нее никакого божественного знания. Все знания и вся божественность уже заключены в тебе самом, независимо от того, как ты поступаешь. Кому как не монстрам это знать?

Тем временем мой член набухал под ее теплой влажной рукой, она сжимала его сильней, и в этом заключалось все знание, которое было нам сейчас необходимо.

– Брюшной тиф, – сказал я. – Бедняжка Эмили. Ей было всего 22. А малышу едва исполнился годик.

– И ты сделал фальшивые свидетельства о рождении и смерти.

– Именно. Я и сам последовал за ней довольно скоро – из‑за сердечной недостаточности. Джейкоб Марлоу Старший умер в 1885‑м. Я отпустил пушистые усы для триумфального возвращения в качестве Джейкоба Младшего, изменил стрижку и добавил очки. За время поездок по Европе у меня сменился акцент. И потом, люди, как правило, верят в то, что им говорят.

– А как насчет настоящих детей? Ведь, наверное, они есть у тебя по всему миру.

О.

Она сразу же пожалела о сказанном. Я решил, что врать не стоит. Так что я сказал то, после чего какая‑то маленькая частичка нас умерла.

– Мы не можем иметь детей.

Я почувствовал, как сказанное мной вошло в нее и заняло то место, которое уже было для него отведено. Конечно, она знала об этом, не верила, но все равно знала.

– У меня прекратились месячные.

– Прости, Лу.

– Мы с Ричардом думали завести ребенка, а потом я узнала о его измене.

Некоторое время мы лежали молча. Колеса поезда размеренно стучали. Так, должно быть, и наступает смерть, подумал я, убаюкивает тебя как младенца, а туннель все темнеет и темнеет, пока однажды ты не растворишься во мраке. Просто растворишься. Я обнял ее, но так, словно объятие не могло что‑либо изменить. (Страстные мужские объятия всегда более настырные, чем женские.) Она все еще держала мой член. И я чувствовал, как скорбь, ярость и тщетность пронзили ее, но она была неподвижна. Словно она горела заживо, но не имела права ни дернуться, ни закричать.

– Я так и знала, – сказала она. – Но не хотела верить и даже пила таблетки. Видимо, сейчас я могу лишь сказать: все к лучшему.

В окно были видны большие куски чистого ночного неба. И звезды.

Вдруг появилась луна.

– Ну что ж, – сказала она, почувствовав, что пауза затянулась. Это уже нельзя было игнорировать. Я молчал. – По крайней мере, теперь у меня мужчина, который знает, когда лучше промолчать. Видимо, для этого человеку нужно прожить двести лет.

Мне тоже казалось, что я горю – тихо и не больно. Она перевернула меня на спину и забралась сверху. Горение – все равно что гниение, только намного быстрее. Я словно видел фильм, снятый на зернистую пленку и прокрученный в быстрой перемотке, в котором трое моих рыжих лисичек превращаются из пухлых трупов в пыль, пока в них пируют опарыши. Эта картина стояла у меня перед глазами все время, пока мы трахались (пока она меня трахала), но я иногда отвлекался, когда она выгибалась, и луна бросала на ее живот и грудь похотливый свет. Мы кончили одновременно. Но бабина с пленкой все еще крутилась.

Она тут же заснула, обвившись вокруг меня. Ощущение ее веса утвердило во мне чувство подавленного спокойствия. Мы не можем иметь детей. Где‑то внутри она ненавидела меня за это и знала, что я знаю и что у меня внутри даже есть специальное место для ее ненависти. Где‑то внутри было понимание, что любовь – лишь одна из многих вещей, что связывает нас, и для каждой из них во мне есть место.

В Чикаго мы арендовали «Тойоту». Старались держаться подальше от оживленных шоссе. Мы думали, что чем пустыннее будет вокруг, тем проще заметить агентов ВОКСа или вампирскую слежку. Айова. Небраска. Вайоминг. Юта. Безлюдные штаты с просторными пустошами, громадными полями и суровыми погодными условиями. Тут по‑прежнему главную роль играет природа, а не человек; тут завораживают огромные дикие первобытные силы, в столкновениях рождающие истинную красоту: свинцовые грозовые тучи – тяжелее наковален и легче перышка, внезапный буран. Поневоле кажешься себе щепкой.

– Ты говорил, что в ВОКСе работают экзорцисты, – сказала она. – Но что же они изгоняют?

