Санкт-петербургский губернатор

Пребывание Меншикова в Померании свидетельствует о том, что князь чувствовал себя куда увереннее на поде брани, чем за столом переговоров, где ему было трудновато ориенти­роваться в хитросплетениях и интригах союзников, с лег­костью необычайной отказывавшихся от только что достигну­тых соглашений и проявлявших завидную изобретательность в изыскании поводов для проволочек. Опыт показал, что ак­тивность союзников при дележе трофеев и пленных во много крат превосходила их активность на театре военных действий. Донесения князя царю полны жалоб на коварство и неблаго­дарность саксонцев и особенно датчан. То он сообщал Петру, что не находит «никакого способу, чем бы наших алиртов... склонить» к выполнению обязательств, то извещал царя, что «с дацкой стороны против учиненного о тамошних действах договору во всем солгали».

Известно, что жалобами, даже самыми справедливыми, войны не выиграть, равно как и не добиться большей спло­ченности в стане союзников. Совершенно очевидно, что князю недоставало изворотливости и дипломатической ловкости — Здесь он уступал своим западноевропейским коллегам, с ко­торыми ему доводилось иметь дело.

При изложении биографии Меншикова после его возвра­щения в Россию принято обращать преимущественное вни­мание на негативные стороны его жизни. Историографиче­скую традицию объяснить нетрудно: в деятельности Менши­кова началась малоэффектная, будничная работа в качестве губернатора столичной губернии, сенатора, президента Во­енной коллегии. Разумеется, Калишская победа, штурм Ба­турина, как и прочие военные успехи, т. е. события скоро­течные, в которые вложена энергия многих лет тяжкого тру­да, не идут в сравнение с повседневными, едва заметными по результатам действиями, особенно, если их рассматривать два с половиной века спустя.

Биографы обычно оперируют более выигрышными сведе­ниями о казнокрадстве светлейшего. Это тоже объяснимо, ибо следственные дела Меншикова находятся на поверхности, они общеизвестны, и то время как его административная деятель­ность еще ждет своего изучения и в распоряжении авторов находятся лишь отрывочные и в значительной мере случай­ные данные. О том, что эта повседневная деятельность Меншикова была полезной и Петр нуждался в услугах князя, сви­детельствует хотя бы их переписка.

После изгнания шведов из Померании наступает новый этап Северной войны. Теперь театр военных действий пере­местился с суши на море. Правда, русские войска продолжали действовать и на суше, вытесняя шведов из Финляндии, но было очевидно, что без установления господства на море ко­ренная территория Швеции сохраняла неуязвимость. Именно поэтому Петр принимает решительные меры к созданию соб­ственного флота, укомплектованного крупными кораблями.

Срочная надобность в таких кораблях вынудила царя по­купать их за границей. Но это был мало надежный источник пополнения флота: покупные корабли обходились дорого, к тому же они, по образному выражению Петра, «достойны Звания приемышей, ибо подлинно отстоят от наших кораблей, как отцу приемыш от роднова, ибо гораздо малы пред наши­ми и тупы на парусах», т. е. имели медленный ход. Отсюда вытекали заботы о расширении отечественного корабле­строения.

Другая, не менее важная задача состояла в комплектова­нии флота личным составом, обеспечении его продовольст­вием и иными запасами. В продовольствии нуждалась и ар­мия, действовавшая в Финляндии. При доставке дубового леса из Среднего Поволжья, как и при доставке в новую столицу огромного количества хлеба, круп и мяса из Орловщины и Поволжья, приходилось преодолевать немалые трудности — единственный водный путь того времени, связывавший Пе­тербург с центром страны, имел ограниченную пропускную способность. Частые штормы на Ладожском озере тоже ли­митировали прибытие грузов в новую столицу. Требовалось немало изобретательности и энергии, чтобы максимально использовать короткий период навигации для заготовки впрок как продовольствия, так и строительных материалов.

Обе задачи относились, выражаясь современным языком, к разряду тыловых, но обе являлись ключевыми, поскольку от их решения зависели будущие успехи или неудачи.

В то время как Петр в мае 1714 г. отправился с флотом в море, Меншиков, тяжело болевший, остался в Петербурге. Ему царь оставляет инструкцию с перечнем первоочередных дел. Меншикова он наделил полномочиями главного смотри­теля при постройке кораблей. А так как на Адмиралтейской верфи работа приостановилась из-за отсутствия корабельного леса, то Меншикову была поручена заготовка и доставка бре­вен в Петербург и на остров Котлин. На него же возлагались работы по добыче камня для сооружения гавани на этом острове и по благоустройству парка в Петербурге.

Петр распрощался с князем 9 мая, а на следующий день отправил ему письмо, единственное назначение которого со­стояло, кажется, лишь в том, чтобы своим вниманием поднять настроение больного Данилыча. Царь напоминал, что семь лет назад оба они в этот день были награждены орденами Андрея Первозванного.

В ответе Меншиков сообщил, что кризис миновал: «От болезни имею немалую свободу и в прошедшую ночь спал изрядно, токмо еще зело безсилен» (1).

Доставке леса Петр придавал огромное значение и посто­янно напоминал князю, чтобы тот не упустил время: «Для бога имейте старание, хотя ведаю, что и сам сего не забудешь, однако не писать не могу о сем». Но в июньских ответах Мен-шикова утешительные известия перемежались с огорчитель­ными. То он сообщал о прибытии «сюды только шести суден» с дубовым и прочим лесом, то три дня спустя радовался, что «прилучившимся способным ветром» пригнало 1,5 тыс. бре­вен, то через пару дней докладывал о более значительных поступлениях: «Корабельный лес сюда, слава богу, почасту приходит».

Петра настораживали донесения светлейшего, и он, не скрывая своих опасений относительно возможности иметь в Петербурге 100 тыс. бревен, торопил князя: «Которое дело меня зело печалит, прошу вас для бога, чтоб как-нибудь о том промыслить... ибо ежели не поспеют — много пользы пропа­дет в будущий год». Меншиков и сам старался изо всех сил, принимал срочные меры. В Ладогу он отправил вице-губерна­тора Корсакова, «которому ведено во всякой мере во отправ­лении того лесу трудиться». Ему стало известно, что река Тверца обмелела и там без движения стоят суда с лесом. Туда он тоже посылает нарочных с повелением «во всякой мере стараться те суды спроваживать» (2).

