Вершина могущества и богатства

Умирая, Петр не оставил завещания. Кто должен стать наследником? Круг претендентов был достаточно широк. Это и две дочери Петра — Анна и Елизавета, супруга царя Екатерина, наконец, десятилетний внук царя — Петр П. Последний как единственный представитель династии по мужской линии согласно обычаю имел предпочтительные шансы. Кандидатуры дочерей не котировались прежде всего потому, что обе они были внебрачными — родились ранее оформления брачных уз между царем и Екатериной. К тому нее Анна Петровна вышла замуж за герцога Голштинского, чем отрезала себе путь к российскому трону. Что касается Елизаветы, то у этой красавицы-хохотуньи, обладательницы веселого нрава еще не проснулось честолюбие и она, целиком поглощенная амурными делами, стояла в стороне от борьбы. Петр I, надо полагать, рассчитывал передать скипетр своей супруге. Мерой, подготавливавшей умы к восприятию этой идеи, было обнародование в 1723 г. манифеста о присвоении ей титула императрицы. В мае следующего года в Успенском соборе Москвы состоялась пышная церемония коронации, на которой присутствовали двор, сенаторы, генералитет, президенты коллегий и иностранные министры.

Пять месяцев спустя над коронованной головой императрицы нависла смертельная угроза — царю стало известно, что Екатерина нарушила супружескую верность. Ее фаворит Виллим Монс поплатился жизнью, а между супругами происходили бурные сцены объяснений. Состояние разъяренного царя со слов фрейлины описал современник: «Он имел вид такой ужасный, такой угрожающий, такой вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен как смерть. Блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и все тело, казалось, было в конвульсиях. Он раз двадцать вынул и спрятал свой охотничий нож, который носил обычно у пояса... Эта немая сцена длилась около получаса, и все это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и все, что попадалось под руку. Наконец, уходя, он хлопнул дверью с такой силой, что разбил ее» (1).

Разлад в семье, сильно драматизированный автором приведенного текста, видимо, удержал царя от намерения оформить завещанием передачу трона неверной супруге. Вельможам, в ожидании близкой смерти царя собравшимся во дворце в ночь на 28 января, надлежало сделать выборе

Соратников Петра нельзя представлять безликой толпой единомышленников, лишенных индивидуальности. Если мы присмотримся к ним, то обнаружим в каждом из них своеобразие характера, различную меру талантливости и соперничества в близости к трону. Петр умел подавлять несогласия и вспышки противоборства среди людей своего окружения. Но как только его не стало, четче, чем прежде, обозначились две группировки в правящем классе. Одну из них представляла старая знать во главе с Долгорукими и Голицыными, ущемленная Петром и терпеливо ожидавшая своего часа. В другую входили, по терминологии того времени, беспородные люди, обязанные в своём возвышении талантам и служебному рвению. Распри и неприязненные отношения между «выскочками» были временно забыты. Всех их объединяла опасность быть поверженными вступлением на престол сына погибшего царевича Алексея.

События развивались стремительно, и в ходе борьбы за власть обнаружилась чисто меншиковская манера действовать напористо и решительно. В то время как Долгорукие и Голи­цыны робко, в маниловском стиле рассуждали, что недурно бы вручить престол Петру II, а Екатерину и ее дочерей за­ключить в монастырь, раздалась барабанная дробь выстроив­шихся на площади гвардейских полков. Одним из них коман­довал Меншиков, другим — генерал Бутурлин.

— Кто осмелился привести их сюда без моего ведома, разве я не фельдмаршал? — спросил президент Военной кол­легии князь Репнин.

— Я велел придти им сюда по воле императрицы, которой всякий подданный должен повиноваться, не исключая и тебя,— отрезал Репнину Бутурлин (1а).

Кто-то из сенаторов предложил было открыть окно, чтобы спросить у толпы людей, собравшихся у дворца, кого они же­лают видеть преемником, но Меншиков пресек эту затею.

— На дворе не лето,— сказал он хладнокровно. Весо­мость своим словам он придал приглашением в покои воору­женных офицеров (2).

Споры, кто займет престол, не успев разгореться, тут же погасли. На стороне людей, поддерживавших Екатерину, была сила, и противники должны были ей подчиниться. Так гвар­дейские полки открыли новую страницу своей истории, пре­вратившись в главное орудие дворцовых переворотов. Нача­лась и новая страница в жизни Меншикова.

После возведения на престол Екатерины, когда опасность миновала, несогласия в стане ее сторонников разгорелись с новой силой, причем главным источником их был Меншиков, своим честолюбием и высокомерием восстановивший против себя вельмож, действовавших только что с ним заодно. Он на них кричал и говорил грубости.

31 марта 1725 г. в Петропавловском соборе разразился публичный скандал. Туда на всенощную зашел генерал-прокурор Сената Ягужинский. Подогретый винными парами, он, обращаясь к гробу с телом Петра, сказал: «Мог бы я пожало­ваться, да не услышит, что сегодня Меншиков показал мне обиду, хотел мне сказать арест и снять шпагу, чего я над собою отроду никогда не видал». Генерал-прокурора Сената ждали крупные неприятности и понадобились большие усилия, чтобы уговорить светлейшего довольствоваться извинениями обидчика (3).

Французский посол Кампредон, достаточно осведомлен­ный о борьбе за власть в придворных кругах, доносил о раз­говоре Апраксина с Екатериной, состоявшемся вскоре после смерти Петра. Апраксин, некогда слывший приятелем Мен­шикова, теперь просил Екатерину умерить заносчивость и надменность светлейшего и заставить его «держаться, соглас­но своему долгу, в границах равенства с прочими сенаторами, а не выделяться, как он это делает».

Императрица ответила: «Прост же ты, если думаешь, будто я позволю Меншикову пользоваться хоть единой ка­пелькой моей власти».

За точность передачи слов Екатерины мы не ручаемся. Можно лишь усомниться в твердости намерения императрицы не поступиться «ни единой капелькой» своей власти. Менши­ков далеко не всегда спрашивал ее позволения, действуя ее именем. От наблюдательного Кампредона не ускользнул рост влияния Меншикова. Он писал, что Екатерина питает к Мен­шикову «самое глубокое чувство доверия», отмечал, что «ми­лости к Меншикову все увеличиваются» (4).

Но эти «милости» превращали светлейшего в некоронован­ного правителя страны, «полудержавного властелина», по вы­ражению Пушкина.

Как же распорядился князь своим влиянием в те два года, когда он вознесся на вершину земной власти? Два года — слишком малый срок, чтобы могли раскрыться дарования Меншикова как государственного деятеля. Одно можно ска­зать с уверенностью — ни Екатерина, ни ее окружение во главе с Меншиковым не помышляли о попятном движении и возвращении допетровских порядков. Правительство продол­жало дело, начатое Петром, правда, без прежнего блеска, настойчивости, энергии и масштабности. Сохранили свое зна­чение изданные при Петре указы и регламенты, утверждав­шие господствующее положение дворянства: указ о единона­следии, Генеральный регламент, Табель о рангах, указы о поощрении развития торговли и промышленности. Сохрани­лись и коллегиальная система управления, новшества в быту, продолжались заботы о сохранении боеспособной армии и флота, о распространении просвещения, была открыта Ака­демия наук, устав которой утвердил еще Петр.

Отмечая преемственность во внутренней политике, все же следует остановиться на двух новшествах, которые если и не вызывали крутой ломки преобразований первой четверти XVIII в., то вносили в них более или менее существенные коррективы. Инициатором обеих перемен был светлейший.

Одно из них было вызвано тяжелым положением трудового населения, на плечи которого обрушились бремя продолжительной войны и неурожаи, трижды подряд поражавшие значительные территории.

Осенью 1726 г. Меншиков вместе с Макаровым, Волковым и Остерманом изложил мнение о положении в стране. Это был свбего рода программный документ, он намечал пути облегчения страданий населения. Однако авторы записки ви­дели причину бедствий не в усилении эксплуатации крестьян помещиками и государством, а в увеличении числа чиновни­ков, заполнивших центральные и местные учреждения, «из которых иные не пастырями, но волками, в стадо ворвавши­мися, почитаться могут».

