Quot;Пробуждение от догматического сна"

В этом параграфе надо выяснить, что произошло с кантовской философией в период с 1770 по 1772 год. В письме своему ученику и респонденту диссертации 1770 года М.Герцу от 21 февраля 1772 года Кант ставит вопросы, которые в рамках диссертации были бы просто невозможны. "Каким образом, - пишет здесь Кант - мой рассудок должен совершенно a priori сам образовывать себе понятия о предметах, которым необходимо должны соответствовать вещи, как может он установить реальные принципы их возможности, которым должен в точности соответствовать опыт и которые от опыта, однако, не зависят"? (8: 489). Из приведенного высказывания Канта следует, что рассудок способен и должен создавать априорные предписания предметам опыта, которым опыт не может не соответствовать. Между тем, согласно диссертации 1770 года, "принципы сообразности", которые только и могут служить примером подобных априорных предписаний рассудка, не обладают принудительной силой для опыта и его предметов. В противном случае они представляли бы собой априорные познания феноменов, возможность которых отрицалась Кантом. Какие же причины вызвали изменение кантовской позиции, произошедшее, ориентировочно, в 1771 году?

Информация о событиях 1771 года может быть почерпнута из "Пролегомен", а также некоторых писем и черновиков Канта. Так, в письме к И.Бернулли от 16 ноября 1781 года Кант сообщает: "В 1770 [году], посредством определенных разграничительных меток, я смог совершенно отличить чувственную [сторону] нашего познания от интеллектуальной... Однако, теперь <т.е. как следует из текста письма, вскоре после написания диссертации 1770 года> вопрос об источнике интеллектуальной [составляющей] нашего познания создал для меня новую и непредвиденную (unvorhergesehene) трудность" (Х: 259-260).

Получается, что позиция Канта периода диссертации имела некоторый изъян, состоявший в неудовлетворительном объяснении источника интеллектуальной, или рассудочной, составляющей "нашего познания" т.е. рассудочных понятий. Но в чем конкретно заключался этот изъян?

В письме к Герцу тоже идет речь об упущении, обнаруженном Кантом в диссертации: "Я заметил, что мне не хватает еще кое-чего существенного, что я в своих долгих метафизических исследованиях, точно также как и другие, упустил из виду и что в действительности составляет ключ ко всей тайне метафизики" (2: 487). Однако "упущение" из письма к Герцу, на первый взгляд, никак не связано с вопросом об источнике рассудочных понятий, а скорее имеет отношение к проблеме соответствия предметов и чистых понятий рассудка. По словам Канта, вопрос, "обойденный молчанием" в диссертации, в общей форме выглядит так: "как... возможно относящееся к предмету представление без воздействия этого предмета" (там же).

Вообще, не совсем понятно, какого рода трудность может возникнуть в вопросе о происхождении понятий рассудка?

Развернутый ответ на эти вопросы (что довольно неожиданно) может быть обнаружен в "Пролегоменах", точнее, в автобиографической части этого произведения, посвященной влиянию на Канта юмовской философии. По поводу влияния Юма Кант пишет: "Я охотно признаю, что напоминание (Erinnerung) Дэвида Юма было именно тем, что много лет назад впервые прервало мой догматический сон и придало моим исследованиям в области спекулятивной философии совершенно другое направление" (IV: 260; 4: 11).

Сопоставление автобиографических высказываний Канта из "Пролегомен" и текста письма к Герцу позволяет сделать вывод о том, что "пробуждение от догматического сна" произошло незадолго до создания этого письма, и что "упущение", составляющее "ключ ко всей тайне метафизики" из письма к Герцу, "непредвиденная трудность" из письма к Бернулли и "пробуждение от догматического сна" из "Пролегомен" обозначают одно и то же событие. Рассмотрим решающий аргумент.

Из письма к Герцу мы узнаем, что после того, как Кант осознал важность объяснения возможности необходимого соответствия чистых понятий рассудка и предметов, он приступил к целой серии исследований, часть из которых к февралю 1772 года была еще не завершена (2: 490). Но об одном, уже, по-видимому, полностью доведенным до конца, Кант рассказывает Герцу. Речь идет о систематизации чистых понятий разума, или рассудка, проведенной согласно принципам (2: 489). Между тем, судя по тексту "Пролегомен", именно систематизация категорий была первой кантовской реакцией на аргументы Юма, пробудившие Канта от "догматического сна" (4: 11-12). Поскольку из письма к Герцу становится ясно, что систематизация чистых понятий рассудка должна была ликвидировать упущения, обнаруженные Кантом в диссертации 1770 года, и так как систематизация же категорий была ответом на аргументы Юма, выведшие Канта из "догматического сна", то можно заключить, что "упущения", о которых говорит Кант в письме к Герцу, были замечены им при "непосредственном участии" Юма. С другой стороны, в "Пролегоменах" Кант дает понять, что юмовские аргументы напрямую затрагивали вопрос о происхождении рассудочных понятий (4: 10). Все это и означает, что "непредвиденная трудность" из письма к Бернулли, связанная с проблемой происхождения понятий рассудка, "упущение" из письма к Герцу и "пробуждение от догматического сна" действительно отсылают к одному и тому же событию, произошедшему, вероятнее всего, во второй половине 1771 года (4).

Для выяснения деталей этого события достаточно обратиться к описанию юмовских аргументов, инициировавших "пробуждение от догматического сна". Это описание тоже находится в "Пролегоменах". Экспликация юмовских аргументов позволит выявить причины, приведшие к радикальному изменению кантовской философии в начале семидесятых годов, в частности, к возникновению проблематики трансцендентальной дедукции категорий.

План ближайших рассмотрений таков. После реконструкции юмовских аргументов, представленных в "Пролегоменах", ее корректность будет проверена эффективностью проведенного с ее помощью разбора некоторых неясных мест из письма к Герцу. Устранение неясностей будет критерием правильности предложенного истолкования. Наконец, будет показано, что аргументы, приписываемые Кантом в "Пролегоменах" Юму, действительно исходили от него. Займемся этими проблемами по порядку.

