Письма Святителя Григория Богослова 3 страница

37. К нему же (29)

(Св. Григорий Богослов от своего уже лица благодарит за согласие на избрание св. Василия епископом Кесарийским, и извещает об отъезде родителя своего в Кесарию)

С чего начну похвалы тебе? С каким словом обращусь к тебе, чтобы приличнее наименовать? Назову ли тебя столпом и утверж­дением Церкви, или светилом в мире, говоря вместе с Апостолом? Или венцем похваления для спасаемой части христиан? Или даром Божиим, опорой отечества, кормчим веры, по­сланником истины? Или всеми этими именами вместе и еще многими другими? И такой избыток похвал подтвержу видимым. Какой это благовременный дождь сошел на землю жаж­дущую? Какая обильная вода из камня для странствующих в пустыне? Какой подобный хлеб ангельский вкушал человек? Каким уто­павшим ученикам Своим общий для всех Гос­подь Иисус предстал так благовременно, что­бы и море укротить, и спасти обуреваемых, как ты явился нам, изнемогающим, опечален­ным и как бы подвергшимся крушению? Нуж­но ли говорить о других? Каким благодушием и удовольствием наполнил ты души право­славных, и как многих избавил от отчаяния! Да и матерь наша, Церковь (разумею Кесарийскую), теперь, при лицезрении твоем, подлинно слагает с себя одежды вдовства, облекается в ризу веселья, и еще более возвеселится, ког­да будет иметь пастыря, достойного и ее са­мой, и предшествовавших пастырей, и твоих рук. Ибо и сам видишь, каково наше положе­ние, и сколько чудес произвели твоя ревность, твои труды и твое дерзновение по Богу. Об­новляется старость, побеждается болезнь, ле­жащие на одрах встают, и немощные облека­ются силой. Поэтому заключаю, что и дела наши кончатся по нашему желанию: за тебя и за меня действует мой родитель, который теперешним подвигом за Церковь положит прекрасный конец всей своей жизни и честной седине. И верно знаю, что он возвратится к нам с укрепившимися и обновленными сила­ми, по твоим молитвам, от которых всего мож­но надеяться. А если и лишится жизни среди сих забот, то это не потеря — сподобиться та­кой кончины и в подобном деле. Меня же про­шу извинить, если, несколько уступив языку людей лукавых, повременю немного явиться к тебе и обнять тебя, и лично присовокупить к похвале недосказанное теперь.

38. К Василию Великому (24)

(Изъявляет свою радость о вступлении его на кесарийский престол, и объясняет причины, по которым медлит идти к нему)

Как скоро узнал я, что ты возведен на высокий престол, Дух победил, светильник, и прежде не темно светивший, поставлен на подсвечнике и у всех на виду; признаюсь, обрадовался этому. Да и как было не обрадоваться, видя, что общее дело Церкви было в худом положении и имело нужду в та­ком руководстве? Однако же не вдруг я поспешил к тебе, и не спешу, и ты сам этого не тре­буй, во-первых, чтобы сберечь мне честь твою и чтоб не подумали, что собираешь приверженцев, по незнанию приличия и по горячнос­ти, как могут сказать завистники; а во-вторых, чтобы мне самому приобрести постоянство и безукоризненность. Поэтому ты, может быть, скажешь: «Когда же придешь? И до какого времени будешь откладывать?». До того, как Бог повелит и исчезнут тени теперь злоумыш­ляющих и завидующих. Ибо хорошо знаю, что недолго будут противиться прокаженные, за­граждающие Давиду вход во Иерусалим.