По мнению Меншикова, не размер подати, а средства ее взыскания обременяли народ. Это представление прочно укре­пилось в голове князя еще шесть лет назад, когда правитель­ство Петра I обсуждало сумму подати, а сам Меншиков, на­ходясь в пути на Украину, «у обывателей, у дворян, у помещиков и крестьян своих и у прочих спрашивал, по скольку з двора сходит денежных поборов». Результаты поверхност­ного изучения вопроса из окна роскошной кареты позволили князю рекомендовать царю установить подать в 80 коп. с мужской души, которую, как он полагал, крестьяне «бес тягости и заплатят» (5). На поверку оказалось, что и установ­ленная 70-копеечная подать была крайне обременительной и истощала ресурсы крестьянского хозяйства. Князь же оставался верен убеждению, что достаточно уменьшить число подьячих и рассыльщиков всякого рода, налетавших, подобно саранче, на деревни, ликвидировать в уездах полковые дворы, взимавшие подушную подать, и разместить солдат в казармах городов, как среди поселян наступит благоденствие.

Рост недоимок и бегство крестьян тревожили не только Меншикова. 4 ноября 1726 г. в Верховном тайном совете со­стоялся обмен мнениями, «каковым бы образом учинить по­селянам в сборе подушных денег облехчение».

Меншиков, как и прочие члены Верховного тайного сове­та, разумеется, выступал не радетелем крестьянских инте­ресов. Он руководствовался совсем иными соображениями: «О крестьянах надо иметь попечение потому, что солдат с крестьянином связан, как душа с телом, и когда крестьянина не будет, тогда не будет и солдата». Аналогичная мысль была сформулирована и в журнале Верховного тайного совета (4) ноября: дело «до того дойдет, что взять будет не с чего» — часть налогоплательщиков разбежится, а для оставшихся на месте уплата подати будет «великим отягощением». Кое-кто из членов Верховного тайного совета выступал с предложе­нием уменьшить размер подати от 12 до 20 коп. с мужской души. Рекомендации членов Верховного тайного совета, как и авторов записки, касались упрощения системы сбора нало­гов, уменьшения числа чиновников в учреждениях, создания специальной комиссии для изучения нужд купечества (6).

Мысль о необходимости удешевить содержание админи­стративного аппарата Меншиков высказал еще в апреле. Тогда он предложил отказаться от выплаты жалованья мелким чи­новникам Юстиц-коллегии, Вотчинной коллегии и провинци­альных учреждений. Крапивное семя должно было довольствоваться «акциденциями» — так деликатно называлась мзда, даваемая чиновнику всяким, кто пожелал воспользоваться его услугами (7).

Некоторое время спустя приступили к претворению этой программы в жизнь: была создана комиссия о коммерции, упразднена Мануфактур-коллегия, купцам разрешалось вести торговлю через Архангельск, сокращены штаты местных учреждений. Эти паллиативные меры дали ничтожную эконо­мию расходов на содержание административного аппарата и не могли существенно изменить положение крестьян и горо­жан—подушную подать, т. е. самую обременительную по­винность трудового населения, взыскивали с прежней свире­постью. Предложение о ее сокращении не встретило поддерж­ки у большинства членов Верховного тайного совета, и прежде всего у Меншикова.

Не помогла и внедренная система акциденций. Помимо сокращения административных расходов, с ее введением, как рассуждал князь, «дела могут справнее и бес продолжения решиться, понеже всякой за акциденцию будет нелепостно трудиться». На деле эффект экономии был невелик. Зато узаконенные взятки развивали волокиту, во много крат уси­лили произвол мелкой канцелярской сошки, пышно расцвело вымогательство. Канцелярист устремлял хищный взор на руку посетителя, в которой тот вместе с челобитной держал акци­денцию. Размер поощрения был прямо пропорционален энер­гии, затрачиваемой канцеляристом при разбирательстве дела. Как показала практика последующих лет, перевод чиновников с казенного жалованья на содержание челобитчиков увеличил поток неразобранных дел. Жалобщики состязались п опреде­лении размера взятки, и порою не хватало жизни одного по­коления, чтобы довести какое-либо пустячное дело до благо­получного конца.

Зато Верховный тайный совет, созданный согласно учре­дительному указу «как для внешних, так и для внутренних государственных важных дел», изменил иерархию высших учреждений в государстве (8).

Парадокс его возникновения состоял в том, что здесь во­едино сливались противоречивые чаяния лиц, причастных к его созданию. Меншиков в организации Верховного тайного совета видел средство умаления роли Сената. Его волновала не столько судьба Сената, низведение его до роли Высокого вместо Правительствующего, сколько стремление избавиться от контроля Ягужинского. Эта вражда имела давнюю исто­рию. Датский посол Юст Юль еще в 1710 г. записал в своем дневнике: «Милость к нему (Ягужинскому,— Н. П.) царя так велика, что сам князь Меншиков от души ненавидит его за это; но положение Ягужинского в смысле милости к нему царя уже настолько утвердилось, что, по-видимому, со време­нем последнему быть может удастся лишить Меншикова царской любви и милости, тем более, что у князя и без того немало врагов» (9).

В проницательности датскому послу не откажешь. Дейст­вительно, положение Ягужинского в последующие годы упро­чивалось, в то время как у Меншикова оно не раз колеба­лось. Светлейший даже заискивал перед Ягужинским. По­здравляя его с наступившим 1718 годом, Меншиков сетовал на то, что тот оставлял его без «любительских писаний». Но более всего князя удручало, что Ягужинский «отсюды (т. е. из Петербурга.— Н. П.), не простясь с нами, отъехать изволили, о чем я паче чаяния сумневаюсь, что не произне­сены ль какие плевелы». Светлейший заклинал не верить им «и содержать мя в своей неотменной любви» (10).

Стремление добиться расположения Ягужинского еще бо­лее усилилось после того, как тот стал генерал-прокурором. Не было случая, чтобы князь оказывал кому-либо внимание, требовавшее от него даже ничтожных материальных затрат. Исключение составлял Ягужинский. 8 июня 1722 г. светлей­ший писал в Москву из Клина сестре супруги Варваре Ми­хайловне: «При сем посылаем к вам присланных ис Питер-бурха новых фруктов апельсинов, которые извольте кушать во здравие и из оных извольте послать десять или побольше к господину генералу-прокурору Ягушинскому» (11). Съеденные апельсины не помешали Ягужинскому не раз резко выступать против князя. Теперь появилась возможность свалить Ягу­жинского, а вместе с ним и умалить значение Сената, под­чинив его Верховному тайному совету.

Организация нового учреждения соответствовала также интересам Толстого, Апраксина, Головкина и других вельмож. В нем они видели средство обуздания своеволия Меншикова, ибо предполагалось, что Верховный тайный совет будет заседать под председательством императрицы, а его члены будут наделены равными правами. Каждый из них соглашался признать Меншикова равным, но все они противились его пре­восходству.

Склонность к созданию такого Совета проявляла и Ека­терина, рассчитывавшая руководствоваться советами не од­ного Данилыча, а целого учреждения. Это давало ей воз­можность упрочить свое положение, внести успокоение в ряды родовитой и неродовитой знати, роптавшей против роста влияния князя.

Из создания Верховного тайного совета наибольшие вы­годы извлек Меншиков. Надежды на то, что императрица бу­дет участвовать в работе учреждения, председательствуя дважды в неделю на его заседаниях, не оправдались — такое ей оказалось не под силу и потому, что она не обнаружила ни желания, ни склонности к государственным делам, и по­тому, что частые недомогания приковывали ее к постели. Меншиков быстро подмял членов Верховного тайного со­вета — Апраксина, Головкина, Голицына и Остермана. Сна­чала он добился права непосредственного доклада императри­це по делам Военной коллегии, президентом которой он стал сразу же после смерти Петра, а затем и по остальным во­просам.

В дни работы Верховного тайного совета Меншиков, как правило, навещал Екатерину дважды: в первый раз — перед началом заседаний, он, видимо, «согласовывал» предстоявшие решения; во второй визит — после окончания заседания, он докладывал о принятых постановлениях.