Согласно "Пролегоменам", "Юм отталкивался главным образом от... понятия связи причины и действия (Wirkung)" и "потребовал от разума, необоснованно утверждающего, будто он породил это понятие в своем лоне, ответить, по какому праву он мыслит себе, что нечто может быть таким, что благодаря его полаганию необходимо должно полагаться еще что-то другое". Юм "неопровержимо доказал, что для разума совершенно невозможно такую связь мыслить a priori и из понятий, так как эта связь содержит в себе необходимость, а между тем нельзя понять, каким образом от того, что нечто имеется, необходимо должно также быть нечто другое". Отсюда Юм сделал заключение, что "разум совершенно обманывает себя этим понятием и ошибочно принимает его за свое собственное детище, тогда как оно есть не что иное, как незаконнорожденное дитя (Bastard) воображения", "оплодотворенного опытом". Получается, что "разум совершенно не способен даже вообще мыслить подобные связи (так как в этом случае его понятия были бы просто вымыслами (Erdichtungen)), и что все его якобы a priori существующие познания суть не что иное, как обычные опыты, но неправильно обозначенные" (4: 8-9).

Приведенные цитации позволяют набросать примерную схему юмовских аргументов, оказавших столь существенное влияние на Канта. Во-первых, внимание Юма было сосредоточено на проблеме причинности. Во-вторых, Юм предпринял попытку доказать, что это понятие не может принадлежать разуму или рассудку, но возникает как незаконный продукт опыта и воображения. Мы видим, таким образом, некоторый аргумент, приводящий к заключению о нерассудочном происхождении понятия причинности. При этом надо отметить два обстоятельства. С одной стороны, очевидно, что именно вывод Юма о нерассудочном происхождении понятия причины представлял опасность для Канта и стал предметом его будущих исследований: "Вопрос был не в том, правильно ли понятие причинности, пригодно ли оно и необходимо ли для всего познания природы: в этом Юм никогда не сомневался; вопрос был в том, мыслится ли a priori это понятие разумом и имеет ли оно, таким образом, независимую от всякого опыта внутреннюю истинность... вот насчет чего Юм ожидал разъяснения. Ведь речь шла лишь о происхождении этого понятия, а не о необходимости его применения" (4: 10).

С другой стороны, к заключению о том, что понятие причинности является продуктом воображения, Юма привела некоторая аргументация, и встает вопрос об оценке ее Кантом. Будь она для него заведомо ошибочной, вывод, сделанный Юмом на ее основании, не таил бы в себе никакой угрозы для кантовской философии и не рассматривался бы Кантом столь серьезно. Верно, однако, и обратное: если бы юмовские аргументы были, по мнению Канта, безупречными, он не смог бы заявить об "опрометчивости" и "неверности" юмовских заключений (4: 9), а также и о том, что он "отнюдь не последовал за <Юмом> в его выводах" (4: 11). Из всего этого следует, что аргументация Юма рассматривалась Кантом как частично верная, или верная при каких-то условиях. Об этих условиях речь впереди, сейчас же обратимся к самим аргументам и продумаем их структуру.

Судя по кантовским замечаниям из "Пролегомен", ядром аргументации Юма было утверждение, что разум не имеет никаких оснований допускать возможность необходимой связи между двумя событиями, т.е. возможность причинной связи между ними (4: 8-9). В самом деле, действие представляется как событие, необходимо следующее за отличным от него событием, причиной. Но любые два события могут быть помыслены отделенными друг от друга, и поэтому непонятно, как разум может мыслить их необходимо связанными. Все это дало Юму основание заключить, что понятие о причинной связи не может быть введено a priori (4: 9). Здесь надо сделать важное уточнение: если бы даже разум и был способен представлять подобные связи, то, поясняет Кант, они были бы "просто вымыслами" (там же). Из этого следует, что юмовские аргументы касаются не столько возможности абстрактно помыслить причинную связь между событиями, сколько доказательства возможности существования необходимо связанных событий. Если так, то аргументация Юма приобретает следующий вид: поскольку разум a priori не способен доказать возможность существования каузальных связей, понятие причины не принадлежит разуму. Далее, ясно, что доказательство возможности в данном случае может быть осуществлено только через доказательство действительности хотя бы некоторых причинных связей - иначе оно оставалось бы в рамках "вымысла". Однако поскольку оно должно быть априорным доказательством (это вытекает из самого существа проблемы), и так как для разума a priori одно событие ничем не отличается от другого, то доказательство действительного существования каузальных связей тождественно доказательству основоположения о причинности - "каждое событие имеет причину" (меньшего не дано!). Теперь аргументация Юма выглядит так: поскольку разум не способен a priori доказать основоположение о причинности, понятие причины возникает из опыта.

Проведенное уточнение структуры юмовской аргументации представляется вполне оправданным. Дело в том, что в первом издании "Критики чистого разума", вышедшем на два года раньше "Пролегомен", Кант, впервые заговаривая о влиянии Юма на свою философию, делает акцент именно на анализе Юмом основоположения о причинности (А 760, 765-767 / В 788, 793-794) и последовавшем из этого анализа выводе о нерассудочном характере данного принципа (А 766-767 / В 794-795). Вопрос же о происхождении основоположений и аналогичный вопрос о происхождении понятий для Канта тесно связаны друг с другом. И в 1770, и в 1781 году он считает, что понятия отвлечены "от присущих уму законов" (2: 289), формулировками которых являются как раз основоположения (см. XVII: 346).

Два варианта кантовского видения аргументов Юма не противоречат друг другу и могут быть сведены к единому прообразу: 1) общее положение, или большая посылка - если невозможно a priori доказать основоположение о причинности, то понятие причины возникает из опыта, 2) меньшая посылка невозможно доказать основоположение о причинности и 3) заключение - понятие причины есть продукт опыта и воображения.