В августе Меншиков уже окреп и трудился в полную силу, развивает присущую ему энергию, проявляет инициативу. Петру он доносил: «В строении кораблей во всякой возмож­ности поспешаем», «корабельное строение отправляется со всяким усердным прилежанием» (3).

Обеспечение провиантом корпуса, действовавшего в Фин­ляндии, Петр поручил Сенату, но, видимо, не полагаясь на его расторопность, дублировал это поручение и Меншикову: «Однакож и вы в том вспомогайте», Но Меншиков уже знал о затруднениях финляндского корпуса и проявил инициативу еще до получения письма наря.: Петру он ответил 14 августа! «Провианту, о котором я еще до письма вашего ведая во оном там нужду, за три недели начал стараться оного к вам от­правлять» (4). Меншиков тут же вошел в конфликт с сенатора­ми, обвинил их в «косности» и действовал через их голову, но дело сделал и уже в августе отправил 23 тыс. четвер­тей муки.

Кроме перечисленных поручений, он выполнял множество других и как губернатор, и как фельдмаршал, и как доверец-ное лицо царя: организовал обучение «молодых робят» изго­товлению кожи новым способом, снарядил полк для осады Нейшлота, занимался расквартированием и снабжением ар­мии, вернувшейся из Померании, и т. д. Находил он и время, чтобы навестить царскую семью и сообщить Петру, что там все благополучно: «Имел я щастие быть в дому вашем и вкупе с домашними вашими веселиться» или «Дети ваши обретаются в добром здравии, у которых я почасту бы­ваю» (5).

Одно из поручений князь выполнял с особенным удо­вольствием. 27 июля 1714 г. русский флот под командова­нием Петра одержал знаменитую победу у мыса Гангут, Петр поручает князю изготовить на Троицкой площади «хотя ма­лые какие триумфальные ворота из дерев и протчаго» (6). Мен­шиков знает, что чем пышнее будет организована встреча победителей, тем больше будет доволен царь. Однако возмож­ности у князя ограничены, и он предупреждает царя, что встречу, подобно той, что была в Москве по случаю Полтав­ской виктории, организовать нельзя «за оскудением мастеро­вых, однако ж по возможности управляемся». Он велел, что­бы на Адмиралтейской стороне к прибытию победителей «все, улицы были вычищены, и кто какие имеет картины или шпа­леры, выставливали б на улицу перед своими домами и прочие всякие украшения чинили» (7). Более всех старался укра­сить свой дворец сам светлейший. Нидерландский резидент де-Би, подробно описавший торжества по поводу Гангутской победы, сообщает, что после официальной части Меншиков пригласил «иностранных министров сесть в свою шлюпку и отвез их в свой дворец, где над водой устроена была вели­колепная триумфальная арка, драпированная дорогими ков­рами» (8). Полчаса спустя туда прибыл и царь. Началось пир­шество с участием плененных во время сражения морских офицеров во главе с контрадмиралом Эреншильдом.

Отправляясь в 1716 г. за границу, Петр в январе оставил Меншикову инструкцию, в которой поручал князю благоустройство столицы, чистку каналов вокруг Адмиралтейства, строительство дорог к Петербургу и Волхову, укрепление и выравнивание берега Невы, чтобы по нему удобно было тя­нуть суда, сооружение жилья для мастеровых, устройство фонтанов в Летнем саду. Но главная обязанность князя состояла в том, чтобы стеречь Кронштадт от возможного напа­дения шведского флота: «Паче всего надлежит доброе око иметь на Котлин остров, и как гавань, так и новую работу к Кроншлоту, тож и прочее укрепление учинить» (9).

Круг обязанностей Меншикова не ограничивался выпол­нением пунктов инструкции. Три месяца начавшегося 1716 г. он провел в Ревеле, где руководил сооружением гавани для стоянки военных кораблей. Сначала дело не клеилось. Пред­полагалось, что море от гавани будет отделено сваями. Но вот незадача: в январе наступила небывалая оттепель, по улицам Ревеля текли ручьи, а недостаточно толстый лед стал настолько рыхлым, что работать на нем было опасно. Вскоре и его унесло в море. «И ежели б я сам тут не был,— доносил светлейший царю 23 января,— никому б в том не поверил для того, что оной лед был толщиною в три четверти аршина, а пронесло в 5 или 6 часов» (10). Наконец, стали бить сваи, но и здесь строителей постигла неудача: бревна, вбитые в дно на три сажени, «выскакивали вон» подобно пробкам. При­шлось избрать новое место для гавани и перейти к новому способу ее устройства: вместо свай на дно опускали огромные ящики, наполненные камнями.

Неспокойно жилось Меншикову в Ревеле и по другой причине: в январе из столицы пришло известие о серьезной болезни Дарьи Михайловны. Как помочь супруге? Медицин­ские познания князя позволяли ему от всех болезней реко­мендовать единственное лекарство, нам уже известное,— «всегда веселость иметь». Не полагаясь на всесилие «весе­лости», светлейший прибегает к более действенному средству лечения супруги — он обратился за советом к какому-то ме­дицинскому светилу в Вене, отправил больной полученное «дохтурское мнение» и просьбу неукоснительно соблюдать предписания. Заочная консультация, однако, не понадоби­лась — ко времени ее получения супруга пришла «в прежнее здравие» (11).

Между тем строительство гавани по новому способу спо­рилось, и Меншиков то и дело сообщал царю приятные но­вости о ходе работ. Наконец 21 марта 1716 г. он отправил царю донесение: «Положенная на меня здесь гаванная работа и цытадели, хотя с превеликими неусыпными трудами, как при сем приложенной априс (чертеж.— Н. П.) пространно под нумерами оказует, отправляется, благодарить бога, из­рядно» (12). Осталось опустить несколько ящиков, с чем, как полагал Меншиков, успешно справятся и без него. Сам он отправился в Петербург, чтобы не упустить летнего времени для строительства в новой столице, летней резиденции царя в Петергофе и на Котлине острове. Гаванью в Ревеле Мен­шиков остался настолько доволен, что не без хвастовства пи­сал Петру, что она и ему, царю, покажется «угодной», если он ее увидит.