Не подлежит сомнению, что Екатерина, фактически изо­лированная Меншиковым от общения с верховниками, смотре­ла на мир глазами светлейшего. Отчасти это ее устраивало, ибо освобождало от необходимости вникать в утомлявшие ее дела. Но, с другой стороны, положение полудержавного властелина, в котором оказался князь, значительно расширяло поле его деятельности.

Достаточно взглянуть на перечень лиц, толпившихся в приемной дворца Меншикова, чтобы убедиться в том, что состав визитеров стал более пестрым. В 1719 г. выхода свет­лейшего ожидали преимущественно люди к военных мунди­рах: петербургский генерал-полицеймейстер Девиер, комендант города Скорняков-Писарев, советники и асессоры Военной коллегии. Теперь в приемной Меншикова генеральские мундиры перемежались со штатскими. Среди последних встре­чаем президентов и вице-президентов коллегий, сенаторов, прокуроров, иностранных послов, губернаторов. Все они о чем-то докладывали и ждали распоряжений. Надобно было вникать в дела, простиравшиеся далеко за пределы военного ведомства. Но сил у князя поубавилось. В этом нас убеждают «Повседневные записки». Меншиков стал отправляться ко сну на час раньше, а вставать на час позже. Тогда он днем не отдыхал, теперь он почти ежедневно два-три часа «изволил почивать», Вполне возможно, что, укладываясь в постель в дневные часы, Меншиков выполнял рекомендацию упоми­навшегося выше консилиума врачей. В их заключении было сказано: «Сон, которой наилучше силы возвращает и человека увеселит, да изволит его светлость употреблять побольше прежних времен» (12).

За обеденный стол он теперь тоже садился реже, иногда отказывался от ужина. «Повседневные записки» за 1726 г. отметили еще одно новшество: иногда за столом сидела вся семья.

Мы не знаем меню князя, но врачи рекомендовали ему воздерживаться от употребления «очень соленых, пряных и всяких горьких еств, мяс копчекых и соленых потрав», а так­же водки. Виноградное вино разрешалось пить по одной-две
рюмки. В рекомендательном рационе Меншикова значились исключительно диетические блюда: ячневая, овсяная, рисо­вая, пшенная и гречневая каши без молока и с молоком,
телятина и бульон из нее, мясные кисели и вареные овощи (13).

Иногда здоровье вынуждало Меншикова прерывать нача­тый рабочий день. 24 октября он встал, как обычно, в седь­мом часу, вышел в «передспальню», но почувствовал себя плохо и возвратился отлеживаться и вновь вышел два часа спустя. Подобный случай повторился и 12 ноября с тем лишь различием, что в это утро понадобилось медицинское вме­шательство — ему «пущали кровь». Никогда раньше Менши­ков ни минуты не находился в одиночестве. Теперь шумная толпа его утомляла, и он искал уединения.

Продолжительных и жестоких недомоганий, подобных тому, которое ему довелось перенести в 1719 г., у Менши­кова не было, но он по крайней мере дважды чувствовал себя нездоровым, по неделе-две не выезжал из дома и коротал время за шахматами и картами. Показателем самочувствия Меншикова является периодичность посещения им мыльни.

Среди современников князь слыл едва ли не самым опрят­ным человеком. Тем не менее даже он мылся, как правило, раз в месяц. В течение 1726 г. он был в мыльне 26 раз. Почти половина посещений падает на апрель и октябрь — месяцы, когда он болел. Мыльней в данном случае Меншиков поль­зовался не столько в гигиенических, сколько в лечебных це­лях — парился он по два-три часа. Надо полагать, с этой же целью ему была приготовлена мыльня 14 и 17 мая, а также 4 и 7 июня.

Сведениями, сколь целебна была мыльня для Меншикова, мы не располагаем. Документально подтверждается лишь одно — интенсивность его рабочего дня по сравнению с 1719 г. Значительно уменьшилась не только за счет сна, но и за счет времени, уходившего на игру в шахматы и карты. Шахматы стали страстью светлейшего. В дни недомогания он многие часы проводил за шахматным столиком. Но и в обычные дни князя можно было довольно часто наблюдать за игрой и после обеденного сна и даже в утренние часы.

Годы, несомненно, брали свое. Но объяснить снижение активности только упадком сил и неизлечимой болезнью вряд ли возможно. Дело в том, что изменился характер и ритм жизни при дворце. Раньше импульсы исходили от Петра, и Меншиков был лишь исполнителем его воли, правда, ини­циативным, но все же только исполнителем, Екатерина таких импульсов была лишена.

Отдав должное памяти супруга соблюдением траура в те­чение года, она будто бы спешила наверстать упущенное: балы и маскарады чередовались с празднествами по случаю выдачи наград, смотра гвардейских полков. Продолжая тра­диции, императрица совершала частые прогулки по Неве, сопровождавшиеся пушечной пальбой, присутствовала на спуске галер. Развлечения продолжались до глубокой ночи. 1 мая на Екатерину был возложен польский орден Белого орла. Празднества закончились в 7 час. утра следующего дня, 7 мая двор «веселился» до 3 час. ночи. Публичные развлече­ния дополнялись камерными, происходившими ежедневно во дворце, в кругу гофдам, камергеров, гофмейстеров и прочих придворных. Ночь и день в укладе ее жизни поменялись местами. Получить аудиенцию у императрицы стало делом трудным даже для светлейшего.

Не раз бывало, что Меншиков приезжал во дворец в 11 час, дня, но Екатерина «изволила почивать». Князь коротал время в дежурной для генерал-адъютантов, подвернется парт­нер — он сыграет в шахматы, навестит Елизавету Петровну, зайдет в Дворцовую канцелярию, но, так и не дождавшись, отправлялся домой, либо все-таки встречался с императрицей часа через два-три. 28 сентября он прибыл во дворец сразу же после заседания Верховного тайного совета. Хотя насту­пил двенадцатый час, но Меншиков попал на прием только в третьем — императрица изволила «опочивать». Вряд ли ей нездоровилось, ибо накануне, 26 сентября, она «веселилась» во дворие князя до 3 час. ночи.

Располагал ли Меншиков еще какими-либо планами со­циальных и административных преобразований?

Дать утвердительный ответ на поставленный вопрос упол­номочивает нас конец одной фразы из проекта духовной Петру II: «Ваше императорское величество сами изволите видеть, что восприяли вы сию машину недостроенную, кото­рая к совершенству своему многова прилежания и неусыпных трудов требует» (14). Следовательно, источник свидетельствует, правда косвенно, о намерении Меншикова что-то устраивать и перестраивать в государственном механизме, однако что и как —мы не знаем.

Практически теперь уже ничто не ограничивало ни честолю­бивых замыслов полудержавного властелина, ни его жажды к стяжанию. Еще до образования Верховного тайного совета он исхлопотал себе пожалование города Батурина, которого он тщетно домогался у Петра в предшествующие годы. До­бился он и указа, прекращавшего расследование его злоупо­треблений, совершенных до 1721 г. Все начеты и долги, чис­лившиеся на нем, были закрыты. Претендовал он и на полу­чение чина генералиссимуса, но преждевременная смерть Екатерины воспрепятствовала осуществлению домогательства. У Меншикова возникли еще две честолюбивые мечты: одну из них, поскромнее, он попытался осуществить летом 1726 г. за пределами России. Меншиков отбыл из Петербурга 23 июня. Накануне отъезда, 22 июня, он проявил небывалую активность: совещался с Остерманом, затем присутствовал в Верховном тайном совете, а остальное время до 11 час. ночи находился в обществе Екатерины (15).

Какие неотложные дела звали Меншикова в Курляндию? В последние годы он стал домоседом и если выезжал из сто­лицы, то не далее загородной своей или царской резиденции. Теперь ему предстояла дальняя дорога. Чтобы понять мотивы, побудившие князя отправиться в Ригу и Митаву, надобно на­помнить о событиях, предшествовавших этой поездке.

Петр, как известно, положил начало заключению брачных союзов по политическим соображениям, используя в качестве невест своих племянниц. Одну из них, Анну Иоанновну, ои выдал замуж за герцога Курляндского. Это герцогство воз­никло в XVI в. на развалинах Ливонского ордена. Оно нахо­дилось под верховным покровительством Польши. По усло­виям договора 1561 г, герцогу предоставлялось право чека­нить монеты, содержать войско, вступать в дипломатические переговоры. Единственное ограничение суверенитета состояло в лишении герцога права объявлять войну без ведома поль­скою короля.