Уже отмечалось, что Кант ни полностью соглашался с данным аргументом, ни полностью его отвергал. Сейчас можно конкретизировать эти выводы. Ввиду того, что Кант, по его словам, не последовал за Юмом (4: 11), очевидно, что он нашел возможность не согласиться либо с большей, либо с меньшей посылкой юмовского аргумента. Поскольку вскоре после "пробуждения от догматического сна" Кант, судя по "Пролегоменам", занялся вопросом об источнике рассудочных понятий (4: 12), он, вероятно, был согласен с большей посылкой юмовского аргумента, так как именно в ней идет речь о происхождении понятий и если отрицать ее, то непонятно, какую вообще опасность для статуса рассудочных понятий несут юмовские аргументы. Раз так, то Кант должен был отвергнуть меньшую посылку, что, как мы увидим, он и сделал, признавая, впрочем, что она сохраняет истинность при определенных условиях, а именно, когда речь в ней идет о принципе причинности по отношению к вещам вообще, или в себе (4: 437). К вопросу о том, почему Кант принял большую посылку юмовского аргумента и отверг меньшую, еще предстоит вернуться.

Стоит на мгновение задержаться на только что рассмотренном аргументе, приписываемом Кантом Юму. Исходя из всех изложенных выше соображений, именно этот аргумент вывел Канта из "догматического сна", забегая же вперед, отметим, что его большая посылка, расширенная и на другие понятия чистого рассудка, лежит в основании трансцендентальной дедукции категорий, сама же дедукция является развернутым опровержением, также расширенной, меньшей юмовской посылки. Мы, таким образом, находимся у самых истоков трансцендентальной дедукции категорий.

Последнее, правда, верно лишь при условии, что автобиографические описания Канта из "Пролегомен" и "Критики чистого разума" действительно позволяют нам перенестись в 1771 год, будучи отображением реальных событий того времени. Иными словами, возникает вопрос об исторической ценности кантовских высказываний из "Пролегомен". Кроме того, хорошо было бы найти подтверждение правильности осуществленной нами реконструкции юмовских аргументов.

Задачи эти были бы непростыми, если бы не одно существенное обстоятельство, которое позволяет разом решить обе проблемы. Дело в том, что композиция письма к Герцу от 21 февраля 1772 года (созданного, по предположению, вскоре после "пробуждения от догматического сна" под влиянием Юма) такова, что логичной она выглядит лишь при допущении корректности данной нами интерпретации кантовского видения аргументов Юма. Прояснение структуры письма будет свидетельствовать как о правильности истолкования аргументов Юма, так и об автобиографичности кантовских описаний из "Пролегомен".

Учитывая, что письмо к Герцу уже не раз затрагивалось в настоящей работе и было нашим постоянным ориентиром, выделим лишь основные его структурные моменты. Кант начинает с упоминания о трактате, который он задумал написать вскоре после диссертации 1770 года и который должен был служить продолжению ее идей - "Границы чувственности и разума" (от намерений поправить саму диссертацию Кант быстро отказался). Он планировал, что новая работа будет состоять из "теоретической" и "практической" частей. Завершая программу исследований, Кант попытался согласовать их "со всей философией и всем остальным кругом знаний" (8: 487), как вдруг: "Продумывая теоретическую часть во всем ее объеме и во взаимоотношении всех ее частей, я заметил, что мне не хватает еще кое-чего существенного, что я в своих долгих метафизических исследованиях, точно также как и другие, упустил из виду, и что в действительности составляет ключ ко всей тайне метафизики, до сих пор остававшейся еще скрытой для себя самой" (там же). Кант поясняет: "Я поставил перед собой вопрос: на чем основывается отношение того, что мы называем представлением в нас, к предмету?" (там же). В дальнейшем Кант уточняет, что речь идет о возможности для представления иметь предмет, а также о соответствии представления или понятия и предмета. Возможность этого легко объяснима в двух случаях: когда представление "содержит только тот способ, каким предмет воздействует на субъект" (там же) имеются в виду формы чувственности и необходимое соответствие им предметов чувств - или когда представление порождает предмет (как в божественном "архетипическом рассудке" - 8: 488).

Но ни один из этих случаев не имеет отношения к нашим рассудочным понятиям: "Наш рассудок через посредство своих представлений не есть причина предмета (кроме тех случаев, когда в области морали речь идет о добрых целях), как и предмет не есть причина представлений рассудка", поскольку речь идет не о понятиях, полученных путем логической обработки данных чувств, а об априорных понятиях, т.е. реальных представлениях рассудка (там же). Иными словами, наши рассудочные понятия априорны, т.е. не порождаются предметами и, с другой стороны, не могут порождать сами вещи. Как же тогда понять возможность их соответствия с вещами (там же)? Обсуждая с разных сторон этот вопрос, который, как специально подчеркивает Кант, в диссертации 1770 года "обойден молчанием" (там же; это действительно так, ибо подобный вопрос, как мы знаем, возникал у Канта уже в 1769 году), Кант уточняет его формулировку следующим образом: "каким образом мой рассудок должен совершенно a priori сам образовывать себе понятия о предметах, которым необходимо должны соответствовать вещи, как может он установить реальные принципы их возможности, которым должен в точности соответствовать опыт и которые от опыта, однако, не зависят" (8: 489)?

Кант признает, что "этот вопрос всегда оставляет... некоторую неясность" (там же). Затем он дает краткую историко-философскую справку о том, как разные философы пытались ответить на этот вопрос, так же как на вопрос об источнике наших рассудочных понятий. Кант упрекает все подобные попытки - к примеру, подход Крузия, привлекающего понятие предустановленной гармонии (вариант Крузия упоминается Кантом и в первом по времени собственно "критическом" черновом наброске R 4275; см. также RR 4446, 4894) - в догматичности и в том, что они вращаются в порочном логическом круге (там же). После всего этого он, казалось бы, должен предложить собственное решение. То, что такое решение у Канта было, не вызывает сомнений, так как он сообщает Герцу о намерении издать теоретическую часть своего произведения "в течение ближайших трех месяцев" (8: 490).