Она опять вернулась к метафизике, но теперь спрашивала из праздного любопытства, а не из страха. Ей казалось, что новый для нее феномен должен непременно и четко вписаться в картину мира. Но что если эта картина безгранична, разве может иметь значение какая‑нибудь жалкая кучка новых редких видов? И она это понимала. Она сидела удивительно смирно сбоку от меня на пассажирском сиденье – колени вместе, руки в карманах пальто. Волосы заколоты на затылке, тонкая шея придавала ей уязвимости и хрупкости.

– Демонов, – ответил я. – Насколько я знаю, они изгоняют демонов. Так они их называют. Но это просто терминология.

– Получается, есть рай и ад? Демоны и ангелы. Бог и дьявол.

– Думаешь, я могу точно тебе ответить «да» или «нет»?

Я был поражен тем, как давно меня уже не интересовали подобные вопросы. Из редких разговоров с Харли я запомнил только общую информацию, без деталей. Существуют особые сущности не от мира сего, в разных языках они имеют разные названия. В одной стране имя такой сущности – Исида. В другой – Гавриил. В третьей – Афродита. Но все это лишь слова. Мы и сами – лишь слова. Но истинная сущность, скрывающаяся за словом, остается непознаваемой. То есть: в начале было Слово. Зачем она это спрашивает?

– Но ты их видел? Демонов?

– Я видел кое‑кого, у кого внутри было что‑то, не бывшее им самим. Я видел или, вернее, чувствовал, как оно выходило из него.

– И оно было злым?

Это, конечно, загадка. Как вещь ни назови, главное лишь, какова ее природа. Никому нет дела, почему ад зовется адом и кто на самом деле им правит, все просто не хотят туда попасть.

– Казалось, оно причиняет людям вред, – ответил я, – но не то чтобы оно само этого хотело. Чтобы быть злым, надо перейти на сторону зла, сделать выбор.

Она держала руки в карманах. Не отрываясь глядела на дорогу. В том и проблема с разговорами. Разговоры, по сути, бессмысленны. И рано или поздно мы должны были с этим столкнуться.

Вечером на пятый день после отъезда из Нью‑Йорка мы остановились посреди пустой дороги, мне надо было отлить. Закат был похож на глазок света между землей и нависающими облаками – розово‑золотой, розово‑лиловый, сумрачный. На востоке бесконечная прерия уходила за горизонт, создавая такой визуальный эффект, что земля казалась плоским диском из бледного стекла. Прямая как стрела дорога уходила дальше, чем мог видеть человеческий глаз. Если повернуться на сто восемьдесят градусов – увидишь то же самое. Талулла вылезла из машины, потянулась, прислонилась к капоту и зажгла одну из моих сигарет. (Я сказал, что курение не может навредить ей, и она ответила: «Что ж, почему бы тогда не курить».) Мы так до сих пор и не обсудили, куда мы едем и что будем делать, когда доберемся туда, и это умалчивание действовало ей на нервы, словно зудящие мошки, с каждым часом все гуще покрывающие ее кожу. За последние два дня голод овладел нами так сильно, что мы не могли уснуть, так что эти ночи мы провели, глядя в мерцающий телевизор, попивая бурбон, трахаясь до изнеможения и вертясь на кровати в бесплодных попытках найти удобное положение для сна. До полнолуния оставалось восемь дней.

– Когда я ехала одна в той пустыне, – произнесла она, глядя в сторону горизонта, – то проехала сотню километров и ничего не видела, вокруг была лишь земля, потрескавшаяся от сухости.

На ней была черная кожаная куртка, синие джинсы и кремовый свитер с большим воротником. Мне на ум пришли строки из Тома Гана:[40]

Глядят на солнце, лежа на капоте,

Под ними пыльный смуглый континент,

И западнее этой точки нет…

– Но вдруг, – продолжала она, – посреди этой пустоты я увидела одинокий трейлер. Бельевая веревка, пикап, собака. Кто‑то жил там совсем один. И у меня появилась идея – просто уехать вот так от людей как можно дальше. Может, на Аляску. На Северный полюс.

Порыв ветра взъерошил ей волосы, придорожная трава закачалась. Она сделала последнюю затяжку, бросила бычок на землю и затушила кончиком ботинка.

– Но я не создана для этого, – сказала она. – Для Одиночества.

Я обнял ее и поцеловал, ощутив тепло ее тела под кожаной курткой. Ее волосы пахли сигаретным дымом и свежим воздухом. Я подумал, как же мало места нам надо – два тела на сотни миль вокруг.