В 1698 г. умер герцог Фридрих Казимир, оставив наслед­ником шестилетнего сына Фридриха-Вильгельма. Его опеку­ном был назначен дядя — Фердинанд. В ноябре 1710 г. в Пе­тербурге отпраздновали пышную свадьбу девятнадцатилетнего Фридриха-Вильгельма и Анны Иоанновны. Гвоздем праздне­ства, устроенного во дворце Меншикова, были свезенные со всей страны карлы и карлицы, для которых смастерили спе­циальную мебель и посуду. Из двух разрезанных пирогов вылезли модно одетые карлицы, обратившиеся к новобрач­ным со словами приветствия. Затем, по свидетельству оче­видца, «заиграли менует, и карлицы весьма изящно протан­цевали этот танец на столе перед новобрачными. Каждая из них была ростом в локоть» (16).

Два месяца брачной жизни сменили многие годы вдовьей жизни — в начале 1711 г. во время переезда супружеской четы из Петербурга в Курляндию Фридрих-Вильгельм заболел оспой и умер. Вдова тем не менее отправилась в Митаву, где в скуке коротала дни среди чуждого ей курляндского дворян­ства — потомков немецких рыцарей. Администратором вновь объявил себя Фердинанд. Пятнадцать лет Анна терпеливо и покорно провела в замке в окружении скромного штата, по­стоянно испытывая материальную зависимость от русского двора. Редкое ее письмо к Екатерине не содержало жалоб на отсутствие средств для поддержания престижа. Она, оказы­вается, не имела даже «нарочитово» платья, так что ей было неловко появляться в обществе местных дам, богаче одетых и щеголявших отнюдь «не убогими» драгоценностями.

В 1726 г. в унылой судьбе герцогини мелькнул просвет — появилась возможность выйти замуж. В роли жениха подви­зался граф Мориц Саксонский, побочный сын Августа II, красавец, слывший повесой и дамским угодником. Вволю на­тешившись громкими амурными похождениями и игрой в вой­ну,— к своим 33 годам этот скиталец успел обнажить шпагу против французов, турок и шведов — граф Мориц наконец решил обрести пристанище. Для полного счастья ему недостава­ло самой малости — богатой невесты. Выбор пал на Анну Иоанновну, вместе с которой он в качестве приданого наме­ревался получить и герцогство Курляндское. Но на пути осу­ществления личного благополучия вдовы вновь встали поли­тические соображения. Дело в том, что в Курляндии ждали близкой вднчкны престарелого и бездетного администратора Фердинанда, и дворяне при тайном содействии Августа Ц избрали герцогом Морица Саксонского. Следующий шаг — женитьба на Анне Иоанновие. Но этот план встретил противодействие с нескольких сторон.

Август II, как известно, выступал в двух ипостасях — сак­сонского курфюрста и польского короля. В качестве саксон­ского курфюрста он хотел иметь «своего человека» в Кур­ляндии. Однако это намерение противоречило интересам Польши, где не скрывали желания ликвидировать после смер­ти Фердинанда Курляндское герцогство и присоединить его к Речи Посполитой. Усиление саксонского курфюрста ив устраивало и Россию (17).

В этой ситуации светлейший вспомнил, что он еще в 1711 г, домогался курляндского престола и даже предлагал польско­му королю куш в 200 тыс, руб., если тот поможет занять его. Теперь, считал он, наступил благоприятный час, чтобы к свое­му титулу прибавить еще два слова: «герцог Курляндскяй». Накануне отъезда из Петербурга Меншиков получил письмо от Анны Иоаняовны. Герцогиня ре решалась выходить заму-к за графа Морица без санкции русского двора и про­сила у светлейшего ходатайства перед императрицей: «При­лежно вашу светлость прошу в том моем деле по древней ва­шей ко мне склонности у ее императорского величества пред­стательствовать и то мое полезнее дело совершить». Свое отношение к жениху ока недвусмысленно выразила так: «И оной принц мне не противен» (18).

Мевшиков отправился в Курляндию не для того, чтобы «полезное дело совершить» в интересах Анны Иоанновны, а, напротив, действовать наперекор этим интересам. Офици­альная цель его поездки — инспектирование войск, располо­женных в прибалтийских крепостях. В протоколе Верховного тайного совета на этот счет было нашсано так: ехать Меншикову «под образом, будто ради осмотру полков во осторожность от аглинской и датской эскадр, обретающихся в Балтийском море». Подлинная цель — ради «отвращения» избрания неугодных России кандидатов в герцоги курляндские, и прежде всего Морица Саксонского (19).

27 июня князь прибыл в Ригу, а ранним утром следующе­го дня туда же приехала Анна Иоанновна и сразу же пригла­сила Мешпикова на беседу. О содержании разговора мы узна­ли из двух писем, отправленных в один день — 29 июня. В письме к супруге Дарье Михайловне Меншиков нисколько не сомневался в безоговорочной поддержке его затеи Анной Иоанновной: «Оная, кажется, с великою охотою паче всех же­лает, чтоб в Курляндии князем быть мне и обещала на то всех курляндских управителей и депутатов склонить» (20). Дру­гое письмо, адресованное императрице, приоткрывает завесу на то, какими способами князь стимулировал «великую охо­ту» Анны Иоанновны и как она отказалась от льстившей ей возможности стать супругой красавца.

Свидание началось с делового разговора. Герцогиня пы­талась убедить кнкзя, что ей опостылела вдовья жизнь, что еще Петр I имел намерение устроить ее судьбу, «но не до­пустил того некоторой случай», что представившейся возмож­ности выйти замуж нельзя упустить. Меньшиков парировал эти доводы заявлением, что императрица не согласится на брак по причине «вредительства интересов российских», К тому же граф Мориц — дитя любви, и герцогине «в супру­жество с ним вступать неприлично, понеже оной рожден от метресы». В резерве светлейшего находился еще один аргу­мент, который он выложил последним: если герцогом будет избран он, Меншиков, то он гарантирует сохранение прав Анны Иоанновны на ее курляндские владения; «ежели же другой кто избран будет, то она не может знать, ласково ль с ней поступать будет, и дабы не лишил ее вдовствующего пропитания».

В донесении императрице князь писал, что он разгова­ривал с герцогиней «со учтивостью». Вряд ли светлейший вел беседу в светском ключе. В устах Меншикова, начисто ли­шенного дипломатического такта, изложенные им условия звучали ультиматумом. Все его поведение в Курляндии не оставляет сомнений в том, что главным аргументом, ва дейст­венность которого он рассчитывал, была сила. Нажиму князя вдова могла противопоставить только слезы. Ей ничего не оставалось, как принять условия и даже пообещать свою по­мощь в их претворении.

Меншиков мысленно уже примерял курляндскую корону, но поздно ночью из Митавы в Ригу прибыли князь Василий Лукич Долгорукий и Петр Михайлович Бестужев с неприятностью: члены курляндского ландтага отклонили кан­дидатуру Менщикова «Для веры», т. е. из-за принадлежности его к иному вероисповеданию, а принца голштинского, второго кандидата, устраивавшего петербургский двор,— «что еще молод». Этому претенденту было 13 лет. «Курлянчики» раявили, что выборы уже проведены, и их вполне устраивает единогласно избранный Мориц Саксонский. Не подействовала и угроза Долгорукого, заявившего, что если курляндцы не от­менят своего избрания, «то с ними другим образом поступлено будет» (21).

Светлейший счел, что теперь ему ни к тему скрывать подлинные цели своего приезда в Ригу. Он решил действо­вать напрямик и 29 июня отправился туда, где лежала коро­на,— в Митаву. Здесь он пробыл четыре дня, несколько раз встречался с Анной Иоанновной и дважды, 30 июня и 1 июля, со своим соперником Морицем Саксонским. Князь Василии Лукич, энергично поддерживавший притязания Меншикова, общался с представителями ландтага и настойчиво предлагал им собрать депутатов на новое заседание, чтобы отменить прежнее решение. Оберраты потребовали на созыв ландтага месяц, но князь полагал, что столь продолжительный срок затребован ими «для провождения времени», и отпустил им 10 дней. Оберраты проявили внешнюю покорность, чем рас­сеяли сомнения княза.