Однако то, что по смыслу письма предлагается Кантом в качестве решения, звучит довольно странно, и эта странность еще потребует разъяснения: "Исследуя именно таким образом источники интеллектуального познания, без которых нельзя определить природу и границы метафизики, я разделил эту науку на существенно отличные друг от друга части и старался подвести трансцендентальную философию, а именно все понятия совершенно чистого разума, под определенное число категорий... так, как они сами собой распределяются по классам согласно немногим основным законам рассудка" (8: 489-490).

Изложив вкратце содержание концептуальной части знаменитого письма, присмотримся повнимательнее к его композиции. Первое, что бросается в глаза: Кант дает понять, что, размышляя над проблемой возможности необходимого соответствия предметов с нашими рассудочными понятиями, он обратился к исследованию источников рассудочного познания и систематизировал понятия трансцендентальной философии. Эта систематизация представляет собой то, что впоследствии получило название "метафизической дедукции категорий" (ср. 2: 489; В 159; А 78-80 / В 104-106; 4: 12). Метафизическая дедукция, по Канту, доказывает априорное происхождение рассудочных понятий (В 159). Однако, при самой постановке вопроса в письме к Герцу (каким образом рассудочным представлениям, не порождаемым предметами, стало быть, априорным, могут вообще соответствовать предметы?) Кант уже исходит из признания априорного происхождения этих представлений. Таким образом, вместо ожидаемого ответа на вопрос, Кант, похоже, повторяет одну из предпосылок самого вопроса! Другими словами, вместо ответа преподносится простое повторение вопроса. Это странно, если не абсурдно. Или все же абсурдность здесь только кажущаяся? Но как ее устранить?

Трудности умножатся, если обратить внимание на сам вопрос, поставленный Кантом, точнее, на его формулировку. Кант пишет: "как может <рассудок> установить реальные принципы возможности <вещей>, которым должен в точности соответствовать опыт и которые от опыта, однако, не зависят" (8: 489). Но почему опыт должен в точности соответствовать предписаниям рассудка? Для чего, собственно, он должен? Вопрос о возможности для рассудочных представлений иметь предмет и о соответствии этих представлений и предметов, о чем первоначально говорит Кант (8: 488), вовсе не тождествен, на первый взгляд, вопросу об их необходимом соответствии.

Опираясь только на текст письма, перечисленные выше трудности разрешить практически невозможно. Это наталкивает на мысль, что для решения загадок письма к Герцу необходимо, по меньшей мере, привлечение его более широкого философского контекста. В результате может оказаться, что нелогичность кантовского текста есть не более чем видимость, исчезающая при взгляде со стороны.

Но контекст письма задается (ранее реконструированными нами) юмовскими аргументами. Итак, допустим, что кантовское "пробуждение от догматического сна" произошло незадолго до написания письма к Герцу, причем решающую роль сыграл следующий аргумент Юма: если невозможно a priori доказать основоположение о причинности, понятие причины должно быть признано возникающим из опыта. Предположим далее, что Кант не хотел принимать подобного вывода, что вполне естественно, ибо он перечеркивает идею принципиального различения чувственных и рассудочных представлений: если понятие причины возникает из опыта, то оно, как и подобные ему понятия, так или иначе связано с чувственностью и ее формами.

Между тем, именно эта идея составляла в то время ядро кантовских исследований в области метафизики, и чтобы избежать нежелательного вывода о смешении чувственности и рассудка, Канту, как минимум, требовалось установить возможность априорного доказательства основоположения о причинности. Возможность подобного доказательства, в свою очередь, подразумевает необходимое соответствие предметов принципу причинности: если нет, то никакое априорное доказательство данного принципа (по определению) не было бы возможным и понятие причины имело бы опытное происхождение. Поэтому условием признания чистого рассудочного происхождения понятия причины является необходимое отношение и соответствие предметов принципу причинности, как одному из принципов, устанавливающих "реальную возможность вещей".

Мы вплотную подошли к разрешению одной из трудностей письма к Герцу. Из текста самого письма трудно было понять, почему Кант утверждает, что предметы должны необходимо соответствовать априорным предписаниям рассудка. Сейчас можно ответить на этот вопрос: в противном случае эти предписания просто не могли бы быть априорными и исходить от рассудка.

Перейдем к решению главной композиционной трудности письма к Герцу. Здесь мы сталкиваемся не с неясностью формулировок, а с действительным парадоксом: в качестве решения проблемы Кант предлагает повторение одной из предпосылок, необходимых для самой постановки данной проблемы. Ясно, что именно на этом парадоксе должна быть проверена сила сделанного предположения о том, что письмо к Герцу отражает попытки Канта разрешить сомнения, инициированные Юмом. Если данная гипотеза позволит разрешить композиционную загадку письма к Герцу, то она получит самое серьезное подтверждение.

Итак, существо проблемы состояло в следующем: почему ответом на вопрос, каким образом рассудочные понятия могут находиться в необходимом отношении к предметам опыта (8: 489), является, по Канту, исследование, подводящее понятия чистого разума "под определенное число категорий... так, как они сами собой распределяются по классам согласно немногим основным законам рассудка" (8: 489-490)? Это исследование (метафизическая дедукция категорий) доказывает априорное происхождение рассудочных понятий. Но ведь сам вопрос, поставленный Кантом, уже предполагает, что рассудочные понятия априорны, т.е. не порождаются предметами. Как же может в таком случае метафизическая дедукция отвечать на него?

Допустим, что вопрос о возможности соответствия предметов опыта и понятий рассудка поставлен Кантом под влиянием юмовских аргументов.