39. К нему же (10)

(На упреки св. Василия за холодность к нему отвечает похвалами Василию)

Как? Разве что-нибудь твое для меня то же, что окинутая ягода на виноград­ной лозе? Какое вырвалось у тебя слово из ог­рады зубов, о божественная и священная гла­ва? Или как отважился ты вымолвить это? Для того только разве, чтоб и я мог отважиться несколько? Как подвиглась мысль, написали чернила, приняла бумага? Науки, Афины, до­бродетели, труды, подъятые для наук! Видишь, написанное тобой едва не делает меня траги­ком! Меня ли ты не знаешь, или себя самого? Как может быть маловажным для Григория что-нибудь твое, око вселенной, звучный глас и труба, палата учености? Чему же иному ста­нет кто дивиться на земле, если Григорий не дивится тебе? Одна весна в году, одно солн­це между звездами, одно небо обнимает собой все, один голос выше всех, и это (если спосо­бен я только судить о подобных делах и не обманывает меня любовь, чего не думаю), это твой голос. А если ставишь мне в вину, что не хвалю тебя, как надлежало бы, то вини за это всех людей, потому что никто другой не хвалил и не хвалит как должно, как стал бы хва­лить ты, как стала бы хвалить твоя звучная речь, если бы можно было хвалить самого се­бя и дозволял это закон похвальных слов. А ес­ли обвиняешь меня в презрении, то почему не обвинишь сперва в безумии? Но если негоду­ешь на то, что любомудрствую, то позволь ска­зать, это одно и выше твоих слов.

40. К нему же (4)

(Препятствием к свиданию со св. Василием указывает болезнь своей матери, и просит молитв Васильевых об ее выздоровлении)

Исполнить твой приказ частич­но зависит от меня, а частично, думаю еще в большей степени, от твоего благоговения. От меня — желание и усердие, потому что и в другое время никогда не уклонялся я от сви­дания с тобой, а, напротив, всегда домогался этого; теперь же еще больше этого желаю. От твоего же преподобия зависит привести в по­рядок мои дела. Ибо безотлучно сижу при одре государыни-матери, которая много уже времени страдает недугом. И если смогу оставить ее вне опасности, будь уверен, не лишу себя твоего ли­цезрения. Помогай только своими молитвами ей выздороветь, а мне совершить путь.

41. К нему же (26)

(Пересказывает, как один из монашествующих в каком-то собрании, где был св. Григорий, укорял св. Василия и его самого, одного будто бы в нездравом учении о Святом Духе, а другого в робости, и как сам св. Григорий старался, впрочем безуспешно, оправдать св. Василия (371 г.))