Казалось, что успех сопутствовал Меншикову и в перего­ворах с графом Морицем. Во время одного из свиданий он заявил своему собеседнику, чтобы тот убирался из Курлян­дии, ибо императрица «его избрания не допустит».

«Никогда не думал, чтобы мое избрание было противно ее величеству»,— возразил Мориц. Более того, он просил Мен­шикова «предстательствовать» перед императрицей, чтобы та не препятствовала его утверждению в Курляндии. Князь от­ветил: «Я о вас иметь старание готов, но заподлинно известен, что императрица от своего намерения не отрешится».

На этом игра в дипломатию закончилась, и начался де­ловой разговор, более напоминавший коммерческую сделку, Меншикову Мориц обещал «знатную сумму» отступного. Князь ответил готовностью уплатить такую же сумму Морицу, если тот будет ему помогать в избрании. Мориц упорствовал, но все же уступил, заявив, «что тою суммою будет доволен». На том и разошлись. Граф обязался покинуть Курляндию, привлечь на сторону Меншикова местных дворян и обеспе­чить поддержку Августа II.

Все устроилось лучшим образом: осталось ждать съезда депутатов ландтага, которые оформили бы избрание светлей­шего. По его расчетам на это требовались недели две, кото­рые он решил провести в Риге. Но надежды вновь рухнули,

Оберраты проявляли покорность до тех пор, пока в Митаве находился Меншиков, угрожавший им вводом в Курлян­дию 20-тысячного войска. Стоило князю покинуть Митаву, как оберраты отказались созывать ландтаг.

Ярости Меншикова, когда ему сообщили о коварстве ландратов, не было границ. Будь его воля, он в отместку за обман смирил бы их строптивость войсками, но без санкции Петербурга он это сделать не рискнул. В столицу было от­правлено несколько курьеров с настойчивой просьбой разре­шить ему «ввести в Курляндию полков три или четыре». «Буде же обходитца с ними ласково, то не надеюсь от того их замышленного дела отвратить» — так заканчивал Менши­ков одно из своих донесений (22).

В Верховном тайном совете, заседавшем в присутствии императрицы, рассудили, что вооруженное вмешательство в курляндские дела чревато вступлением России в военный конфликт с Польшей, что не входило в намерения правитель­ства. Меншикову было предложено возвратиться в Петербург.

В личном плане вояж светлейшего никому из непосредст­венных участников курляндской эпопеи не принес желаемых результатов: князь не стал курляндским герцогом; Мориц Саксонский тоже оказался без Курляндии и без «знатной суммы», обещанной Меншиковым; Анна Иоанновна не обрела супруга. И все же главная цель поездки была достигнута: не­желательный для России кандидат не утвердился герцогом. Полезным, видимо, было и инспектирование Меншиковым прибрежных крепостей. Правда, для осмотра укреплений в Риге, Динаменте и Пернове не требовалось 26 дней, в общей сложности потраченных Меншиковым на поездку в Прибал­тику. В Риге он отдал последний долг боевому генералу Се­верной войны, губернатору Аниките Ивановичу Репнину. В день приезда туда, 27 июня, он навестил смертельно боль­ного Репнина. Как доносил Меншиков Екатерине, больной «хотя и в памяти, однакож, чтоб был жив надежды нет, понеже со дней дватцать как не едал и докторы о пользова­нии ево отчаялись», 10 июля светлейший участвовал в цере­монии похорон.

В столицу Меншиков возвратился в шестом часу вечера 21 июля. Любопытная деталь: не заезжая домой, он отпра­вился во дворец к императрице, где провел четыре часа. Быть надобность в столь поспешном свидании была вызвана крайней необходимостью. Дело в том, что в иностранной ли­тературе распространена версия, не подтверждаемая, впро­чем, ни одним из известных нам источников русского про­исхождения, что бесдеремонное поведение князя в Курлян­дии вызвало жалобу Анны Иоанновны, прибывшей специально в Петербург, и что Меншикову грозила опала. Если даже такая угроза и существовала, то светлейший быстро ее устранил.

В честолюбивых планах Александра Даниловича неудач­ная попытка овладеть курляндской короной являлась всего лишь досадным эпизодом, впрочем не оставившим большой горечи, ибо он вынашивал другую, более важную мечту, осу­ществление которой способно было перекрыть все неудачи на его жизненном пути, вместе взятые. Претворяя ее, он дейст­вовал предусмотрительно, и казалось, что на этот раз ника­кая случайность не могла помешать ему.

Мы видели, что Меншиков после смерти Петра I был са­мым решительным противником воцарения Петра II. Тогда он имел множество сторонников из числа вельмож, выдви­нувшихся в годы преобразований. Понадобилось лишь два года, чтобы перед глазами изумленных единомышленников Меншиков коренным образом изменил отношение к кандида­туре Петра II. Из лагеря противников он переметнулся в стан самых горячих сторонников передачи трона двенадцатилетнему юнцу. Причина тому — намерение женить Петра на своей старшей дочери Марии. Желание породниться с царст­вующей династией Меншиков вынашивал еще в те годы, когда он не был светлейшим. Он как-то заметил, что Петр I обра­тил внимание на сестру Анну Даниловну. Возникла надежда выдать сестру за царя, и Меншиков принимает срочные меры для повышения ее образовательного уровня. «Для бога, Дарья Михайловна,— писал он будущей супруге,— понуждай сестру, чтобы она училась русскому и немецкому ученью, чтоб даром время не проходило» (23).

Увлечение Петра было мимолетным, туманные планы рухнули, и Анне Даниловне пришлось довольствоваться по­ложением супруги царского денщика Девиера. Теперь у свет­лейшего возник еще один шанс достичь желаемого, и он не упустил случая им воспользоваться.

А как же быть с помолвкой Марии с сыном польского гра­фа Сапеги? Она состоялась еще 13 марта 1726 г. в пышно убранном дворце Меншикова под гром артиллерийских зал­пов и звуки оркестра в присутствии всей столичной знати.

Исполнился год со времени погребения Петра, и Екатерина, участвовавшая в обмене перстнями между будущими супру­гами, впервые, как сказано в «Повседневной записке», «изво­лила дать позволение на забаву танцами» (24).

Милости по отношению к Сапегам посыпались как из рога изобилия. О них, конечно же, хлопотал сам светлейший: на­кануне помолвки графа Сапегу-отца Екатерина неведомо за какие заслуги пожаловала чином российского генерал-фельд­маршала, а в том же марте — орденом Андрея Первозванного; будущий зять получил придворный чин камергера. Меншиков всякий раз демонстрировал дружеское расположение семье заезжего жениха. Отец и сын — желанные гости в доме князя. Меншиков тоже частенько навещал свояка.

Так продолжалось до тех пер, пока у князя окончательно не созрел план женить Петра на собственной дочери. Жела­ние возложить корону на своих потомков было юридически закреплено завещанием Екатерины. Воля императрицы, не­сомненно навязанная ей светлейшим, состояла в том, чтобы ее наследником стал Петр II и чтобы он непременно женился на одной из дочерей Меншикова (25).

Слух о существовании завещания проник в среду санов­ников и вызвал вполне основательные опасения, что князь на правах тестя малолетнего императора будет распоряжать­ся судьбой каждого из них. Однако открыто противодейство­вать намерениям Меншикова никто не посмел.

— Что же не доносите императрице? — спрашивал Девиер у генерала Бутурлина.

— Двери затворены,— отвечал тот.

— Чаю, царевна Анна Петровна плачет,— продолжал Бу­турлин.

— Как ей не плакать,— согласился Девиер,— матушка родная.

Собеседники сошлись на том, что царевна походит на отца и должна стать наследницей престола после смерти ма­тери: она и умильна, и собою приемна, и умна. Оба они были настроены против воцарения Елизаветы Петровны, младшей дочери императрицы.

— Она,— заметил Девиер,— тоже изрядная, только серди­тее. Ежели б в моей воле было, я желал бы, чтоб царевну Анну Петровну государыня изволила сделать наследницею.