Тогда получается, что если ответ на него дать нельзя, т.е. нельзя a priori доказать, что предметы с необходимостью должны соответствовать рассудочным понятиям, то придется признать, что "якобы a priori существующие" понятия рассудка в действительности рассудку не принадлежат, а возникают из опыта. Наоборот, если ответ на рассматриваемый вопрос возможен, то понятия рассудка могут быть априорными. Если же заранее не ясно, можно дать ответ или нет, то о происхождении указанных понятий нельзя сказать ничего определенного.

Другими словами, вопрос о возможности необходимого соответствия опыта и понятий чистого рассудка о его предметах оказывается неразрывно связанным с вопросом о действительном источнике данных понятий рассудка. Таким образом, задавая себе вопрос "как понять, что опыт должен точно соответствовать тому, что мыслится в понятиях рассудка?", Кант одновременно спрашивает "априорны ли данные понятия?". Но метафизическая дедукция, упоминание о которой содержится в письме к Герцу, как раз отвечает на последний вопрос. Это обстоятельство устраняет кажущуюся нелогичность композиции письма. В самом деле, предлагая в качестве ответа на вопрос доказательство истинности одной из предпосылок, или условий, при котором данный вопрос только и может быть поставлен, Кант тем не менее может избежать обвинения в тавтологическом характере своих рассуждений, поскольку в самом вопросе подвергается сомнению одна из его предпосылок - при невозможности ответа на него, приходится отказаться и от этой предпосылки.

Опираясь на полученные результаты, в последний раз "пройдемся" по тексту письма и в новом свете обсудим его композицию. Кант начинает с того, что постулирует априорный статус наших рассудочных понятий (8: 488), как бы фиксируя свою позицию периода диссертации 1770 года. Далее Кант ставит вопрос, который в диссертации "обойден молчанием": как в таком случае объяснить возможность соответствия этих понятий с предметами (там же)? Одновременно данный вопрос "составляет ключ ко всей тайне метафизики" (2: 487). Метафизика же характеризуется тем, что в ней "первичные понятия вещей и отношений... даются изначально самим чистым рассудком" (2: 309; цитата из диссертации 1770 года). "Тайна метафизики" состоит, по-видимому, в том, что судьбу этой науки решает именно ответ на вопрос "о соответствии" или невозможность такого ответа, т.е. он решает, может ли рассудок вообще порождать подобные "первичные понятия", или же все понятия проистекают из опыта. "Обойти молчанием" этот вопрос теперь невозможно: его следствия ставят под сомнение всю прежнюю позицию Канта. С другой стороны, исчерпывающий ответ на вопрос о возможности необходимого соответствия предметов и рассудочных понятий дать очень непросто, и Кант в 1772 году его еще не имеет, поскольку признает, что здесь остается "некоторая неясность" (8: 489). Это, однако, не мешает Канту сообщить Герцу о скором завершении работы над теоретической частью задуманного трактата (8: 490). Ему удалось найти более короткий путь доказательства априорного происхождения понятий рассудка, чем тот, который предполагает демонстрацию необходимой связи чувственности и рассудка. Этот более короткий путь метафизическая дедукция категорий.

Может, правда, возникнуть сомнение, действительно ли в 1772 году Кант отождествлял систематизацию чистых понятий рассудка, которая упоминается в письме к Герцу, с метафизической дедукцией.

Рассмотрим эту проблему более подробно. Для ее решения мы в очередной раз попросим помощи у кантовских рукописей 1771 года, но прежде надо сказать несколько слов о том, как вообще связана систематизация категорий с доказательством их априорного и нечувственного происхождения.

Из "Критики чистого разума" известно, что в метафизической дедукции (сам термин введен во втором издании "Критики", по аналогии с "метафизическим истолкованием" пространства и времени, он обозначает такое исследование, благодаря которому "понятие показывается как данное a priori" - В 38) априорное происхождение категорий доказывается "их полным совпадением со всеобщими логическими функциями мышления" (В 159). Это значит, что "та же самая функция, которая сообщает единство различным представлениям в одном суждении, сообщает единство также и чистому синтезу различных представлений в одном созерцании" (А 79 / В 105). Единство этого синтеза и есть категория, отличающаяся от просто логической функции единства представлений только тем, что эта функция взята здесь по отношению к предметам, а не понятиям (там же). Причем, как содержание понятий может быть любым (логически можно сопоставлять даже бессмысленные представления), так и в категориях мыслится отношение между вещами вообще, а не обязательно предметами чувственного созерцания (см. 7: 394; 4: 439; В 146; последний вывод оказался особенно важным для целей практической философии Канта, где осуществляется выход в ноуменальное).

Поскольку же логические функции априорны - ведь они составляют форму и заведомо априорных аналитических суждений то категории также априорны (А 79 / В 105).

Так доказывается априорное и нечувственное происхождение "основных" понятий рассудка. А что можно сказать о систематизации категорий? Судя по "Критике" и "Пролегоменам", Кант вначале классифицирует суждения и выявляет их логические функции, затем отождествляет эти функции с категориями и получает систему чистых понятий рассудка (А 69-70, 79 / В 94-95, 105; 4: 83-84). Таким образом, систематизация категорий как основных понятий рассудка о предметах и доказательство априорного происхождения последних имеют общий фундамент принципиальное отождествление категорий с логическими функциями суждений. Поэтому классификация логических функций одновременно является доказательством априорного происхождения параллельных им понятий рассудка (к примеру, логическая функция следования в гипотетических суждениях доказывает априорный характер понятия причины), а также позволяет систематизировать последние и "составить словарь таких чистых рассудочных понятий" (XXVIII: 396).