Петру, однако, не довелось осмотреть гавань в том виде, в каком она находилась к концу апреля. Сооружение не вы­держало испытания на прочность во время необычайной силы шторма, разразившегося у Ревеля 9 и 10 ноября 1716 г. Семи из 30 кораблей, стоявших на приколе у ящиков, были нане­сены повреждения, а два буря разбила в щепы. Разбитыми оказались к часть ящиков с камнями. Извещая об этом Петра, Меншиков утешал его историческим примером: испанский король, получив известие о гибели во время бури 300 кораб­лей, снаряженных против голландцев, будто бы изрек: «Я от­правил оный флот против неприятеля, а не против бога и элементу (случая.—Н. П.)». Царя исторический пример не утешил. Кабинет-секретарь Алексей Васильевич Макаров даже не рискнул показать ему письмо Меншикова ни в день его получения, ни на следующий день, ибо полагал, что «его царскому величеству не без печали будет» (13). В ответе Петр не скрыл огорчения случившимся и считал виновником поте­ри кораблей не бога и случай, а небрежение: «Что при Ре­веле учинилось, зело сожалею, а паче о том, для чего так нужное дело, а не крепко сделано и ящики полны не насы­паны (как сам пишешь), ибо крайнее б бедство было, еже­ли б флот пропал». Петр закончил письмо словами, свиде­тельствующими о его лучшей, чем Меншикова, осведомлен­ности об изречении испанского короля: «А что пишете пример слово короля испанского, то правда, только вы позабыли написать конец его речи, что «имею еще другой флот в сун­дуках»* (14). Меншиков понял, что ссылаться на бога и «элемент» уже не было резона, и вину возложил на адмирала Сиверса; он ограничился прикреплением кораблей к ящикам, а их надлежало, кроме того, поставить и на якоря. Ящики, даже если бы они были наполнены доверху камнями, не могли «от такой силы устоять»,— писал князь царю. Но и после этого князь не обрел покоя и опасался, что Петр при первой же возможности пожелает сам выяснить причины катастро­фы. Один из доброхотов светлейшего, узнав, что царь при возвращении из-за границы, возможно, заглянет в Ревель, дал практический совет князю: «Не изволите ль господину генерал-майору Фандельдину отписать, чтоб он не инако до­носил, как к вашей светлости писал», т. е. чтобы Фандельдин твердо придерживался версии, ранее изложенной Петру (15), Успокоение к Александру Даниловичу пришло лишь после получения письма Петра Павловича Шафирова, отправленно­го из Амстердама 21 декабря 1716 г. о бедствии в Ревеле: «Сего дня его величеству исподволь донесено, в чем не без печали, однакож умеренно и изволит о строении вновь по­порченного писать сам к вашей светлости» (16).

Кто бы ни был виновником катастрофы, ее последствия надлежало устранять, и мы вновь во второй половине января 1717 г. встречаем Меншикова в Ревеле. Перед отъездом туда из Петербурга он известил царя о цели поездки: «Только при себе осную все, что потребно, и, управя там все, что надле­жит, паки сюда поеду». Действительно, в Ревеле князь про­вел только неделю, оставил надзирателям инструкции и вер­нулся в столицу. Учитывая опыт, было решено наполнять ящики камнями доверху, а сами ящики укрепить «бы­ками» (17).

Другая, еще более важная забота Меншикова состояла в подготовке флота для совместных действий с датской и английской эскадрами против Швеции. Именно он в отсутствие Петра и адмирала Апраксина стал главным распоряди­телем при отправке кораблей в море, а также при постройке галер и транспортных судов. Его донесения царю в летние месяцы 1716 г. содержат множество разнообразных сведений о сделанном: «В нынешнюю кампанию будет у нас здесь го­товых 20 галер», «ныне заложил вновь 20 галер», «приго­товлением в отпуск кораблей всеми мерами стараемся», «по­ложено сделать 300 сеймов (мелких судов.— Н. П.)». Несом­ненную радость Петру доставляли сообщения князя о закладке им линейных кораблей.

В поле зрения светлейшего находились строительные ра­боты в столице, Петергофе и на Котлине острове. В июле 1716 г. Меншиков доносил царю о завершении строительства канала в Петергофе, о посадке в его парке свыше 25 тыс. деревьев, о сооружении «большой залы» в Монплезире, исправлении гавани. В самом Петербурге полным ходом шло сооружение канала вокруг Адмиралтейства, подходило к кон­цу строительство первой очереди госпиталя, возводилась ко­локольня Петропавловского собора. В Кронштадте было сдано в эксплуатацию 48 складских помещений — «магазейнов».

Петр был доволен распорядительностью князя: «За те (работы.— Н. П.) вам благодарствуем»,—отвечал царь из Копенгагена в сентябре 1716 г. на донесение о сооружении амбаров, магазинов, пороховых погребов и прочих зданий.

Подходило к завершению строительство дворцов и шлюзов в Петергофе. В столице начали возводить постоялые дворы и пороховые погреба.

Наступил 1722 год. Царь отправился сначала в Москву, а затем в Астрахань, чтобы оттуда вместе с армией двинуть­ся в Каспийский поход. Надзор за всем, что происходило в столичном городе и его окрестностях, царь в свое отсут­ствие, как и всегда, поручил Меншикову. Перед нами его отчет о том, что делалось в Петербурге, Кронштадте, Петер­гофе, какие меры он принимал, чтобы в срок выполнить строительные работы: на Котлине острове «канал строитца», там же сооружались «магазейны», жилые палаты и дом для царя. Заканчивалось изготовление огромных ящиков. Когда они, наполненные камнями, будут опущены в воду, то «как гавани, так и Кроншлоту великая будет оборона».

Столица и ее окрестности, как видим, продолжали нахо­диться в строительных лесах. То там, то здесь недоставало работников, леса, кирпича, железа. Все нити управления грандиозным делом сходились в канцелярии губернатора, где Меншиков распоряжался, проверял, советовал, надзирал: к строительству шлюзов на невских порогах он велел при­влечь Черниговский полк, на строительство постоялых дво­ров — батальон Лефортовского полка, Адмиралтейства — Нев­ский полк и т. д.(18)

Помимо забот государственных, требовавших присутствия князя в столице, у него была еще одна обязанность, в те вре­мена считавшаяся едва ли не самой важной,— попечение о царевиче Петре Петровиче и царских дочерях Анне и Ели­завете. Когда царская чета покидала столицу, ответственность за здоровье ее детей перекладывалась на плечи Меншикова. В 1716 г. во время пребывания князя в Ревеле в столичном дворце возник переполох — заболела кормилица двухлетнего царевича. Это обстоятельство ускорило возвращение Алек­сандра Даниловича в столицу.