Бутурлин согласился.

— То бы не худо было, и я бы желал.

Во время другой встречи Бутурлин продолжил начатый разговор.

— Светлейший князь усилится. Однакож хотя на то и воля, пусть он не думает, что Голицын, Куракин и дру­гие ему друзья и дадут над собою властвовать. Нет! Они скажут ему: полно де, милейший, ты и так над нами властво­вал. Поди прочь!

Бутурлин высказал и личную обиду на светлейшего.

— Служу давно, явил свое усердие царю в ссоре его с сестрой Софьею Алексеевною, Но ныне Меншиков что хо­чет, то и делает, и меня, мужика старого, обидел: команду отдал, мимо меня, младшему и адъютанта отнял (26).

Взгляды Девиера и Бутурлина разделял Толстой, но с тем различием, что он предпочитал видеть на престоле младшую дочь Петра — Елизавету.

А что с Петром? Вопрос не застал Толстого врасплох: его надо отправить за границу посмотреть другие государства, как то делал покойный дед. Пока он будет за границей, Ели­завета утвердится в наследстве.

Если Девиер, Бутурлин и Толстой опасались мести Петра за погибшего отца, то князя Ивана Долгорукого, Александра Нарышкина и Андрея Ушакова пугало прежде всего всесилие Меншикова. Они тоже искали способа высказать свою тре­вогу Екатерине.

Но Екатерина не то что не хотела, а уже не могла пред­принять меры, ущемлявшие светлейшего,—она была прико­вана к постели и слепо выполняла его волю. Князь настолько верил в успех, что мог позволить себе не нарушать раз при­нятого распорядка. Во всяком случае, при чтении «Повседнев­ных записок» невозможно накануне смерти Екатерины уло­вить ни накала страстей, ни проявлений напряженности. Лишь более частые, чем прежде, встречи с Остерманом пред­вещали наступление перемен.

У барона был верный нюх. Его он не подвел и на этот раз. Остерман правильно рассудил, что перевес сил на сто­роне Меншикова, и не скупился на советы, помогавшие князю добиться успеха. В течение двух недель, предшествовавших смерти Екатерины, Меншиков встречался с ним семь раз. Насколько светлейший нуждался в советах барона, можно судить хотя бы по тому, что четыре из семи свиданий состоя­лись не у Меншикова, а у Остермана: Меншиков снизошел до того, что сам наносил визиты.

Ведя конфиденциальные разговоры с Остерманом, Мен­шиков пристально следил за состоянием здоровья императри­цы. Смертельно больную Екатерину он навещал по нескольку раз в день. 24 апреля 1727 г. императрице стало легче, и Меншиков успел подсунуть ей указ о создании следственной ко­миссии над Девиером, выступавшим против матримониальных планов Меншикова, В «Повседневных записках» это драма­тическое для Девиера событие изложено так: во втором часу дня Меншиков отправился к Екатерине «и, немного побыв, вышед в переднюю и приказом ее императорского величества у генерала-полицеймейстера графа Девиера изволил снять кавалерию и приказал гвардии караульному капитану аресто­вать и потом, паки побыв у ее императорского величества с полчаса, изволил возвратиться в свои покои» (27).

Лефорт при описании этого события сообщает любопыт­ную подробность: «К Девиеру, находившемуся в покоях двор­ца, явился караульный капитан и, объявив ему арест, потре­бовал от него шпагу. Девиер, показывая вид, что отдает шпа­гу, вынимает ее с намерением заколоть князя Меншикова, стоявшего сзади его, но удар был отведен» (28).

5 мая у императрицы началась агония. Во всяком случае, в этот день светлейший был срочно вызван в покои импе­ратрицы, а следующий весь день он безотлучно находился при умиравшей. В минуту, когда к ней вернулось сознание, она санкционировала наказание привлеченных к следствию. Девиер и Толстой лишались чинов и имений и подлежали ссылке, первый — в Сибирь, второй — в Соловецкий мона­стырь. Лишенного чинов Бутурлина сослали в дальнюю де­ревню. Понесли наказание и прочие участники разговоров.

Поражает легкость, а вернее легкомыслие, с которым Мен­шиков расстался со своими недавними союзниками.

Время с 6 мая, когда в субботний день скончалась Екате­рина, по понедельник 19 июня 1727 г., когда светлейший тяжело заболел, можно назвать временем радужных надежд. Все у Меншикова получалось наилучшим образом — его пла­ны осуществлялись с удивительной легкостью и последова­тельностью. Он уже видел себя правителем государства при малолетнем императоре и был уверен, что он вот-вот добе­рется до вершины земной славы и богатства.

В воскресенье 7 мая секретарь Верховного тайного совета в присутствии высших чинов страны огласил тестамент (завещание) Екатерины, объявлявший наследником трона Петра II.

По ступенькам власти Меншиков взбирался как бы играю­чи. Настало наконец время, когда можно было осуществить все планы. Но, удивительное дело, государственной мудрости в действиях и поступках светлейшего мы не обнаруживаем. Быть может, ум его был истощен настолько, что уже не в со­стоянии был охватить государственные задачи. С таким же основанием можно предположить, что осуществление этих задач он откладывал до оформления брачных уз дочери.

Как бы там ни было, но все планы и помыслы князя сво­дились прежде всего к удовлетворению ненасытного често­любия. Побуждаемый этой страстью, он радел не столько об «общем благе» — мифическом понятии, которым пестрело за­конодательство петровского времени, сколько о благе личном и благе своей семьи и родственников. Милости сыпались, как из рога изобилия. Он действовал так, будто все чины, звания и ордена государства были изобретены для Меншиковых. Ему мало было чина генерала-фельдмаршала, и он росчерком пера детской руки, которую бесконтрольно направлял, получил чин генералиссимуса. Пожалование это сопровождалось фарсом, сценарий которого составлялся не без участия Меншикова. Петр II зашел в покои Меншикова и, по словам советника саксонского курфюрста Лефорта, заявил: «Я уничтожил фельдмаршала!»

«Эти слова,— продолжал Лефорт,— привели всех в недо­умение, но, чтобы положить конец всем сомнениям, он по­казал бумагу князю Меншикову, подписанную его рукой, где он назначал Меншикова своим генералиссимусом» (29).

В морских сражениях светлейший не участвовал, за исключением памятного захвата двух шведских кораблей еще в 1703 г. За этот подвиг и за участие в строительстве флота он имел чин вице-адмирала. На второй день после смерти Екатерины светлейший стал полным адмиралом.

Отец семейства не оставил без внимания и своих детей. Сын Александр был возведен в обер-камергеры, а некоторое время спустя, за безвестные заслуги награжден орденом Андрея Первозванного. Он же 5 февраля 1727 г. был пожа­лован орденом св. Екатерины. Александр Александрович был единственным мужчиной, отмеченным в это время чисто дам­ским орденом (30). Старшая дочь Мария, невеста царя, навесила орден св. Екатерины, а грудь младшей дочери Александры стал украшать орден св. Александра. Не забытой осталась и сестра супруги — Варвара Михайловна, тоже награжденная орденом св. Александра.

Наибольшим вниманием и заботой была окружена, разу­меется, невеста царя. Штат двора ее предусматривал 115 че­ловек, а сумма на его содержание — 34 тыс. руб. в год, в том числе на стол 12 тыс. и на платье — 5 тыс. Вторая половина ассигнований предназначалась на жалованье придворным чи­пам — гофмейстеру, камергеру, камер-фрейлинам, штатс-фрейлинам и прочим, а также обслуживающему персоналу, включавшему лакеев, гайдуков, пажей, певчих, поваров, ко­нюхов, гребцов и т. д. Весь пышный штат возглавляла Вар­вара Михайловна Арсеньева. Теплое местечко обер-гофмей-стерины, предназначавшееся для нее, должно было приносить ей 2 тыс. руб. в год (31).

Архивные источники оставили нам следы забот светлей­шего о прославлении своей фамилии. Для этого был состав­лен список лиц, имена которых должны быть помещены в «генеральном календаре» на 1728 год. Наряду с членами царского семейства (дочерьми Петра I и его брата Иоанна) список включал всех Меншиковых — супружескую чету и их детей: Марию, Александра и Александру (32).