Вождем жизни, учителем догма­тов и всем, что ни сказал бы кто прекрасно­го, почитал я тебя издавна, и теперь почитаю; и если есть другой хвалитель твоих совер­шенств, то, без сомнения, он станет или рядом со мной, или позади меня. Так привержен я к твоему благоговению, и так начисто весь твой! И это не удивительно. Ибо с кем дольше обращаешься, от того больше видишь опыта; а где больше опыта, там и свидетельство совершеннее. Ежели есть для меня что полезное в жизни, так это — твоя дружба и обращение с тобой. Так я думаю об этом и желал бы всегда так думать. А что теперь пишу; пишу не по доброй воле, однако же напишу это. И ты не прогневайся на меня; или сам я буду крайне огорчен, если не поверишь мне, что говорю и пишу это из благорасположения к тебе. Многие порицают нас, называя некреп­кими в вере, именно же все те, которые дума­ют, что у меня с тобой все общее, что и пре­красно они делают. И одни из них обвиняют явно в нечестии, а другие в робости, в нечес­тии — уверенные, что говорим не здраво, а в робости — приписывающие нам уклончивость. Но какая нужда повторять речи других? Поэтому перескажу тебе, что случилось недавно. Был пир, и на пиру было немало людей знатных и к нам благорасположенных, а в чис­ле их находился некто из носящих имя и об­раз благочестия. Пированье еще не начиналось; слово зашло о нас, которых, как это обыкно­венно случается на пирах, вместо всякого дру­гого междудействия выводят вперед. Все дивятся твоим совершенствам, присовокупляют к тебе и меня, как упражняющегося в равной с тобой любомудрии, говорят о нашей дружбе, об Афинах, о нашем единодушии и единомыслии во всем; но этот любомудренный муж находит сие оскорбительным и, с боль­шою решительностью вскричав, говорит: «Что же это, государи мои, так много вы лжете и льстите? Пусть похвальны они будут за другое, если угодно, в том не спорю, но не согласен в важнейшем: за Православие напрасно хвалят Василия, напрасно и Григория, один изменяет вере тем, что говорит, а другой тем, что тер­пит это». «Откуда у тебя это, пустой человек, новый Дафан и Авирон по высокоумию? — сказал я. — Откуда пришел к нам с таким правом учительства? И как смеешь сам себя делать судьею в таких предметах» «Я теперь, — го­ворил он, — с Собора, который был у муче­ника Евпсихия; и он свидетель, что это дей­ствительно так. Там слышал я, как великий Василий богословствовал об Отце и Сыне пре­восходно и весьма совершенно, и так, как нелепее было бы сказать любому другому; а в учении о Духе уклонился от прямого пути». И к этому присовокупил он одно сравнение, сравнив тебя с реками, которые обходят кам­ни и вырывают песок. «А ты вот, чудный, — сказал он, смотря на меня, — очень уже ясно богохульствуешь о Духе» (и при этом напом­нил он одно мое выражение, когда, богословствуя при многолюдном собрании, потом завершил я речь о Духе этими, часто повторя­емыми, словами: «Доколе нам скрывать све­тильник под спудом?»), но он не ясно вы­сказывает мысль, как бы набрасывает тень на учение, не осмеливается выговорить истину, накидывая нам в уши выражения, приличные более человеку изворотливому, нежели благо­честивому, и прикрывая двоедушие силой сло­ва. «Это потому, — говорил я, — что я стою не на виду, многим ненавистен; иные почти и не знают, что мной бывает сказано, и даже гово­рю ли я, поэтому и любомудрствую безопасно. О нем же много речей, как о человеке, который известен и сам по себе, и по Церкви. Все сказанное им становится общеизвестным. Около него жестокая битва; еретики старают­ся ловить каждое голое речение из уст самого Василия, чтобы после того как все уже во­круг захвачено, и этот муж, почти единственная оставшаяся у нас искра истины и жизненная сила, мог быть изгнан из Церкви, и чтобы зло укоренилось в городе и из этой Церкви, как из какой-то засады, разливалось по всей вселен­ной. Поэтому нам лучше быть бережливыми в истине, несколько уступив времени, которое омрачило нас, подобно облаку, нежели ясной проповедью привести истину в упадок. Ибо о том, что Дух есть Бог, нет нам вреда знать и из других речений, приводящих к тому же заключению, потому что истина заключается не столько в звуке, сколько в мысли. Но Церк­ви будет нанесен великий урон, если с одним человеком изгнана будет истина». Такой бережливости не одобрили при­сутствовавшие, называя ее неблаговременной и даже насмешкой над ними; возопили же на нас, что ограждаем более робость свою, нежели учение Церкви. Ибо гораздо лучше, стоя за истину, охранять свое, нежели такой бережливостью приводить его в бессилие, и чужого не принимать. Но пересказывать теперь во всех подробностях то, что говорил, и что слышал я, и как сверх меры и собственного своего обыкновения изъявлял свое негодование противоречившим, было бы долго, а может быть, и не нужно. Конец же письму тот, что при этом я с ними расстался. Но ты, божественная и священная глава, научи меня, до чего нам следует простираться в богословии о Духе, какие употреблять речения и до чего доходить в своей бережливости, чтобы все это иметь в готовно­сти для противников. Ибо если бы я, который лучше всех знаю тебя и твои мысли, и неодно­кратно сам удостоверял и был удостоверен в этом, потребовал теперь объяснения этому сам для себя, то был бы самым невежествен­ным, жалким человеком.