Теперь, чтобы почти наверняка можно было бы сказать, что классификация категорий из письма к Герцу совпадает с доказательством априорного происхождения элементарных понятий рассудка, надо найти свидетельства того, что в 1772 году Кант уже принимал тезис о тождестве категорий и логических функций вообще. Эта задача решаема. В одном из черновых набросков 1771 года (R 4276) Кант замечает, что "категории суть всеобщие акты рассудка", причем "эти акты касаются либо понятий,... либо вещей", т.е. предметов, данных в созерцании. Далее Кант пишет: "Оба [акта] различаются только тем, что в первом [устанавливается отношение] между представлениями, во втором через представления полагаются предметы" (XVII: 492-493). "Всеобщие акты рассудка по отношению к понятиям" есть не что иное как прообразы "логических функций" (ср. А 79 / В 105). Поскольку Кант уже в 1771 году отождествляет категории и логические функции, систематизация категорий, упомянутая в письме к Герцу, очевидно, совпадает с доказательством их априорного происхождения, что и нужно было показать (5).

В целом, проведенное рассмотрение письма к Герцу позволяет заключить, что гипотеза о влиянии на Канта в 1771 году определенных юмовских аргументов помогает прояснить структуру письма к Герцу и устранить видимость противоречий в его композиции, получая тем самым весомое подтверждение. А именно, с одной стороны, подтверждается правильность реконструкции юмовских доводов, которые, судя по "Пролегоменам", вывели Канта из "догматического сна", с другой - подкрепляется общий тезис об исторической ценности кантовских описаний из "Пролегомен" (6).

Мы уже можем сделать общий вывод: изменение кантовской позиции в 1771 году действительно произошло под влиянием "юмовских аргументов" (7)

Именно в это время у Канта появилась возможность дополнительно ознакомиться с философскими взглядами Юма. Летом 1771 года в двух номерах приложения к "Кенигсбергской научной и политической газете" был опубликован анонимный перевод заключительной главы первой книги юмовского "Трактата о человеческой природе" "Conclusion of this Book" (8) под более поэтичным названием "Nachtgedanken eines Zweiflers" (Мрачные думы скептика). Этот перевод, как впоследствии выяснилось, был осуществлен И.Гаманом, не упомянувшим также о том, что это глава именно из "Трактата" Юма (9). Но для Канта, часто общавшегося с Гаманом и внимательно следившего за его переводческой деятельностью, ни авторство перевода, ни название оригинала, конечно, не было секретом. Вполне возможно, что, заинтересовавшись самой "эмоциональной" главой "Трактата", где, помимо прочего, обсуждается связь причинности и привычки как склонности воображения (10), Кант осведомился у Гамана о подробностях юмовской трактовки причинности, и Гаман, вероятно, рассказал ему о содержании знаменитой третьей главы третьей части первой книги "Трактата" "Почему причина всегда необходима" (кстати, не исключено, что Гаман, который, как известно, еще в пятидесятые годы пытался привлечь внимание Канта к юмовским сочинениям, помнил о впечатлении, которое этот рассказ произвел на Канта, и возможно это объясняет, почему вскоре после выхода "Критики" он нарек Канта "прусским Юмом"). В этой главе "Трактата" содержится тот самый аргумент, который, как было предположено ранее, вывел Канта из "догматического сна". Опровергнув здесь все попытки доказать основоположение о причинности, т.е. принцип "все, что начинает существовать, должно иметь причину существования", Юм приходит к следующему выводу: "Но если к мнению о необходимости причины для каждого нового порождения мы приходим не с помощью знаний или научного доказательства, то это мнение необходимо должно иметь своим источником наблюдение и опыт" (Since it is not from knowledge or any scientific reasoning, that we derive the opinion of the necessity of a cause to every new production, that opinion must necessarily arise from observation and experience - 11).

Последнее утверждение и есть аргумент, приписываемый Кантом Юму.

Влияние Юма в 1771 году любопытным образом повлекло за собой, словно шлейф, примечательные изменения кантовской терминологии, произошедшие на рубеже 1771 и 1772 годов. Речь идет об именовании Кантом непосредственных данных чувств. В 1769-1770 годах Кант называет их по-разному, но чаще всего "ощущениями" (Empfindungen) и "идеями" (характерный термин "непосредственные идеи опыта", unmittelbare Erfahrungsideen XVII: 373-374; см. также XVII: 352), находясь таким образом в рамках локковской терминологии. Сильные изменения происходят в 1771 году. Кант резко учащает использование в этой роли термина "впечатление" (Eindruck; в черновиках по метафизике, достоверно датируемых периодом 1769-1771 годов, это слово встречается один раз - еще два раза, в другом смысле, в заметках, лишь предположительно созданных в это время; в рукописях же периода 1771-1774 годов мы находим около дюжины достоверных употреблений). Между тем, именно Юм попытался устранить двусмысленность, идущую от Декарта и Локка, когда данные чувств, наряду с образами воображения и памяти, обозначались одним термином "идея". Сохранив за двумя последними их старое название, Юм обозначил первые как "впечатления" (impressions = Eindruecke). Добавим, что в переведенной Гаманом главе "Трактата" термины "впечатление" и "идея" упоминаются Юмом в контексте заинтересовавших Канта рассуждений о причинности, т.е. как бы совмещаются у Канта с тематикой будущей дедукции категорий. Это подтверждает неслучайность последующего изменения кантовской терминологии: большинство употреблений Кантом слова "впечатление" в 1771-1774 годах "встроено" в обсуждение проблем дедукции (см. XVII: 373-374, а также XVII: 619).

Кстати, первые следы "пробуждения от догматического сна" обнаруживаются в "Размышлениях" 4275 и 4276 (XVII: 491-493), которые должны быть датированы серединой 1771 года. Идеи первого фрагмента разрабатываются в "Размышлении 4446" того же периода, где есть упоминание о Юме (XVII: 553).

Итак, мы знаем, что аргумент Юма "если невозможно a priori доказать основоположение о причинности, то оно, а также понятие причины, проистекают из опыта и привычки" вывел Канта из "догматического сна" в 1771 году. Этот аргумент стал одной из исходных интуиций всей теоретической философии Канта. Однако обсуждение его истинности не входит в наши планы. Мы должны были бы отвлечься в сферы конститутивной теории сознания, и успех далеко не гарантирован.