– Знаешь, на кого ты сейчас похожа? – спросил я. – На одну из тех актрис, что появлялись в эпизодах сериалов про копов 70‑х годов. «Кэнон», «МакКлауд» или «Петрочелли».

– Не хочу тебя пугать, но я никогда о них не слышала.

– «При участии Талуллы Димитриу в роли Надин. Продюсер – Квин Мартин». Эти девушки были так красивы, что разбивали мужские сердца. Эта твоя мушка и высокий лоб, волосы на прямой пробор.

– Звучит не очень привлекательно. И кстати, ты бы мог называть ее просто родинкой, ведь в конце концов это так и есть.

Я немного отодвинул Лу от себя и посмотрел на нее. У нее были небольшие синяки под глазами из‑за голода и бессонницы, но лицо оставалось прекрасным: густые ресницы, темные глаза, губы цвета сырого мяса. У меня было чувство, словно я обрел хрупкую власть над страшными демоническими силами. Прошло так много времени с тех пор, как нас стало двое, что мы уже не обращались друг к другу по имени. Но утром в тот самый день мы были в магазине, она сказала что‑то, а я не услышал, и она позвала меня «Джейк», и я полюбил ее еще сильнее в этот момент, словно почувствовал инъекцию любви, которая расходилась по всему телу от новой интонации в ее голосе – интонации, которая бывает лишь у очень близких людей.

Позже в тот же день, когда была ее очередь вести, она сказала:

– В самом начале у меня в голове крутилась еще одна мысль. Радикальное решение.

Самоубийство.

– Но?

Она ответила не сразу. Сощурила кошачьи глаза. По ней пробежала новая волна голода и вожделения – судя по тому, как крепко, словно свело мышцы, она сжимала руль. Маленькие упругие груди, колени, мушка над губой. Она внимательно смотрела на дорогу.

– Оказалось, для этого я тоже не создана, – наконец сказала она. – Мне не хотелось умирать. Меня хватило лишь на недолгий спектакль, где я играла роль женщины, мечтавшей уйти из жестокого мира, и только. Я не могла поверить, что смогу пережить этот кошмар – но вот она я, цела и невредима. Какой смысл твердить, что свиньи не могут летать, если они уже давно в небе и ловят голубей?

Вселенная всегда предлагает сделку. И ты соглашаешься.

– Дело в том, что я была монстром задолго до того, как меня укусил оборотень. Я унаследовала от матери бешеный нарциссизм, а от отца – самообман, что мои недостатки – на самом деле достоинства. Я всегда считала себя центром мира. И это, конечно, отвратительно. И совсем не скромно. Но оказалось, что можно переступить через отвращение. И после оно уже не задевает тебя. Становишься сильнее, но душа мельчает.

Это наблюдение сломило в ней последний барьер против монстра. Я увидел это – мы оба увидели – так же отчетливо, как увидели бы, что спустилась шина. Она наконец приняла правила, по которым в нашем положении нужно играть. Мораль позволяет смириться с монструозностью, только если она – ответная реакция на страдания или мятеж против Всевышнего. В «Интервью с вампиром» Луи принимает предложение Лестада, ропща на Бога за смерть брата. Монстра Франкенштейна побуждает к насилию то зло, что причиняли ему люди. Даже восстание Люцифера началось с уязвленной гордости. Все проще простого: ты можешь быть злом, только если жизнь заставила тебя обезуметь от горя или гнева. Так что Талулла понимала, что ей надлежало быть сиротой или жертвой педофилии, или неизлечимо больной, или в депрессии, или в шаге от самоубийства, или в ярости на Бога за смерть матери, или заработать любую другую душевную рану, чтобы найти оправдание тому, что она не убила себя, как только стало ясно, что ей придется убивать и пожирать других для собственного выживания. Вы любите жизнь, потому что это все что у вас есть. И это, господа присяжные заседатели, камень преткновения в деле против нее.

Когда той ночью мы лежали на кровати в мотеле, я уже знал, что она скажет.

– Я убивала животных, – произнесла она тихо.

Девять месяцев и всего шесть человеческих жертв. Нехитрая арифметика.

– Да.

– А ты пробовал?

– Да.

Шел дождь. Мотель был почти пустым. В комнате пахло отсыревшей штукатуркой и полированной мебелью. Грузовик посигналил где‑то вдалеке на темном мокром шоссе. Она думала о родителях. Мать умерла, и отец живет один в большом фамильном доме Галайли, что стоит в тени кленов на Парк Слоуп. Она потратила немало сил, чтобы не позволить Проклятью встать между ней и Николаем, который любил потрепать ее по щеке, словно маленькую девочку.