42. К нему же (27)

(Оправдывается перед св. Василием, который оскорбился предыдущим письмом)

Иной, поумнее меня, мог бы подо­зревать это; а я, человек крайне простой и пу­стой, не боялся сего, когда писал тебе. Оскор­било тебя письмо мое, но утверждаю, что оскорбило не по делу, не справедливо, а на­против, весьма напрасно. Правда, что ты не изъявил своей скор­би; но (в чем поступил умно) скрыл ее, как бы некоторой личиной, закрыв стыдом лицо печа­ли. А я, если сделал это с хитростью и злонамеренно, потерплю вред не столько от твоей скорби, сколько от истины; если же посту­пил просто, по обычному благорасположению, то буду винить грехи свои, а не твое располо­жение, разве что скажу только, что лучше бы­ло бы поправить это, чем гневаться на совет­ников. Поэтому ты сам увидишь, что тебе делать, будучи в состоянии подать в этом со­вет и другим. А я, с своей стороны, готов, ес­ли даст Бог, и быть у тебя, и подвизаться с тобой, и помогать тебе по мере сил. Ибо под твоим руководством и с тобой кто будет не в силах, и кто не отважится говорить и трудиться за истину?

43. К нему же (25)

(Ободряет св. Василия противоборствовать козням врагов Церкви и не смущаться тем, что Анфим, епископ Тианский, делаясь независимым от Кесарийского престола, присвоил себе многие епархии в Кесарийской митрополии (372 г.))

Слышу, что ты смущаешься недав­ним нововведением и приходишь в затруднение от какой-то софистики и обычной пытливости преобладающих здесь. Это не удивительно, по­тому что мне известна зависть, знаю и то, что многие из окружающих тебя через тебя же об­делывают свои дела и раздувают искру малодушия. Потому не боюсь, чтобы ты в скорбных обстоятельствах потерпел что-нибудь не свой­ственное любомудрию, не достойное себя и ме­ня. Напротив, думаю, что теперь-то особенно и даст знать себя мой Василий, теперь-то и вы­кажется то любомудрие, которое постоянно ты собирал; теперь-то, как бы высокой волной, сразишь умышления, и, когда другие в смуще­нии, останешься непоколебимым. А если угод­но тебе, явлюсь и сам, и, может быть, подам какую-нибудь мысль, если только море имеет нужду в воде, а ты — в советнике. Во всяком же случае сам для себя приобрету пользу и поучусь любомудрию, вместе с тобой терпя оскорбления.

44. К Амфилохию(163)

(Шутливо изображает пустыню Озизалу, в которой св. Амфилохий, впоследствии епископ Иконийский, подвизался, оставив судебные дела)

Шутишь. А я знаю опасность Озизалы, которая голодает, когда всего усерд­нее будет возделана. Одно похвально в ней, что хотя там и умирают с голода, однако же благоухают и имеют для себя в готовности пышный гроб. Почему же это? Потому что покры­ваются множеством разнообразных цветов.

45. К нему же (241)

(Посылая к нему памфилийца Главка, просит угостить его в пустыне Озизале)

Когда посещал я горы и при го­рах лежащие города Памфилии, поймал там на горах морского Главка, не льняными сетя­ми извлекши эту рыбу из глубины, но любо­вью друзей вовлекши добычу в сеть. Как толь­ко же этот Главк выучился ходить по суше, посылаю его с письмами к вашей доброте; при­мите его дружелюбно и удостойте похваляемого в Писании угощения зеленью.

46. К нему же (162)

(Не одобряет какого-то армянина, выхваляемого св. Амфилохием)

Приказ твоей правоты нимало не варварский, а эллинский, лучше же сказать, христианский. Но армянин, которым так много хвалишься, совершенный варвар и далек от на­шего соревнования.

47. К нему же (12)

(Просит прислать из Озизалы зелени для угощения св. Василия)

Не просили мы у тебя хлебов, как не просили воды у жителей Остракины. А если у обитателя Озизалы попросим зелени, которой у вас изобилие и в которой у нас большой не­достаток, то это не удивительно и не вне обы­чая. Поэтому соблаговоли послать к нам зеле­ни побольше и получше или сколько можешь, и великого Василия остерегись, чтобы тебе, ис­пытав уже любомудрие Василия сытого, не испытать ее же — голодного и негодующего.