В каждом письме, отправленном царю и особенно царице, находившимся в 1716—1717 гг. в заграничном путешествии, Александр Данилович посвящал несколько строк описанию здоровья царских отпрысков. Иногда он неуклюже шутил, иногда переходил на сентиментальный тон: царевич «изволит употреблять экзерцицию салдацкую, чего ради караульные бомбардирской роты салдаты непрестанно в большой палате пред его высочеством оную экзерцицшо отправляют. Речи же его: папа, мама, салдат». А вот другой намек, что сын пошел в отца: царевич «изволит более забавлятца прежнего охотою отеческою, а именно барабанным боем» (19).

Весной 1717 г. обе царевны, Анна и Елизавета, заболели оспой. Болезнь протекала в легкой форме и не оставила сле­дов на лице, но вызвала у супругов волнение. Меншиков их утешал, заявляя, что у Елизаветы осталось «на личике пят­нышек с пять», которые должны сойти, а у Анны болезнь внезапно прекратилась (20).

Петр, как и в предшествующие годы, передает некоторые свои распоряжения Сенату через Меншикова. То он велит ему объявить сенаторам, чтобы те прислали «солдатский ниж­ний мундир, ибо он здесь гораздо дорог», то поручает пере­дать сенаторам, чтобы они занимались достройкой тех кораб­лей, которые находятся в наибольшей готовности.

Даже судя по письменным представлениям Сенату, Мен­шиков не очень щадил самолюбие высших чиновников и разговаривал с ними в повелительном тоне. Он упрекал сена­торов в небрежении к выполнению его предложения об укомп­лектовании штатов Адмиралтейства корабельными плотни­ками. «Того ради,— писал князь,— принужден о том паки чрез сие напомянуть, чтоб о том, не упуская времени, изво­лили надлежащее учинить решение». Сенат своевременно не выдал деньги Адмиралтейству, Меншиков не просит, а тре­бует: «Того ради принужден я чрез сие о том паки подтвер­ждать» (21).

Отношения между царем и Меншиковым и между Мен-шиковым и Сенатом, видимо, дали повод голландскому рези­денту де-Би донести своему правительству 28 сентября 1716 г.: «Здесь ходят слухи, что... прислано князю Меншикову пол­номочие на управление всеми государственными делами в отсутствие его царского величества. Если только все это правда, то вероятно все будет скоро обнародовано и послу­жит доказательством, что царь совершенно одобряет действия князя Меншикова и вместе с тем недоволен распоряжениями своего Сената» (22).

Слухи, попавшие в текст донесения де-Би, не подтверди­лись — указа, о котором он писал, обнародовано не было, но само появление слухов отражало еще не утраченное доверие царя к фавориту. Особенная близость между ними наступила в месяцы, когда велось следствие по делу царевича Алексея.

Царевич Алексей, сын Петра от первого брака, по складу характера и по убеждениям был полной противоположностью отцу. Безвольный и пассивный, он стоял в стороне от забот, полностью поглощавших неуемную энергию царя, не жалев­шего ни сил, ни «живота своего» для претворения грандиоз­ных преобразовательных планов. Более того, к обновлению страны Алексей относился враждебно, намереваясь после вступления на престол повернуть Россию вспять: отказаться от приобретений в Прибалтике, забросить флот, отменить все новшества, приблизить к себе поборников старины.

Современник оставил нам характеристику 24-летнего ца­ревича: «Он был хорошего роста, лицо имел смуглое, черные волосы и глаза, серьезный вид и грубый голос... Он постоянно окружен был гурьбою разнузданных, невежественных свя­щенников и тех ничтожных персон дурных свойств, в общест­ве которых он постоянно ратовал против упразднения отцом своих старых привычек и говаривал, что он тотчас по вступ­лению во власть правительственную Россию вернет к преж­нему. Он грозил одновременно и открыто всех любимцев отца искоренить. Это делал он так часто и так неосторожно, что это не могло быть не донесено царю...

Удивительно, что царевич никогда не появлялся в офи­циальных собраниях, когда все знатные присутствовали на празднествах по случаю рождения, побед, спуска кораблей и ждали царя. Чтобы избежать таких собраний, царевич либо принимал лекарства, или отворял себе кровь и постоянно извинялся, что по нездоровью не мог присутствовать, причем повсеместно знали, что он напивался в самом дурном общест­ве и предприятия отца своего постоянно осуждал» (23).

В 1715 г. царь предложил сыну либо отречься от престола и удалиться в монашескую келью, либо активно участвовать во всех своих начинаниях. Царевич притворно согласился уйти в монастырь, но когда в следующем году отец, будучи в Дании, вызвал его к себе для участия в десантных опера­циях против Швеции, он воспользовался этим вызовом, чтобы бежать в Австрию и добиваться трона с иностранной помощью.

Усилиями дипломата Петра Толстого и гвардейского капитана Александра Румянцева царевич-беглец был возвращен в Россик. Зимой 1717 г. Петр, царица Екатерина и двор прибыли в Москву, чтобы оформить отречение царевича от пре­стола, а Меншиков остался в Петербурге. Во время первого же свидания отца с сыном 3 февраля 1718 г. царевич назвал своих сообщников, советовавших ему бежать за границу.

Расследование дела Петр взял в свои руки. Курьеры царя мчались в Петербург один за другим. «Майн фринт,— как и в прежние времена обращался царь к Меншикову.— При при­езде сын мой объявил, что ведали и советовали ему в том побеге Александр Кикин и человек его Иван Афанасьев, чего ради возьми их тотчас за крепкий караул и вели оковать».; Несколько часов спустя курьер отправился с новым предпи­санием: сковать надо было старшего Ивана Афанасьева, «а не хуже, чтоб и всех людей (Кикина.— Н. П.) подержать, хотя и не ковать» (24).

6 февраля Петру стало известно, что его слуга Баклановский, узнав о том, что царевич назвал своих сообщников еще во время первого свидания, т. е. 3 февраля, отправил в Пе­тербург гонца, чтобы тот предупредил Кикина об опасности. Правда, шансов спастись у Кикина было мало, так как Петр заподозрил его в причастности к бегству сына и, уезжая в Москву, велел Меншикову, «чтоб на него око имели и сте­регли».

Царский курьер преодолел расстояние между двумя сто­лицами за трое суток и вручил Меншикову указ об аресте Кикина и Афанасьева в 11 час. вечера. Гонцу Баклановского все же удалось его упредить. Кикин, извещенный о событиях в Москве, растерялся. Что делать? Бежать, но куда? В пол­ночь, в спальном халате отправился за советом к брату Ивану. Здесь он и был схвачен Меншиковым. В гарнизонной книге 6 февраля записано: «И того ж числа наложены на них цепи с стульями и на ноги железо».