– Конечно ничего не вышло, – сказала она. – Даже когда делала это, я уже знала, что ничего не выйдет. Тебе ли не знать.

Мне ли не знать. Не стоит питать иллюзий, особенность Проклятия в том, что тебе нужна человеческая плоть и кровь. Это не твой выбор. Это то, с чем ты не сможешь совладать. Попробуй не удовлетворить голод – и увидишь, что произойдет. Голод не смирится с этим. Он преподаст тебе урок, который никогда не забыть.

– Я думала, что умру, – продолжала она. – Первый раз меня тошнило, словно сейчас вывернет наизнанку. Я была рада. Думала, что отравила себя. Случайное самоубийство. Но это быстро прошло.

Моя рука лежала на ее лобке. Я размышлял, стоит ли двигаться дальше. Но она, наверное, решила бы, что это некстати. Слишком много ментальных проблем собрались сейчас в одну: смерть матери, одиночество отца, мы не можем иметь детей, невинные жертвы, перспектива жить еще лет четыреста.

– В следующий раз стало еще хуже, – говорила Талулла. – После третьего раза я знала, что не выживу, если не поем так, как надо.

Произнести это «поем» стоило ей усилий. Голос дрогнул. Я понял, что сейчас она впервые говорит об этом. Ломает печать молчания.

– Я просто обезумела, – рассказывала она. – За два часа до полнолуния я ездила бесцельно по Вермонту. Не помню, о чем я думала тогда. Может, о том, как убить себя. Или собиралась просто войти в лобби отеля и начать превращаться прямо там. – Она замолчала. На мгновение закрыла глаза. Открыла. – Нет, конечно, не бесцельно. В такие моменты ты знаешь, что делаешь, но притворяешься, будто это не так. То место было мне знакомо, я однажды проводила там каникулы. Густой лес разделяет два маленьких городка. Домики стоят далеко друг от друга. Я выбрала один наугад. Я не пыталась сделать все тихо: просто вломилась в дом, а хозяева даже двери не заперли. Там был девятнадцатилетний мальчишка. Его звали Рей Хаузер. Это была последняя неделя его летних каникул. Родители ушли в город смотреть в местном театре постановку «Тита Андроника». Я узнала это потом, из газет.

Я молчал. Психиатры, священники и те, кто берет интервью, знают цену молчанию. Когда вы умрете и попадете на Страшный суд, Бог будет сидеть и хранить молчание, и вы сами сделаете всю работу за него и сдадите себя с потрохами.

– Потрогай, – сказала она и слегка раздвинула ноги.

Ее киска была влажной. Тут было и убийство. И пожирание. И он. Монстр. И то, что он делал с ней. И она была с ним одним целым.

Я оставил свою руку там. Я дрочил ей. Этот внутренний монстр чуть не заставил ее убить себя. Но она не убила. А если ты не смог убить себя один раз, с этим покончено.

– В кино, – говорила она, – показывают убийство так, словно это лишь животный инстинкт. Было бы хорошо. Не думать. Не знать, что делаешь. Это было бы облегчение.

Да. В Голливуде говорят, Монстр замещает Личность человека. Ты либо wer,[41]либо wulf. Но реальность куда труднее в моральном плане.

– Я становлюсь умнее, когда превращаюсь, – сказала она. – Во всех ужасных смыслах.

– Я знаю, Лу.

– Ждешь, что тебе на глаза падет пелена, или твое сознание что‑нибудь затемнит, и останется лишь животный инстинкт. Но это не так.

– Да.

– Я понимаю все, что делаю. И это мне нравится. Не просто нравится …

– Я знаю.

– Я люблю эти ощущения.

Мы выдержали длинную паузу после такого невероятного признания. Ее волосы лежали на подушке вокруг головы, словно корона. Зло – это всегда выбор.

– Я почувствовала на вкус все, что в нем было, – спокойно продолжала она. – Все. Его молодость, и шок, и отчаяние, и ужас. И с первого же укуса я знала, что не остановлюсь, пока не доем все. Всего человека. Такой хренов пир.