48. К нему же (13)

(Выговаривает за то, что, вместо прошенной зелени, прислана одна лебеда)

Как скупо идет к нам от вас зе­лень! Да и что, кроме лебеды? А между тем все ваше богатство — сады и реки, рощи и за­секи, и сторона ваша также обильна зеленью, как у других золотоносна, и вы питаетесь лу­говыми цветами. А хлебные зерна — у вас бас­нословное блаженство, и хлеб, как говорит­ся о хлебе ангельском, также вожделен, и не вы всегда уверены в его получении. Поэтому обильнее присылайте нам зелень, или не ста­нем делать других угроз, а задержим у себя хлебные запасы; и тогда узнаем, точно ли куз­нечики питаются одной росой.

49. К Василию Великому (32)

(Защищается, что не по лености и не по нерадению отказывается от епископства в Сасимах, куда рукоположил его св. Василий против воли его)

Укоряешь меня в лености и в нерадении, потому что не взял твоих Сасимов, не увлекся епископским духом, не вооружа­юсь вместе с вами, чтоб драться, как дерутся между собой псы за брошенный им кусок. А для меня самое важное дело — бездейст­вие. И чтобы знать тебе нечто из моих совер­шенств, настолько хвалюсь своею беспечнос­тью, что величие духа в этом почитаю законом для всех; и думаю, что если бы все подража­ли мне то не было бы беспокойств Церквам, не терпела бы поруганий вера, которую те­перь всякий обращает в оружие своей любви к спорам.

50. К нему же (31)

(Выражает свое огорчение, что через рукоположение в сан епископа Сасимского введен в отношения, вовсе противные его духу)

Неужели не перестанешь хулить меня, как человека необразованного, грубого, недостойного дружбы, да и самой жизни, по­тому что осмелился осознать, что я потерпел? Ибо другого оскорбления не сделал я тебе, можешь сам подтвердить это; да и я не со­знаю, и не желаю сознавать за собой, чтобы в чем маловажном, или важном, поступил пе­ред тобой худо, кроме того одного, что узнал себя обманутым, и хотя уже слишком поздно, однако же узнал, и виню в этом престол, ко­торый вдруг возвысил тебя надо мной. Устал я, слушая упреки тебе и защищая тебя перед людьми, которым хорошо известны и прежние и нынешние наши с тобой отношения. Всего смешнее, или, лучше сказать, достойнее сожа­ления — испытать на себе что одного и того же и обижают, и упрекают, как это случилось теперь со мной. Упрекают же иные и в том и в другом, каждый, в чем кому угодно, по собственному его нраву или по мере гнева на нас; а самые человеколюбивые — в презрении, в пренебрежении, в том, что, по употребле­нии в дело, брошен я, как самый бесчестный и ничего не стоящий сосуд, или как подпорка под сводами, которую, сложив свод, вынимают и считают ничем Поэтому предоставим этим людям полную свободу, пусть говорят, что мо­гут сказать; никто не удержит самовольного языка. И ты в награду мне отдай те блаженные и пустые надежды, какие придумал против ху­лителей, что для моей же чести обижаешь ме­ня, человека легкомысленного и способного только к чему-либо подобному. А я выскажу, что на душе; не сердись на меня; ибо скажу то же, что говорил и во время самой скорби; и тогда не был я до такой степени или воспла­менен гневом, или поражен случившимся, что­бы потерять рассудок и не знать, что сказал. Не буду приискивать оружия и учиться воен­ной хитрости, которой не учился и прежде, когда, по-видимому, для того было особенное время, потому что все вооружались, все при­ходили в неистовство (тебе известны недуги немощных). Не буду подвергать себя нападениям бранноносного Анфима, хотя и не совсем ловкого воителя, будучи сам безоружен, невоинствен и открыт для ран. Но сражайся с ним сам, если угодно, ибо нужда и немощных делает нередко воителями; или ищи лю­дей, которые будут сражаться, когда Анфим захватит твоих лошаков, охраняя тесные про­ходы и, подобно амаликитянам, отражая Израиля. А мне взамен всего дай безмолвие. Какая нужда вступать в борьбу за млекопита­ющих и птиц, и притом за чужих, как будто иметь дело о душах и об уставах Церкви? Для чего митрополию лишать славных Сасимов или обнажать и открывать тайну сердца, которую должно таить? Но ты мужайся, преодолевай, и все влеки к славе своей, как реками погло­щаются весенние потоки, ни дружбы, ни при­вычки не предпочитая добродетели и благоче­стию, не заботясь о том, каким будут считать тебя за такой поступок, но предавшись едино­му Духу, а я от дружбы твоей приобрету одну выгоду, что не буду верить друзьям и ничего не стану предпочитать Богу.