Случай с Баклановским дал повод Петру повелеть Мен­шикову, чтобы тот «ни для каких дел партикулярных ни за какие деньги» не давал почтовых лошадей. Только две под­писи в подорожных имели силу: самого царя и Меншикова.; Получив указ, Меншиков тут же отправил распоряжение ко­мендантам Выборга, Шлиссельбурга, Корелы и Нарвы, чтобы пропускать курьеров только с подорожными «за моею рукою и печатью», а на почтовые станы, обслуживавшие путь из Петербурга в Москву, послал гонца с предписанием никому не выдавать лошадей.

И еще одно предписание, полученное Меншиковым: Кикина и Афанасьева ведено пытать «вискою одною», а кнутом не бить. Тут же объяснение причин «милосердия» — «чтоб до­рогою не занемогли».

«Дело сие зело множитца»,— писал Петр Меншикову. Чис­ло лиц, причастных к «воровской компании», как называл царь сообщников царевича, увеличивалось с каждым днем. Светлейший получает указы заключить под стражу сибирско­го царевича Василия, сенатора Михаила Самарина, брата пер­вой супруги Петра Авраамия Лопухина, брата адмирала Ап­раксина Петра Матвеевича, генерал-лейтенанта князя Васи­лия Владимировича Долгорукова и множество менее знатных персон: канцелярских чиновников, слуг царевича Алексея, родственников первой жены царя (25).

Усердие Меншикова в следствии — выше всяких похвал. Скованных заключенных он партиями отправляет в Москву. Некоторых из них он допрашивает сам. С особенным рвением светлейший брал под стражу князя Долгорукова, того самого генерал-лейтенанта, который возглавлял комиссию по рассле­дованию его собственных обвинений в казнокрадстве.

Взаимную вражду Меншикова и рода Долгоруковых от­метил саксонский посланник Лосе еще в 1715 г. Князя он назвал «злейшим врагом» этой аристократической фамилии. Посол далее писал о возраставшем влиянии Василия Влади­мировича Долгорукого на Петра: «Царь берет его с собою на все маленькие увеселения и не может быть без него ни одного дня» (26). Теперь Долгорукову предстояло совершить пу­тешествие в Москву «в ножных железах».

Напряжение в Москве, где следствием руководил сам царь, и в Петербурге, оставленном на попечение Меншикова, до­стигло высшего накала: никто из вельмож не знал, кто еще будет оговорен царевичем в дополнение к 50 человекам, взя­тым под стражу, у кого оборвется карьера, кому придется рас­плачиваться не только пожитками, но и «животом». Состоя­ние неуверенности и страха, царившее в кругу вельмож, легко улавливается в их письмах тех дней.

В феврале — марте 1718 г. Меншиков вел оживленнную переписку с Екатериной, Толстым, Ягужинским, адмиралом Апраксиным, кабинет-секретарем Макаровым. Регулярно он получал и ответы от них. Читая письма, можно подумать, что корреспонденты либо стояли в стороне от драматических со­бытий, либо ни в Москве, ни в Петербурге не происходило ничего заслуживающего внимания. Меншиков отправлял стан­дартные послания с извещением, что в Петербурге «при помощи божий все благополучно», и просьбой «содержать вас в любительной своей корреспонденции» (27). Корреспонденты в «любк дельных» ответах, вторя Меншикову, тоже умалчивали о самом важном и волнующем. Видимо, единственная цель посланий состояла в том, чтобы извещать друг друга, что каждый из них находится пока еще вне подозрений.

Впрочем, изредка в письмах все же проскальзывала кое-какая информация, если не прямо, то косвенно отражавшая происходившее. Так, Екатерина в письме от 4 февраля из­вещала Меншикова, что царевич Алексей «прибыл сюда (т. е. в Москву.— Н, П.) вчерашнего числа». Но зато в сле­дующем послании, отправленном в разгар розыска — 11 мар­та—о следствии ни слова. Царица сочла возможным лишь предупредить князя о намерении Петра вскоре вернуться в Петербург, «ежели еще что не задержит».

В письмах к Екатерине Меншиков тоже уклонялся за­трагивать существо дела. Лишь однажды он, полагая, что из­мена царского сына и кровавое следствие вызовут у Петра нежелательные эмоции, «слезно» умолял Екатерину отвра­щать супруга «от приключившейся печали», которая может вызвать тяжелые последствия «его величеству здравию». Но крайняя необходимость вынуждала пренебрегать осторож­ностью. В одном из писем к Толстому Меншиков не ограни­чился сакраментальной фразой, что «здесь при помощи божий все благополучно», и решил выяснить у корреспондента вол­новавший его вопрос: «Послал я к царскому величеству Ивана Кикина допрос. А что по оному его величество изволил учи­нить — известия не имею. Того для прошу ваше превосходи­тельство о том меня уведомить». Толстой предпочел отмол­чаться.

Исключение составляют письма братьев Апраксиных. Пет­ру Матвеевичу удалось отвести предъявленные обвинения, и он, оказавшись на свободе, с разрешения царя отправил к Меншикову курьера с посланием, описывавшим свои злоклю­чения: он был доставлен в Москву и «во узах» в 6 час. утра оказался в застенках Тайной канцелярии в Преображенском. Там, продолжал Апраксин, и была установлена «моя правда и невинность». История, однако, имела продолжение, о кото­ром Петр Матвеевич рассказывает в цидуле, приложенной к письму: «Брата моего Федора Матвеевича от такой великой о мне печали застал еле жива» (28). Сам Федор Матвеевич тоже иувестил Меншикова о своей болезни, причем сделал это весь­ма эмоционально. Кстати, письмо адмирала дает ключ к объ­яснению причин, вынуждавших корреспондентов избегать острой темы: «О здешних обстоятельствах вашей светлости вер­но донесть оставляю, ибо в том перу верить не могу и себя нахожу в немалых печалях, о чем вашей светлости уже из­вестно» (29).