Она мягко двинула бедрами в ответ на мои движения. Ее спор с самой собой, кем она была и кем хотела быть, был почти разрешен. Шесть жертв завели ее слишком далеко. Деловая жилка и реализм тоже поучаствовали. Образование почти не сыграло роли, не считая того, что случайно развенчало ее веру в Бога и моральные ценности. Очевидно, она ненавидела себя, но не менее очевидным было и то, что она все еще была жива. Философия оборотня оставила гуманизм трепетать в темноте. Американский бизнес лишь пошло улыбнулся. Если ты решился быть оборотнем, прошлое перестает иметь значение; теперь для тебя важно только ужасное настоящее и будущее. И она смирилась с этим. А ее сомнения – всего лишь остаточные эмоциональные обязательства из прошлой жизни.

– Ну а потом, – сказала она, слегка приподнявшись, и мой палец скользнул в ее анус, – обещания и клятвы самой себе, что я больше никогда такого не сделаю.

Я бы мог сказать ей, что со временем станет проще. Такова наша природа, человеческая природа и природа оборотня: жуткие вещи становятся привычными. Продолжай в том же духе и через год‑два будешь щелкать жертв, как семечки.

– И это самое ужасное, – сказала она, развернувшись ко мне и двигаясь в такт с моей рукой. – Это самое ужасное.

Мы – самое ужасное, имела она в виду. Потому что для нас самое ужасное одновременно есть и самое лучшее, что только может случиться. И для нас лучше всего то, что для кого‑то всего ужасней.

Иногда бывают моменты, когда сказать «я люблю тебя» означает произнести богохульство, достойное самого дьявола.

– Я люблю тебя, – сказал я.

Мы долго лежали в темноте и слушали шум дождя, и я почувствовал, что последняя преграда между нами разрушена – словно мрак ночи вдруг развалился на кусочки. Она спросила:

– Ты ведь убил свою жену, да?

Она заранее знала ответ. Трахалась со мной и знала. Лежала тут со мной и знала. То, что она приспособилась к этому, значило даже больше, чем то, что она приспособилась к своим жестоким убийствам. Она полностью вошла в этот новый мир.

– Да, – ответил я.

Тишина. Она задумалась, но не испугалась. Я видел, как она пытается найти угол зрения, под которым все предстало бы в оправданном свете – ну, рано или поздно тебе бы все равно пришлось, ты бы мог, конечно, ее обратить, но это ведь все равно что убить, только она провела бы следующие четыреста лет в страданиях и не могла бы простить тебя – но потом поняла, в чем дело и почему меня невозможно оправдать: ничто не может сравниться с тем, чтобы убить того, кого любишь.

– Хорошо, – сказала она наконец. Вывод, а не вопрос. Ее понимание заставило отмереть старый цветок и дать расцвести новому.

– Да.

– Ведь ты любил ее.

– Да.

Я подумал, из нее получится оборотень намного лучший, чем из меня. (С этой мыслью пришла и другая: ей было раз в шесть меньше лет, чем мне, и половина ее жизни пройдет после моей смерти, в мире, который я даже не смогу себе вообразить). Она так быстро понимает то, на что у меня ушли десятилетия. Совсем скоро, через два‑три года, мне придется постараться, чтоб держаться с ней наравне.

– А может, ты и меня убьешь, – произнесла она, положив руку мне на грудь. – Может, это то, о чем я тайно мечтала.

Я задумался. Она и впрямь могла хотеть, чтобы кто‑то решил вопрос за нее. Но эта фраза была в прошедшем времени: может, это то, о чем я тайно мечтала. Если она когда‑то и мечтала об этом, то сейчас уже нет. Во всяком случае, она не уверена.

– Есть кое‑что получше, чем убить того, кого любишь, – ответил я. Я освободился от ее объятий, перевернул ее на спину, схватил запястья и положил ее руки над головой. Она раздвинула ноги. Ее глаза, серьги, губы и зубы блестели в темноте.

– Что же?

Я кончил в нее, когда она приподняла бедра.

– Убивать вместе с тем, кого любишь, – сказал я.

Когда она заснула, я подумал, что не выйдет ничего хорошего, если я расскажу, что Арабелла была беременна, и что вместе с ней я убил и сожрал свое единственное дитя. И решил никогда об этом не говорить.

Когда находишься посреди большого открытого пространства, где нет ничего человеческого, а есть лишь необузданная природа, американские кумиры кажутся такими маленькими и незначительными. Элвис, Джон Уэйн, Мэрилин, Чарльз Мэнсон, Джон Кеннеди – здесь они весят не больше хрупких дождевых облаков, в которых нет ничего, кроме синевы и пустоты. Это может свести с ума. Американцы это знают и, словно мухи, которых манит искусственный свет, кучкуются на побережье, движимые одним коллективно‑бессознательным порывом.