Но все же почему он убедил Канта? В самом деле, вплоть до 1771 года Кант был уверен в невозможности априорного доказательства основоположения о причинности по отношению к предметам опыта, но отсюда он вовсе не делал вывод о его эмпирическом происхождении.

Есть два варианта ответа на данный вопрос, выбор между которыми возможен, но несколько затруднен из-за недостатка информации.

Первый из этих вариантов состоит в том, что в период диссертации Кант, во-первых, мог различать два вида основоположения о причинности (общее и частное). Во-вторых, признавая субъективный и a priori недоказуемый характер частного основоположения о причинности, касающегося связей событий в мире феноменов, Кант вполне мог считать общее основоположение - все, что существует, имеет причину - a priori истинным (первое может быть даже ложным, при том, что второе сохранит свою истинность: к примеру, если некоторые события в мире явлений вызываются сверхъестественными причинами). В этом случае влияние Юма состояло бы в том, что он лишил в глазах Канта очевидности общее основоположение о причинности, которое также подверглось бы опасности утраты статуса априорного познания. У этого варианта очень скудная фактологическая база. В черновиках того времени мы не встретим упоминаний о двух типах основоположений. Впрочем, одно подтверждение того, что в 1771 году Кант различал два вида основоположений о причинности и считал одно из них самоочевидным и притом значимым для объектов, на первый взгляд, все же может быть найдено. В семнадцатом параграфе диссертации 1770 года Кант пишет, что, по всей видимости, есть лишь одно необходимое отношение, присущее субстанциям в силу "самого их существования" - "к их собственной причине" (Nam propter ipsam subsistentiam non respiciunt aliud quicquam necessario, nisi forte sui causam - 2: 305). Это высказывание может быть понято только в одном смысле - самоочевидно то, что всякая существующая субстанция, или нечто вообще, имеет причину своего существования. С другой стороны, в тридцатом параграфе диссертации Кант отрицает возможность априорного доказательства основоположения "все в мире происходит сообразно с естественным порядком" (не говоря уже о возможности признания данного принципа очевидным), тождественного частному основоположению о причинности "всякое событие в мире явлений имеет причину, относящуюся к тому же миру". Избежать противоречия между этими высказываниями Канта можно лишь в том случае, если допустить, что речь в них идет о разных основоположениях, точнее, если признать, что сам Кант различал их в это время. Соответственно, получается, что общее основоположение Кант считает самодостоверным, частное же рассматривает вне критериев истинности и ложности.

Но этот аргумент практически полностью разрушается тем обстоятельством, что семнадцатый параграф диссертации, где Кант говорит о необходимости причины для всякого существования, находится в рамках главы "О принципе формы интеллигибельного мира", которая вызывает наибольшие сомнения с точки зрения ее аутентичности действительной кантовской позиции 1770 года.

Таким образом, этот вариант должен быть отвергнут.

Второй вариант ответа основан на предположении, что в 1771 году Кант не проводит четкой границы между общим и частным основоположениями о причинности и считает их не подлежащими априорному доказательству и не самоочевидными. В таком случае "напоминание" Юма состояло в том, что он указал Канту на невозможность совмещения двух принципиальных положений: признания априорного рассудочного происхождения основоположения о причинности и отрицания возможности априорного доказательства его истинности. Кант не видел альтернатив априорному рассудочному происхождению этого принципа до тех пор, пока Юм не показал ему, что может быть и другой источник - опыт и привычка. Кант считал, что непреодолимым препятствием на пути возможного опытного источника данного основоположения лежит его всеобщность. Но Юм сумел показать (точнее было бы сказать, что по крайней мере Канту показалось, что Юм хочет показать именно это), что хотя опыт не может законным путем приводить к всеобщим принципам, он все-таки может порождать всеобщность, пусть и незаконно. Постоянно наблюдая в опыте регулярные связи явлений, мы привыкаем к тому, что каждому событию предшествует его постоянный спутник, и таким образом, сочетая опыт с ассоциативным воображением, приходим к основоположению о причинности (см. 4: 9, 31), без того, чтобы оно было заложено в природе нашего мышления (ассоциативное воображение само по себе имеет частный характер). Условием же отнесения основоположения о причинности к опытному источнику Юм считал именно его недоказуемость, и этот ход мысли убедил Канта. Тем более, что "юмовский вариант" имеет одно важное достоинство: он позволяет избежать трудного вопроса о загадочном соответствии априорных рассудочных принципов и опыта, который, как мы помним, волновал Канта еще в 1769 году. Кант почувствовал силу юмовской аргументации и сделал все, чтобы избежать нежелательных выводов, т.е. признания эмпирического происхождения понятий и основоположений рассудка.

Резюме

Подводя итоги главы, постараемся как можно более точно описать ситуацию, в которой оказался Кант после "пробуждения от догматического сна". Какие пути открылись перед ним в это время? Почему он предпочел одни из них другим?

Напомним основные черты философских концепций Канта периода, непосредственно предшествовавшего "пробуждению от догматического сна". Главный тезис, на котором настаивал Кант в это время - идея четкого различения чувственности и рассудка, выражавшаяся, в частности, в признании того, что понятия рассудка происходят из независимого от чувственности источника. Это положение имело исключительную важность для Канта в качестве универсального методологического принципа метафизики. Он думал, что большинство заблуждений в этой науке связано со смешением рассудочного и чувственного познания.

Кант считал, что мы в принципе можем a priori познавать вещи, существующие сами по себе и находящиеся за пределами возможного опыта. Вместе с тем, он отрицал возможность априорного рассудочного познания феноменов.

Именно эти взгляды характеризовали философию Канта, когда в 1771 году он признал силу юмовского аргумента "если невозможно доказать основоположение о причинности, понятие причины возникает из опыта и привычки".