Розыск в Москве был завершен к середине марта. Глав­ного подстрекателя бегства царевича, Александра Кикина, некогда любимца царя, а затем попавшего в немилость из-за казнокрадства, министры приговорили к смерти. После коле­сования его отрубленную голову воздели на кол. Ивана Афа­насьевича Большого тоже казнили. Самой мучительной каз­ни был подвергнут Степан Глебов, признавшийся в блудном сожительстве с первой супругой царя,— его посадили на кол. Закончили жизнь на эшафоте еще несколько человек. Часть обвиняемых была оправдана, среди них сенатор Самарин. Основная же масса привлеченных к розыску подверглась су­ровым наказаниям: ссылке на каторгу и на галеры, отрезанию языка, пострижению в монахини, отправлению в отдаленные деревни.

Сравнительно легкое наказание понес и князь Василий Владимирович Долгорукий. Поначалу он отклонил все обви­нения, и в частности самое главное. Во время розыска у него спросили, советовал ли он царевичу давать «хоть тысячу» письменных обещаний об отречении от престола. «Улита едет, коли то (когда-то.— Н. П.) будет»,— будто бы утешал он царевича. Долгорукий ответил отрицательно. Позже он при­нес повинную: «Как взят я из С-Петербурга нечаянно и по­везен в Москву окован, от чего был в великой десперации (т. е. страхе.— Н. П.) и безпамятстве, и привезен в Преображенское, и отдан под крепкий арест и потом приведен на Ге­неральный двор пред царское величество, и был в том же страхе; и в то время, как спрашивай я против письма царе­вича пред царским величеством, ответствовал в страхе; видя слова, написанные на меня царевичем, приняты за великую противность, и в то время, боясь розыску, о тех словах не сказал» (30).

Князь Василий Владимирович был лишен чинов и отправ­лен в ссылку в Соль Камскую. Быть может на эту меру нака­зания повлияла челобитная царю Якова Федоровича Долгору­кова. Старейшего представителя рода вынудила обратиться к царю забота о репутации всей фамилии, ибо по его пред­ставлениям, восходившим к стародавним традициям, «порок одного злодея винного привязывается и к невинным срод­никам». Яков Долгорукий напомнил Петру о жертвах, поне­сенных представителями фамилии во время стрелецкого мятежа 1682 г., писал о безоговорочной поддержке царя в его борьбе с Софьей в 1689 г. «Вижу ныне сродников моих, впадших в некоторое погрешение: аще дела их подлинно не ведаю, однако то ведаю, что никогда они ни в каких злохитрых умыслах не были...». Единственная вина «сродников» могла состоять в «дерзновенных словах», произнесенных, впрочем, без «умысла злого» (31).

Причастность Долгоруких к делу царевича Алексея, как и само дело, может быть и не заслуживала бы столь подроб­ного изложения, если бы нам не было известно влияние этих событий на последующую жизнь Меншикова. Мы видели, что еще задолго до начала следствия отношения между аристокра­тическим родом Долгоруких и Меншиковым не отличались миролюбием. Теперь враждебность усугубилась еще более. Это надобно запомнить, ибо судьбе было угодно, чтобы Меншиков столкнулся с Долгоруким еще раз девять лет спустя. 18 марта 1718 г, царь выехал в Петербург. Туда же были отправлены царевич Алексей и некоторые из подследственных. Розыск вступил в завершающую стадию. Ценные, компроме­тирующие царевича показания дала его любовница Евфро-синья, неотлучно находившаяся при нем во время полуторагодового пребывания за границей. Роды задержали ее за ру­бежом, и она вернулась в Петербург только в апреле. Ее сви­детельства изобличили царевича в намерении добиваться трона, опираясь на иноземные штыки. Став изменником, он сделался и лжецом, скрыв от следствия свои предательские планы.

В июне царевич был заключен в Петропавловскую крепость. Его стали пытать как заурядного колодника, в иные дни даже по дважды. В застенке присутствовали царь, Меншиков, Апраксин, Головкин, Шафиров, Яков Долгорукий и др. По­следняя из семи пыток, которым подвергся царевич, начиная с 14 июня, была произведена 26 июня, когда пытаемый, ви­димо, не выдержав истязаний, умер. В записной книге Петербугской гарнизонной канцелярии в этот день была сделана следующая лаконичная запись: «Того же числа по полудни в 6 часу, будучи под караулом в Трубецком роскате в гвар-низоне, царевич Алексей Петрович преставился» (32).

Возможно, что царевич погиб насильственной смертью, ибо царь, естественно, не мог желать, чтобы казнь соверша­лась публично, при стечении народа. Ведь на эшафоте дол­жен был находиться собственный сын, к тому же не обычный преступник, а отпрыск помазанника божьего на земле.

Версия об удушении царевича со всеми подробностями была изложена в письме Александра Румянцева к своему приятелю, ходившем в многочисленных списках во второй четверти XIX в. Подлинника письма никто никогда не видел, а наличие в списках множества несуразностей дало основа­ние историкам считать их подделкой, вышедшей из славяно­фильских кругов, не скрывавших своей враждебности к Петру и его преобразованиям. Таким образом, категорически не от­вергая версию о насильственной смерти царевича, надобно отрицать подлинность ее описания, якобы принадлежавшего перу Румянцева, вместе с Толстым уговорившего царевича вернуться в Россию.

Драматическая развязка в жизни царевича была неми­нуема. Министры, сенаторы, военные и гражданские чины в количестве 127 человек. 24 июня 1718 г. «единогласно и без всякого прекословия согласились и приговорили, что он, ца­ревич Алексей, за вышеобъявленные все вины своз и преступ­ления, глазные против государя и отца своего, яко сын и под­данный его величества, достоин смерти». Список лиц, под­писавших царевичу смертный приговор, возглавил Меншиков. За ним следуют подписи адмирала Апраксина, канцлера Го­ловкина, тайного советника Толстого, подканцлера Шафирова и др. Среди подписавших приговор четвертым значился Яков Федорович Долгорукий. Выводя свою фамилию непо­слушным пером, вряд ли он это делал без «прекословия» и руководствовался убеждением, а не страхом.

Вслед за окончанием дела царевича Алексея у Меншикова начались обычные будни. Проследить, как они текли, помогает нам любопытный источник под названием «Повседневная записка делам князя Меншикова» (33) — своего рода дневник, в котором секретари ежедневно регистрировали не столько сами «дела», сколько перемещения князя, его встречи с царем, вельможами, посещения учреждений, переезды и т. д. И все же по дневнику можно судить о том, как Ментиков распоряжался своим временем.