Самого Александра Даниловича и его деяния предпола­галось увековечить в грандиозном труде о его жизни и дея­тельности. Уже был составлен своеобразный план будущего сочинения из 65 пунктов, для освещения которых надлежало собирать необходимый материал. Составителю этих пунктов многое было известно из биографии Меншикова, и это из­вестное для точности надлежало подтвердить соответствующи­ми документами. Например, автор плана был осведомлен о том, что князь имел в своем управлении Олонецкие заводы с 1704 г., но он интересовался, «есть ли на оное грамота от его величества данная его светлости, которую, ежели есть, можно вкратце внесть в гисторию». Точно так же надо было затребовать «чертежи и описания палат, церквей, колоколь­ней, заводов, оранжерей, мельниц в С.-Питербурхе, в Москве, в Оранибурху, от его светлости построенных». Предполага­лось иметь обстоятельное описание «всем маетностям его светлости в России, в Украине, в Польше и Германии»,

Несколько пунктов относилось к предку князя, причем они сформулированы в виде вопросов, относящихся отнюдь не к далекому прошлому. Составителя плана интересовало: «Родитель его светлости в котором году умре?» или: «Был ли родитель его светлости во время взятия Азова и Кизикермена?»

Множество пунктов плана носили престижный характер. Текст биографии должен был в полной мере удовлетворить и княжескую спесь и честолюбие светлейшего. Отсюда огром­ное внимание описанию различного рода торжественных це­ремоний с участием князя, упоминание о наградах царя и других коронованных особ, описания встреч с ними, о пере­писке с королями и т. д.

Последующие события помешали полному осуществлению Замысла, Продержись князь у власти год-другой, историки юлагали бы любопытным источником. Впрочем, первый вариант сочинения был готов при жизни князя, и журнал «Сын отечества» опубликовал его в первых шести номерах 1848 г. под витиеватым и громоздким взыванием, характер­ным для произведений этого жанра тех времен: «Заслуги и подвиги его высококняжеской светлости князя Александра Даниловича Мевшикова с основанным на подлинных доку» меатах описанием всего достопримечательного, что во всеми­лостивейшему повелению его императорского величества Петра Великого и всеьресветдейшей императрицы Екатерины было совершено под управлением и начальством его светлости при дворе и в армии, равно как и во всем Российском государ­стве». Перевод с немецкого.

Из примечания редактора следует, что сочинение было завершено в 1726 г. и автором его, согласно преданию, являл­ся А. И. Остерман. Редактор считал зто предание вероятным, «потому что сочинитель, очевидно, был посвящен в государ­ственные тайны описываемого им времени».

Заявление редактора, как и его высокая оценка опубли­кованной рукописи, вызывает возражения. На сочинении ле­жит печать незавершенности, что, разумеется, намного сни­жает его ценность как источника. Заголовок предусматривал описание «заслуг и подвигов» Меншикова как при Петре, так и при Екатерине I. Однако текст обрывается на смерти Петра. Последняя фраза сочинения звучит так: «Тело императора князь приказал положить на парадный одр и распоряжался приготовлениями к погребению, которое последовало 8 марта», Другим свидетельством незавершенности сочинения сле­дует признать отсутствие в нем упоминаний об участии Меншикова в военных операциях, описание которых способство­вало бы прославлению князя: осады Нарвы в 1704 г., осады Риги в 1710 г. и др.

Законченным сочинение нельзя считать еще и потому, что большинство вопросов или пунктов, требовавших сбора до­полнительных сведений, так и остались без ответов. Состави­тель текста, например, никак не отреагировал ва вопрос: «При погребениях Лефорта, Гордона и Шеина, также и патриарха Адриана какие были знатные церемонии?» В сочинении от­сутствует описание перевозки судов из Ладоги в Шлиссель­бург «через земляной путь», сведения о промышленных пред­приятиях, принадлежавших Меншикову, о триумфальных арках и многое другое.

Нельзя разделить и восторга редактора относительно его оценок сочинения. По своему идейному содержанию оно относится к числу апологетических произведений, безмерно превозносивших заслуги Меншикова. В иконописном портрете князя нет ни единой негативной черты, Даже хорошо извест­ные современникам факты казнокрадства Меншикова под пером панегириста выглядят неподтвержденными наветами. Так, привлечение князя к ответственности за подряды через подставных лиц автор объяснял кознями Кикина, который «старался оспорить у него первое место царского любимца… Но он (Кикин.— Н. П.) сам вскоре попал в ту яму, которую выкопал для других». Анонимный автор умолчал о причаст­ности к подрядным махинациям самого Меншикова и о взыскании с него крупного штрафа. Фактически умолчал он и о Почепском деле. Читая нижеприведенную туманную фразу, можно лишь догадываться, что речь идет именно о нем. «Едва только окончился упомянутый процесс против царевича и его приверженцев, как сам князь Меншиков по наущению своих врагов подвергся неприятностям, которые, впрочем, преодолел, оправдавшись блестящим образом во всех доно­сах». Эти доносы следовали от недругов, которые, как писал аноним, «давно уже смотрели завистливыми глазами на вы­сокое значение, преимущества, силу и богатство князя».

В сочинении встречаются и грубые ошибки. Сообщается, например, о поездке царя в мае 1699 г. в Азов для подав­ления вспыхнувшего там стрелецкого мятежа. Между тем, источники не зарегистрировали ни мятежа стрельцов, якобы вступивших в предательские связи с татарами, ни поездки в Азов Петра.

Вряд ли Остерман, если бы он был автором «Заслуг и подвигов», писал, что царь указом 17 марта 1714 г. «учредил фискалов и так называемых прибыльщиков», в то время как в действительности фискалы были введены указом 5 марта 1711 г. Не соответствует истине и утверждение, что Менши­ков во главе 700 человек пленил под Переволочной 15 тыс. шведов. К таким же сомнительным можно отнести и заявле­ние автора, что в конце октября 1714 г. царь «впал в столь опасную болезнь, что сделал духовное завещание и готовился уже к кончине» (33).

Прославляя собственную персону и заботясь о благопо­лучии семьи, Меншиков не забывал и людей, хотя и не нахо­дившихся с ним в родственных связях, но являвшихся, как ему казалось, преданными слугами. Внешне оно так, видимо, и выглядело. Каждого облагодетельствованного можно было почти ежедневно встретить в княжеском дворце. Они зани­мали если не ключевые, то весьма важные посты в военном, гражданском ведомствах. Генерал-лейтенант и гвардии майор Преображенского полка Дмитриев-Мамонов был произведен в подполковники этого полка; комендант столичного города бригадир Фонминцын, навещавший княжеские хоромы столь часто, что превратился в их принадлежность, стал генерал-майором; вице-адмиралы Сиверс, Змаевич и Гордон были произведены в адмиралы.

Все эти действия были единовременными и не требовали больших усилий. Зато уйму хлопот доставляла главная цель — подвести дочь к брачному венцу. Чтобы достичь этой цели, надобно было не спускать глаз с Петра, зорко следить эа его поведением, держать его при себе. Так и поступает Меншиков. С Петром он проводил многие часы: вместе с ним садился за обеденный стол, частенько навещал своих детей, чего с ним раньше не случалось. В обществе княжеских от­прысков часто находился и Петр.

После похорон Екатерины (16 мая) развлечения для им­ператора становятся разнообразнее. Меншиков везет его то на конюшенный двор для осмотра лошадей, то на Галерный двор, где производился спуск судов, наконец, совершает развлекательные поездки по городу.

23 мая двенадцатилетний Петр прибыл к Меншикову про­сить руки его шестнадцатилетней дочери Марии. Накануне, 22 мая, светлейший имел беседу с церковными иерархами. Предметом разговора было обсуждение церемонии помолвки, Ее совершил в торжественной обстановке Феофан Прокопович. После молебствия в присутствии членов Верховного тай­ного совета, Сената и Синода, а также генералитета и ино­странных послов играла музыка, били в литавры, поздравляли помолвленных и будущего тестя. Светлейший находился на полпути к тому, чтобы обуздать власть.

Как ни бдительно опекал Меншиков своего будущего зятя, все же существовали опасения, что жених мог оказаться под нежелательным влиянием. Светлейший предусмотрел и эту опасность, он принимает правильное в своих интересах реше­ние изолировать Петра от окружающих.