После этого Кант оказался перед выбором: либо признать вместе с Юмом эмпирическую природу понятия причинности, либо приступить к доказательству соответствующего основоположения. Последующие события показали, что Кант избрал второй путь, который, правда, оказался очень непростым и потребовал целое десятилетие на его прохождение. Но почему бы Канту не согласиться с Юмом? Каковы мотивы, заставившие Канта отвергнуть юмовское решение проблемы? Признание Кантом силы юмовских заключений неизбежно привело бы к отказу от главного методологического достижения его философии - четкого различения чувственности и рассудка. Если аргументы Юма справедливы по отношению к понятию причинности, то их влияние неизбежно должно распространиться и на другие понятия, традиционно рассматриваемые в метафизике. Тогда вообще не осталось бы чистых рассудочных понятий, точнее, все они оказались бы опытными и, стало быть, неразрывно связанными с чувственностью - что и означало бы полное стирание границ между чувственными и рассудочными представлениями. Правда, в этом случае рассудок все равно сохранился бы в качестве нечувственной способности рефлексии по закону тождества о явлениях. Однако он полностью лишился бы собственных (реальных) понятий о предметах, оставляя за собой только логическую функцию.

Нетрудно догадаться, что такой результат был совершенно неприемлем для Канта, и он должен был постараться его избежать. Но каким образом? Казалось бы, ответ очевиден: Канту надо было доказать основоположение о причинности, а также другие основоположения, связанные с такими понятиями метафизики, как субстанция, взаимодействие и т.д. Проблема, однако, в том, что непонятно, как их доказывать! Ясно только, что если их и можно доказать, то лишь частные варианты данных основоположений, то есть те, которые имеют отношение исключительно к предметам опыта, или явлениям. Ведь доказательство может основываться лишь на демонстрации того, что эти понятия метафизики содержат в себе условия возможности предметов, но такими предметами, по определению, для нас могут быть только субъективные по своей природе явления, а не вещи, как они существуют сами по себе, или вещи вообще.

Ограничение предметной области возможного доказательства, названное впоследствии Кантом "объективной дедукцией", тем не менее мало что проясняет относительно самой возможности подобного доказательства.

Действительно, по всем признакам оно должно быть невозможным. Чистые понятия рассудка никак не связаны с субъективными формами чувственности, пространством и временем. В этом - суть кантовской концепции различения чувственности и рассудка. Если же они не связаны, то каким образом понятия чистого рассудка могут проникать в чувственность и содержать в себе условия возможности ее предметов? А без выполнения последнего условия доказательство априорной истинности основоположений рассудка, вытекающих из подобных понятий, не представляется возможным. Неудивительно, что в 1770 году Кант считает подобное доказательство неосуществимым.

При таких обстоятельствах очень непросто решиться на радикальный пересмотр своих взглядов и все же приступить к поискам доказательства. Трудно сказать, в каком направлении развивалась бы после 1771 года философия Канта и приступил бы он вообще к поискам необходимого доказательства - поискам, которые с большим основанием можно было бы заранее считать обреченными на неудачу - если бы не одно событие, оказавшее решающее влияние на ход дальнейших мыслей Канта.

Речь идет об открытии Кантом очень короткого и эффективного способа доказательства априорного и нечувственного происхождения таких понятия метафизики, как причина, субстанция и т.п. Другими словами, речь идет о проведении Кантом метафизической дедукции. Мы уже знаем, что это доказательство основывается на принципиальном отождествлении указанных понятий метафизики с логическими функциями суждений, априорный и нечувственный характер которых не вызывает сомнений, и в сущности совпадает с систематизацией чистых понятий рассудка. Кант, по его собственному признанию, долго отыскивал принципы систематизации понятий метафизики (4: 84). Вначале он отличил формы чувственности, пространство и время, от остальных метафизических понятий, а затем стал искать подходы к классификации последних (там же). Сомнения Юма относительно источника понятий метафизики, по-видимому, подхлестнули эти исследования Канта, и вскоре после "пробуждения от догматического сна" (см. "Размышление" 4276) он нашел решающее звено, связанное с отождествлением понятий метафизики с логическими функциями суждений. Это не только дало ему ключ к систематизации категорий на основе классификации форм суждений, но и позволило доказать априорное и нечувственное происхождение таких понятий, как причина, субстанция, взаимодействие и им подобных.

Канту, по существу, удалось показать, что если у нас имеется логическая функция рассудка, то мы обладаем и реальными понятиями о вещах.

Итак, проведя метафизическую дедукцию, Кант, на первый взгляд, обезопасил себя от юмовских сомнений относительно происхождения понятий метафизики, сохранив четкую границу между чувственностью и рассудком. В действительности же Кант попал в очень опасную ловушку, обрекая себя на многие годы напряженных исследований, концентрирующихся вокруг одного предмета - трансцендентальной дедукции категорий, точнее, как мы выясним в следующей главе, ее субъективной составляющей.

Суть дела лучше всего прояснится, если повторить юмовский аргумент: если невозможно a priori доказать основоположение о причинности, понятие причины должно быть признано возникающим из опыта и привычки. Отсюда по modus tollens следует, что если понятие причины не возникает из опыта и воображения, то возможно доказать основоположение о причинности, т.е. провести трансцендентальную дедукцию понятия причины (а при общей формулировке юмовского аргумента - всех рассудочных понятий). А метафизическая дедукция категорий как раз показала, что понятие причины, наряду с другими категориями, возникает из чистого рассудка.

Поэтому Кант должен был изменить свою позицию относительно возможности априорного доказательства основоположения о причинности и других рассудочных принципов. Выбора теперь у него уже не оставалось. Трансцендентальная дедукция сразу выдвинулась на первый план кантовских исследований, и, несмотря на некоторые двусмысленности в ее статусе, которые мы еще обсудим, стала словно бы "жизненным принципом" формирующейся критической философии. Решая в дедукции задачи, которые сам он раньше считал невозможными, Кант сумел найти никому еще не ведомые рецепты "изготовления" метафизики. Дедукция становится актуальна и для нас. Нам тоже ничего не остается, как приступить к тщательному изучению ее аргументативных переходов.