На первый взгляд может показаться, что служебная дея­тельность Меншикова отнимала у него крайне мало времени. Не совсем так. Чтобы убедиться в этом, сравним распорядок дня Меншикова с распорядком дня вельможи XIX в. Если бы, например, Алексей Александрович Каренин, каждая минута жизни которого, по словам Л. Н. Толстого, «была занята и распределена», не являлся, подобно Меншикову, в присутст­вие неделями, то его бы уволили со службы. Не мог себе по­зволить вольготно распределять часы отдыха и занятий Петр Александрович Валуев — не литературный герой, а реальный министр внутренних дел России 60—70-х годов прошлого столетия. Между тем Меншиков в течение 1719 г. присутст­вовал в Военной коллегии, первым президентом (единствен­ная коллегия с двумя президентами) которой он являлся, всего 62 раза, в Сенате — 16 раз, по одному разу он заглянул в Адмиралтейскую, Иностранную и Юстиц-коллегию, причем перечисленные учреждения он навещал на два, максимум че­тыре часа, а иногда и на 30 минут.

Читатель вправе заподозрить причину столь редких при­ездов на службу в злоупотреблении Меншикова положением фаворита, но в данном случае он впадет в ошибку. Доста­точно беглого обзора законодательства тех времен, чтобы убедиться в том, что светлейший не слишком отступал от принятых норм. В указе президентам коллегий от 2 октября 1718 г. Петр, отметив, что они «зело лениво съежжаютца для врученного им дела», потребовал от них присутствия в учреждениях два раза в неделю: во вторник и четверг (34). Правда, два года спустя Генеральный регламент предписывал членам коллегии являться на работу ежедневно, за исключе­нием воскресных и праздничных дней, но рабочее время ог­раничивалось лишь пятью часами. К тому же Генеральный регламент имел в виду сложившуюся коллегиальную систему, в то время как в 1719 г. она переживала период становления.

Сенаторы в те годы тоже не сидели в Сенате ежедневно. Указы предписывали им присутствовать в учреждении от двух до трех дней в неделю, а если не было надобности, то даже один день. Ежедневная явка на службу была обязатель­ной только для дежурного сенатора, сменявшегося ежеме­сячно.

Надобно также учесть, что три месяца 1719 г. Меншиков находился за пределами столицы. Самая продолжительная отлучка была связана с поездкой на месяц на Парциальные воды — курорт, расположенный в 50 километрах от Петроза­водска. Остальные вояжи были кратковременными: в течение года он шесть раз побывал в Кронштадте, несколько раз на­вещал свою летнюю резиденцию в Ораниенбауме, ездил в Петергоф и Екатерингоф, а в октябре отправился в Шлиссель­бург на традиционные празднества по случаю овладения этой крепостью в 1702 г. Наконец, в 1719 г. Меншиков свыше месяца болел и, естественно; не покидал своего дворца. Этими обстоятельствами и объясняется, что время, когда он зачастил в Военную коллегию, падает на два зимних месяца — январь и декабрь, в течение которых он был там 27 раз.

Возникают тогда вопросы: где, как и когда вельможа ре­шал уйму возникавших вопросов по управлению губернией, столичным городом и Военной коллегией? Как он успевал выполнять еще и сугубо частные поручения Петра? Попыта­емся извлечь ответы на эти вопросы, правда далеко не исчер­пывающие, из «Повседневных записок».

Вставал Меншиков, как правило, в пятом либо в шестом часу, реже — в четвертом или в седьмом. На часы от про­буждения до полудня падала самая интенсивная часть рабоче­го дня. Светлейший сразу же, как лаконично повествуют «Пов­седневные записки», занимался «слушанием дел». Под «де­лами» подразумевались доклады служителей Домовной или Походной канцелярии, которым он давал распоряжения по управлению своим дворцом и многочисленными вотчинами, или доклады подчиненных по службе. Последующие часы он проводил в обществе Петра, нередко приезжавшего к нему домой, либо в царской резиденции, а также в Военной кол­легии и Сенате, и за осмотром работ. Этого рода занятия завершались к полудню, реже — к часу дня. Меншиков са­дился за стол, чаще всего у себя дома около 11—12 час., но иногда трапеза происходила у царя, у генерал-адмирала Ап­раксина, обер-серваера (главного кораблестроителя) Голови­на, генерал-полицеймейстера Девиера и других лиц. В одино­честве Меншиков садился за стол редко. Обычно с ним сидела мужская компания из сановников и подчиненных. Характер­ная деталь, свидетельствующая о том, что эмансипация жен­щины, настойчиво внедряемая царем через ассамблеи, еще не проникла в семью князя, в принципе не чуравшегося новшеств: за обеденным столом не сидели ни супруга, ни дети даже в том случае, если «его светлость изволили кушать» без гостей.

После трапезы — визиты к вельможам, прием вельмож, участие в различных церемониях вместе с царем и «господами министрами», деловые и праздные разговоры, перемежав­шиеся с игрой в шахматы и карты. Между 10 и 11 час. вечера, после ужина, сразу же отправлялся спать. В распорядке дня немало времени отводилось присутствию на богослужениях — заутрене, литургии, всенощной.

Среди царских поручений Меншикову был и присмотр за четырехлетним царевичем Петром Петровичем*, когда царь с супругой в январе — марте 1719 г. находились на Мар-циальных водах. Меншиков ежедневно проводил в его об­ществе один-два часа.

Меншиков участвовал и в публичных развлечениях. К ним прежде всего относились ассамблеи. Они устраивались, судя по записям, без определенной периодичности. Первая ассамб­лея в 1719 г. была проведена у генерала Вейде в воскресенье 18 января, следующая — в четверг 22 января у князя Дмитрия Михайловича Голицына, затем — в воскресенье 25 января у князя Долгорукого, через день — у князя Черкасского, а еще через день, в среду 29 января — у Ивана Стрешнева. В феврале было лишь две ассамблеи, а в марте — одна, затем наступил длительный перерыв, и проведение четырех ассамб­лей с участием Меншикова зарегистрировано только в декабре.

Другой вид развлечений был связан с вылазками всепьянейшего собора. На рождественских праздниках 1719 г. сла­вили у князя-папы Батурлина и архиигуменьи Ржевской (25 декабря), у канцлера Головкина (26 декабря), у князя Алексея Черкасского (28 декабря). Празднества завершились 30 декабря — соборян в этот день принимал Меншиков. «Повседневные записки» отметили и необычное развлечение, правда единственное в году: 22 марта царская чета, минист­ры и Меншиков смотрели «комедию». В действительности это была не комедия, а цирковое представление с участием си­лача и какой-то дамы, танцевавшей на натянутом канате (35).