51. К нему же (22)

(Описывает, как он и родитель его приняли у себя Анфима, епископа Тианского, и почему имели с ним переписку)

Как горячо и подобно молодому коню, скачешь ты в письмах своих! И это не удивительно: тебе, который недавно достиг славы, хочется показать передо мной, какую приобрел ты славу, чтобы через это сделать себя еще более досточтимым, подобно живо­писцам, которые пишут одни красоты. А если пересказывать тебе все поступки епископов и содержание письма, которое тебя беспокоит, с чего начал я его, до чего довел, и чем кон­чил, то мне кажется сие превышающим преде­лы письма и не столько делом оправдания, сколько истории. Короче говоря, пришел к нам мужественнейший Анфим с некоторыми епис­копами, или чтобы навестить отца моего (ибо и так о сем думали), или чтоб сделать то, чего домогался. После многих выпытываний о многом: о приходах, о сасимских болотах, о моем рукоположении; после того как он и ласкал, и просил, и угрожал, и выставлял свои права, порицал, хвалил, обводил себе круги в доказа­тельство, что мы должны смотреть на него одного и на новую митрополию, которая важнее, после всего этого сказал я: «Для чего вписы­ваешь в свой круг наш город, когда мы-то и составляем Церковь, эту в подлинном смыс­ле и притом издревле матерь Церквей?» Нако­нец ни в чем не успев и с великой надменнос­тью укорив нас в приверженности Василию, как будто какому-нибудь Филиппу, он ушел. Неужели думаешь, что этим причинили мы тебе обиду? Я так не полагаю. Рассмотри же и содержание письма, точно ли оно написано в обиду тебе? На имя наше составили собор­ное приглашение. Я спорил, говорил, что это — обида; но вторично потребовали, чтобы через меня приглашены вы были для совещания об этом; и на сие согласился я; но чтоб не случи­лось прежнего, предоставляю все на вашу во­лю; угодно ли будет собрать их, где и когда? И это показывало во мне человека почтитель­ного, а не обидчика. Когда же и сие сделал я не в обиду, то скажи остальное. Если от меня нужно вам узнать что-то, прочту вам самое письмо, которое Анфим, когда он, несмотря на запрещения и угрозы наши, захватывал в свою власть болота, прислал к нам письмо, и оскорб­ляя, и понося нас, и как бы воспевая побед­ную песнь над нами, потерпевшими от него по­ражение. Что же это за причина? И его гневу подвергаемся из-за вас и вам не нравимся как угождающие ему? Но о сем надлежало узнать прежде, чудный муж, и потом уже не оскорб­лять, если не по другой причине, то хотя бы как пресвитеров. А если в тебе есть большое желание показать себя и честолюбие, и про­стираешь к нам речь с высоты как гражданин митрополии к гражданам малого города или даже не имеющим у себя города, то и у нас есть гордость, которую можем противопоста­вить твоей. Это никому не трудно, а может быть, и более прилично.

52. К Никовулу (2)

(Свидетельствует пред ним о своем уважении к св. Василию)

Всегда предпочитал я себе вели­кого Василия, хотя он и противного об этом мнения, так предпочитаю и теперь, сколько по дружбе, столько и ради самой истины. Потому и письма его кладу впереди, а свои за ними. Ибо очень желаю, чтоб у меня с ним была во всем взаимная связь, а одновременно хочу тем показать и другим пример скромно­сти и подчиненности.