На следующий же день после помолвки Меншиков вместе с семьей, невестой и женихом отправился в Петергоф. И здесь, как и в столице, он не жалел ни времени, ни сил, чтобы находиться при императоре. Светлейший не увлекался охотой, но ради большой цели можно было пойти и на маленькие жертвы — вместе с Петром он несколько раз ездил на псовую охоту,

Ничем не рисковал Меншиков и тогда, когда отправлялся в свою загородную резиденцию Ораниенбаум или в Крон­штадт для осмотра работ, так как будущий зять не оставался без надзора — в его обществе находились либо невеста, либо Дарья Михайловна, либо княжеский сын.

10 июня Меншиков возвратился в столицу, а на следую­щий день туда прибыл и Петр. Жил он во дворце Меншикова.

До сих пор Александру Даниловичу ветер дул в спину, и он не испытывал ни малейших затруднений в осуществле­нии своих планов. Весть о том, что он близок к положению тестя и регента малолетнего царя, стала достоянием европей­ских дворов. Он уже получил поздравления от Штатов Гол­ландии, брауншвейг-волфтенбительского князя Августа Виль­гельма, австрийского канцлера Шенборна и даже от самого императора Карла VI (34). Но тут случилось то, чего никто не мог предусмотреть и что в конечном счете сыграло роковую роль,— светлейший занемог.

Признаки болезни князь обнаружил еще 19 июня — в этот день он принимал лекарства и ему пускали кровь. Надеялся преодолеть болезнь посещением мыльни, но она ему нисколь­ко не помогла, наоборот, ухудшила самочувствие. С 22 июня он уже не выходил из дому, хотя еще не придерживался по­стельного режима. Его навещали наряду с повседневными посетителями также члены Верховного тайного совета: Ап­раксин, Головкин, Голицын, Остерман. Он вел деловые раз­говоры, крепил письма. Но консилиум врачей, состоявшийся 26 июня, запретил больному заниматься делами, и число ви­зитеров значительно поубавилось.

Состояние больного дало современникам повод ожидать близкой кончины князя. Лефорт доносил в Дрезден 15 июля! «Кроме харканья кровью, сильно ослабляющего Меншикова, с ним бывает каждодневная лихорадка, заставлявшая за него бояться. Припадки этой лихорадки были так сильны, парк-сизмы повторялись так часто, что она перешла в постоянную, В ночь с девятого на десятое число с ним случился такой сильный припадок, что думали о его близкой смерти» (35).

У самого Меншикова тоже было мало надежд на выздо­ровление. Чувство овладевшей им обреченности четко просле­живается в документах, составляемых обычно заблаговремен­но или в дни, когда смерть властно стучится в дверь.

Среди предсмертных документов — несколько обращений Меншикова к лицам, которым он вручал судьбу семьи, на благожелательность и помощь коих он рассчитывал, кого он просил «оставших после меня сирых жену мою, и детей, и дом мой содержать в своей милостивой протекции и во всем призирать» (36). Фамилии в проектах обращений не названы, но совершенно очевидно, что если письмо адресовано «господину вице-канцлеру, тайному действительному советнику», то име­ется в виду Остерман, «генерал-адмирал» — не кто иной, как Апраксин, «канцлер» — это Головкин, а «сиятельный князь» — Дмитрий Голицын. Короче, письма предназначались членам Верховного тайного совета. Среди них, кажется, наибольшую надежду на заступничество внушал князь Голицын. В письме к нему есть фраза, отсутствующая в прочих текстах: «А я домашним своим приказал, чтоб во всем поступали с ведома и изволения вашего сиятельства», Обратите внимание, что среди будущих покровителей семьи значился Остерман.

Проект духовной в соответствии с указом Петра I о едино­наследии объявлял единственным наследником движимого и недвижимого имущества сына Александра, которому пору­чено было «во всю жизнь» опекать сестер. Однако до совер­шеннолетия сына содержание дома вручалось Дарье Михай­ловне и ее сестре Варваре Михайловне. Упоминание послед­ней в духовной — еще одно свидетельство громадной роли свояченицы в семье князя. Отец требовал от сына, чтобы тот «обучался с великим прилежанием вначале страху божию, потом принадлежащим наукам и всем честным поступкам» (37). Из предсмертных сочинений князя наиболее интересны два варианта его обращения к царю. Это своего рода испо­ведь, в которой размышления о будущем страны и ее монар­ха сочетались с приземленными рассуждениями о будущем своей семьи.

Царь, ныне пребывающий «не в совершенных еще летех», в будущем может прославить себя подвигами, достойными памяти деда. Путь к этому лежит «как чрез учение и настав­ление, так и чрез покощь верных советников».

Меншикову было хорошо известно пристрастие молодого царя к праздности. Отсюда просьба: «Извольте как в учении, так и в забавах и в езде себя кротко и тихо содержать и сие все умеренно содержать».

Кого же прочил князь в наставники царя, без совета ко­торых он не должен что-либо предпринимать? На первое место поставлен «барон Остерман», а уже после него — безы­мянные «господа министры».

В последнем пункте обращения князь просил царя в па­мять о своих прежних заслугах «содержать в вашей милости оставшую по мне мою супругу». Но главная просьба касалась дочери Марии: «милостивым быть к вашей обрученной невесте» и «в подобное время вступить с нею в законное супру­жество» (38).

Не надо быть провидцем, чтобы угадать судьбу помолвки после смерти князя. Саксонского посла Лефорта невозможно заподозрить в проницательности, а его донесения — в глубо­ком содержании. Тем не менее он на основе слухов, ходивших при дворе, предрекал развитие событий: «Когда Меншиков умрет, помолвка утратит силу и дочь перестанет быть невестой» (39). Поведение зятя во время болезни Меншикова давало основание для подобного умозаключения.

В первые дни недомогания Петр вместе с сестрой Натальей более или менее часто навещал больного, но в дальнейшем визитов становилось все меньше и меньше. Брат и сестра посетили Меншикова 25, 27 и 29 июня. Затем наступил длительный перерыв. Очередные визиты были нанесены с периодичностью в три дня — 9, 12 и 15 июля. Характерно, что 20 июля к Меншикову пожаловала Наталья Алексеевна уже без брата. Следующая встреча императора с князем со­стоялась 29 июля, когда самочувствие светлейшего улучши­лось настолько, что ему было разрешено выезжать из дома. Вечером этого дня он вместе с Петром участвовал в церемо­нии открытия моста через Неву. Они проехали по нему в карете.

В пять недель, когда Меншиков практически был лишен возможности контролировать поведение будущего зятя, со­вершилось то, чего он так опасался,— юнец освободился от его опеки, чтобы оказаться под влиянием Долгоруких, дейст­виями которых ловко руководил Остерман.

Раньше Петр был неразлучен с Меншиковым. После выздоровления князя он избегал с ним встреч, и если они все же состоялись, то были кратковременными или носили пуб­личный характер. Так, аудиенция светлейшего 30 июля про­должалась лишь четверть часа, следующие две встречи со­стоялись 14 августа: одна длилась час, а другая 15 минут. Непродолжительный разговор произошел 17 августа. К этому надобно прибавить еще две встречи, одна из которых состоя­лась во время литургии и поэтому, видимо, не сопровожда­лась разговорами, а другая — 9 августа во время осмотра итальянского дома, подаренного Петром невесте. Не подле­жало сомнению, что между князем и императором наступило охлаждение, что последний избегал свидания с невестой и тяготился опекой будущего тестя. Кстати, упоминавшийся выше Лефорт доносил: «Петр II совсем не любит свою невесту» (40).

Не заметить всего этого Меншиков не мог. Если даже допустить, что сам он ничего не подозревал о грозившей беде, то у него было немало прихлебателей, готовых донести до его ушей молву, носившуюся среди придворных. Что же од делает, какие меры предпринимает, чтобы предупредить пол­ный разрыв и обезопасить себя от расправы недругов?

Что случилось с Меншиковым, почему ему отказал здравый смысл, которым он был щедро награжден природой? Как сталось, что сильная и решительная личность расслабилась до неузнаваемости?