Распорядок в рабочие дни недели существенно не отли­чался от воскресных и праздничных. В четверг 1 января 1719 г, Меншиков встал в пятом часу и после всенощной
отправился поздравить с новым годом Петра, с которым вел «о разных делех разговоры». От царя поехал в Военную кол­легию, куда вскоре прибыл и Петр. Затем — литургия и вновь Военная коллегия. В восьмом часу начался фейерверк и еще одна встреча с царем. В десятом часу Меншиков прибыл до­мой и лег спать. В воскресенье 1 ноября Меншиков тоже встал в пятом часу и, отслужив всенощную, отправился в Военную
коллегию, оттуда на литургию в Троицкий собор, где при­сутствовала царская чета. Позавтракав у царя, он поехал на свадьбу своего служителя. Возвратился домой в десятом часу и после ужина — сон.

Встречались, однако, дни, когда Ментиков почти пол­ностью отключался от служебных забот. Время с 8 по 16 мая он провел в Ораниенбауме. Здесь он посвятил себя хлопотам по благоустройству загородной резиденции — прогуливался в «огороде», т. е, в парке, наблюдал за сооружением фонтана, ездил по близлежащим угодьям, осматривал работы. Впрочем, и сюда по служебным делам к нему приезжали должностные лица: шаутбейнахт Сивере, бригадир Порошиц и др,,

Дважды в 1719 г, Меншиков оказался в необычной для него обстановке: первый раз — во время продолжительной болезни, второй — во время пребывания его на Марциаль-ных водах.

Симптомы недомогания появились в начале февраля, но князь крепился и не прекращал привычных занятий. 3 фев­раля он встал, как и всегда, в шестом часу и отправился в Сенат, оттуда в Военную коллегию. На следующий день мы вновь видим его за пределами покоев — в Иностранной кол­легии. Но уже 5 февраля не Меншиков отправляется в при­сутствие, а к нему во дворец прибывают Толстой, Вейде, иностранные послы, министры и президенты. Они вели ка­кие-то «довольные разговоры». В последующие дни светлей­шему не сиделось дома. Затем следует короткая запись от 11 февраля: «Ради обдержимой болезни из покоев выходить не изволили». В дальнейшем Меншиков не берегся: он то си­дел дома, то выезжал для осмотра работ в Адмиралтейство, в Военную коллегию и Сенат.

20 февраля болезнь наконец одолела светлейшего и при­ковала его к постели на месяц. Но и во время болезни он не прекращал работы. Дневниковые записи пестрят фразой: «довольно дел отправлял». Его часто навещали — одни как больного, другие, чтобы получить распоряжения. Не подле­жит сомнению, что генералы Вейде, Брюс и Гинтер 26 фев­раля приезжали к нему по делам Военной коллегии. Деловой визит нанесли также генерал-майор Голицын и генерал-по­лицеймейстер Девиер. Их приезд «Повседневная записка» отметила так: «и по разговорах кушали, а его светлость ради болезни лежал подле кушанья; по разговорех разъехались» (36).

3 марта из Марциальных вод возвратился Петр и в тот же день навестил больного. В «Повседневной записке» читаем: царь «по обычной церемонии, разсуждая о болезни его свет­лости, изволил объявить о неслыханном действии Марциаль­ных вод» (37). Петр, любивший врачевать, предписал фавориту отправиться на Марциальные воды. В представлении медиков того времени эти воды способны были поставить на ноги любого больного, в том числе и князя с больными легкими.;

Меншиков поднялся с постели к 21 марта, а в июле при­спело время выполнять царское повеление. Это принудитель­ное лечение, надо полагать, вызвало в семье князя тревогу. Следы сомнений в целительных свойствах воды видны в том, что «курортник» в течение недели ехал в сопровождении всей семьи, и она оставила его одного в Александровском монастыре только 18 июля.

Князь прибыл на курорт 26 июля. Здесь он встретил по­добных себе больных, маявшихся на водах по повелению царя: царицу Прасковью Федоровну, генерал-адмирала Апраксина, Григория Скорнякова-Писарева, архимандрита Феодосия, князя Трубецкого. Вынужденное безделье тяготило светлей­шего, и он не знал, как распорядиться уймой свободного времени: по привычке вставал он в пятом часу, бродил по ок­рестностям, заглядывал в кузницу, почти ежедневно навещал пристань, где ему мастерили лодку, ходил в гости к царице и Апраксину.

Курс лечения продолжался 10 дней. В первый день князь одним приемом выпил семь стаканов воды. В дальнейшем ко­личество выпитых стаканов увеличилось и 30 июля достигло 14. Прием воды в последующие пять дней происходил по убывающей и к концу лечения, к 4 августу, норма достигла исходной величины — семи стаканов. С Марциальными водами он расстался без сожаления и, кажется, не оценил их це­лебных свойств. Во всяком случае, у нас нет данных о по­вторном посещении им первого в России курорта.

Сопоставляя рабочий день Меншикова с рабочим днем министра Валуева, нетрудно заметить, что, несмотря на то, что деятельность одного от деятельности другого была отде­лена полутора веками, в структуре этого дня было много общего. Меншиков находился у истоков формирования бюро­кратического аппарата абсолютизма, Валуев — в годы его расцвета. За это время усложнилась бюрократическая маши­на, изменились вкусы, формы общения и отдыха. Валуев, разумеется, не поднимался с постели в пятом часу, его не­сомненно бы шокировало участие в выходках всепьянейшего собора, он не довольствовался бы единственным в году посе­щением театра. Значительно больше времени он отдавал Заседаниям в Сенате, Комитете министров, Совете министров и в прочих комитетах и департаментах, число которых пре­вышало двузначную цифру. Прозаседав в одном из них, он спешил сесть в карету, чтобы мчаться в другой. Впрочем, случалось, что он много дней подряд не выходил из дома, сочиняя очередной доклад «на высочайшее имя». И тем не менее Валуева и Меншикова объединяло то, что оба они вершили дела не столько в стенах учреждений, сколько за их пределами — во время докладов царю и разговоров с ним, во время завтраков и обедов у членов царской фамилии, при­ватных бесед с другими вельможами, во время придворных церемоний и т. д. Закулисная, незримая деятельность вельможи, как бы органически вплетавшаяся в круг его служеб­ных обязанностей,— едва ли не самая существенная особен­ность абсолютистского режима.