53. К Аерию и Алипию (80)

(Убеждает их выполнить завещание матери, которая часть своего имения отказала Назианской церкви)

Справедливо и свято, чтобы истин­ные чадолюбцы приносили в дар Богу, от Ко­торого и мы сами, и все наше, как начатки, и гумна, и точила, и самых детей, так и новые наследства, чтобы часть, принесенная усерд­но в дар, привела к безопасности и остальное. Поэтому не допустите, чтобы милость ваша дошла к нам уже после всех, но прежде всех будьте усердны к Богу, а через Него и ко всем, и» отринув мирские законы, поработитесь нашим законам, плодонося от себя усердие. Ибо хотя приносится оставленное другими, но от вас усердие примем, и Бог во многократно больше того, что дадите теперь, воздаст вам, и не только в этой временной и преходящей жизни, но и в вечной и постоянной, которую одну иметь в виду и к которой устремлять все свои надежды — безопасное дело. Поскольку и Бог таков же будет к вам, каковы сами вы будете к бедным, то без ме­лочных расчетов и скупости, но со всею щед­ростью и с усердием, исполните волю умер­шей. Представляя себе, что она с вами и видит дела ваши, успокойте ее своею щедростью, чтобы получить вам от нее не одно мнение, но и материнское благословение, утверждаю­щее дома детей. Размыслив, что, по написанному, лучше малая доля с правдой, нежели огромная со скупостью (Сир.14, 3) — только бы не сказать чего обидного — и что многие не препятст­вовали целые дома приносить в дар Церкви, а иные и от себя жертвовали всем имущест­вом, и сделали этот прекрасный обмен, — ста­ли нищими ради тамошнего богатства — не скудно сейте, чтобы богато пожать (см. 2 Кор. 9,6); но доброе это наследство принесите в дар и себе самим, и тем, кого наиболее любите, ни­чего не убавляя из написанного в завещании, но с удовольствием и со светлым лицом отда­вая, или лучше сказать, возвращая все Богу, как Его собственность, и стяжая себе то одно, что может быть издержано для душ ваших. Ибо к чему собирать для разбойников и татей, для превратностей времени, которое от одного к другому передает и перекидывает непосто­янное богатство, а не влагать своего имения в безопасные сокровищницы, недоступные зло­умышляющим? В другом и для других показывайте свою бережливость (ибо мне желательно, что­бы вы, при доброте своей, были и могущест­венны), а для нас подвизайтесь подвигом доб­рым, то есть пусть один побеждает другого благоговением и благословениями, какие Бог дает благопризнательным. Итак, уверьте нас, что вы — искренние христиане. Лучше же ска­зать: положив прекрасное, столь благочести­вое и праведное начало, согласите с ним и все прочее, чтобы и вы друг о Друге, и мы о вас возвеселились, как по другим причинам, так и потому, что благопризнательностью в этом показали вы добрый пример всей Церкви.

54. К Виталиану (145)

(Причиною своего редкого свидания с Виталианом выставляет то, что он окружен дурными людьми)

Не часто беседуем с тобой, а при­чина в том, что окружен ты множеством лю­дей, каким я всегда менее рад. Если освободишь себя от многолюдст­ва и дашь в своем доме приют добродетели, то увидишь, что, по пословице, и хромой по­бежит. Это и обещаю, при Божией помощи, и исполню.

55. К Амфилохию ()

(Сего Амфилохия, опечаленного разлукой с сыном, Амфилохием же, который поставлен в сан епископа Иконийского, извещает о кончине своего родителя (374 г.))

Ты скорбишь? А я, конечно, ра­дуюсь! Ты проливаешь слезы? А я, как видишь, праздную и хвалюсь настоящими обстоятель­ствами! Тебя печалит, что похищен у тебя сын и удостоен почести за добродетель; для тебя несносно, что его не будет при тебе, что он не станет ухаживать за тобой в старости и по обычаю услуживать, в чем должно? А мне не горько, что отец пошел от меня в последний путь, с которого уже не возвратится ко мне, и я не увижу его более! После этого нимало не жалуюсь, не требую должного утешения, зная, что собственные не­счастья не дают времени позаботиться о чу­жих; а нет человека настолько дружелюбного и любомудрого, чтобы он был выше страданий и стал утешать другого, когда сам имеет нуж­ду в утешении. Но ты присовокупляешь удар к удару, обвиняя нас, как слышу, и думая, что не по­радели о твоем сыне и о нашем брате или (что всего тяжелее) изменили ему, даже не созна­ем той потери, какую понесли все, друзья и Родные, особенно же ты, который больше всех полагал в нем надежду жизни, видел в нем единственную опору, единственного доброго советника, единственного сообщника в бла­гочестии. На чем же основываешь такие свои догадки? Если на прежнем, то припомни, что, встревоженный слухом, с намерением прихо­дил я к вам и готов был сообщить свое мнение, когда еще было время об этом посоветоваться; но ты говорил со мной обо всем, кроме этого, не знаю, по причине ли той же скорби или с другой какой целью. Если же заключаешь по последнему, то не дозволили мне увидеться с тобой в дру­гой раз более всего моя скорбь, должная честь отцу и погребение, чему не мог предпочесть ничего другого, особенно же, когда скорбь бы­ла так свежа, что любомудрствовать безвремен­но было бы и выше человеческой природы, и не только неблагочестиво, но и в других отноше­ниях неблагопристойно. Также подумал я, что дело само меня предупредило, возымев уже свой конец, как угодно сие было Правителю дел наших. И до­вольно об этом. А теперь умерь свое огорчение, как сам себя уверяю, самое неразумное. Если же пред­ставляется тебе еще что-нибудь, сообщи мне, чтобы тебе не огорчать и меня отчасти, и се­бя самого, и чтоб не потерпеть чего-либо та­кого, что очень недостойно твоего благород­ства, вместо других обвиняя меня, который ничем тебя не обидел, но, если надобно ска­зать правду, испытал такое же принуждение от общих наших друзей, которых считал ты единственными своими благодетелями.

56. К Юлиану (167)

(Напоминает Юлиану его обещание быть человеколюбивым при облажении налогами жителей Назианза)

Есть у меня твое обещание; а судя по твоему нраву, смело надеюсь, что получу и дар. Хотя меру воздаяния лучше всего зна­ет великий Разрешитель долгов, однако же если и в нашей воле делать подобные условия, то соразмерим воздаяние; от меня — жертва, а от тебя — человеколюбие.

57. К нему же (166)

(Просит не вменять ему неудовольствий, какие произошли у Юлиана с Никовулом, и ходатайствует за духовенство назианзское)

И у меня много прав на дружбу с тобой; кроме же всего прочего есть общая любовь к наукам, которая для многих всего более заслуживает уважение и располагает к дружбе; предлога же к вражде нет ни одного, а дай Бог, чтобы и не было. Ибо что у тебя с братом Никовулом или чем ты огорчен от Никовула, это не больше до меня касается, чем то, что делается в Индии; знаю только, что не давал я своего одобрения ни на что, между вами случившееся. Потому не вменяй мне этого и ради такой причины не замышляй ничего худого сам против себя, но доверши то человеколюбивое дело, какое обещано тобой бедным; а также и моих клириков, за кото­рых просил я, освободи от переписи, рассу­див, что крайне невероятно, что когда другие всем имением своим жертвуют Богу, ты не за­хочешь даром сделать добро, и когда другим городам даются в дар все служащие алтарю, я не получу в дар тех, которые при мне и при­служивают мне, и притом не получу от тебя, человека ко мне весьма близкого, которому и сам я, может быть, не делаю стыда. Напи­сать тебе об этом следовало мне, а свидеться с тобой не удалось, потому что болезнь угна­ла меня в Тиану, искать там излечения, пока есть время. Извини меня за это; вместо меня имеешь Бога, Который всегда с бедными и по­могает им и Которого ты должен уважить бо­лее, чем мое присутствие.