Е. Ф. РОЗЕН

Стихотворения М.Лермонтова,

три части, с портретом автора. С.-Петербург,

в типографии Ильи Глазунова и комп., 1842. В 12-ю д. л.

Лет пятнадцать тому наша читающая публика в отношении к поэзии обнаруживала такое свежее и любознательное чувство изящного, что каждое истинное дарование, без всяких домога­тельств, не свойственных природе таланта, могло проложить себе путь к известности; можно было выдавать свои сочинения в свет без особенной приязни с журналистами и книгопродав­цами и, продолжая трудиться, предоставить времени конечную оценку трудов. Подле Пушкина являлись другие таланты; пуб­лика ими вс*еми интересовалась и внимательно следила за успе­хами каждого из них. Охлаждение дружественных соотноше­ний между публикою и литературою повредило им обеим: одна скучает, другая чахнет! Причины охлаждения толкуют различ­но, но оно достоверно, как факт. Счастлив, кто в то время или сошел со сцены мира, или захватил столько репутации, что покуда еще достает на удвоенное число бесплодных фараоно­вых годов ¹ нашей литературы! Молодой поэт теперь не суйся в сеет с одним своим дарованием! Не пропустят его в парнасский цирк² без свидетельства, подписанного именитым книго­продавцем и двумя-тремя голосистыми рецензентами. А не­которые из них действуют весьма оригинально! Или они, за неимением времени, по первой и по последней страницам раз­бираемого сочинения отгадывают его достоинство; или — ерли прочтут всю книгу, то в вознаграждение за такой труд предаются полному разгулу насмешек над бедною книгою; или они совершают черкесский набег на область германской фило­софии, пускаются в отчаянную игру таинственными ее терми­нами в мутном полусвете недоучения; или они с видом тонкого

Е. Ф. РОЗЕН

Стихотворения М. Лермонтова

знатока рассматривают какой-нибудь гриб, признают его са­мым дивным, благоуханным цветком словесности и подносят в подарок Гомеру³.

При такой тактике записных рецензентов, при равнодушии публики к поэзии, именно в то время, когда забывали даже Пушкина, мы были обрадованы самым приятным феноменом: появился молодой поэт, открытым, благородным путем быстро стяжал известность и заинтересовал публику. Этот поэт был М. Ю. Лермонтов. Чем объяснится этот феномен? Талантом ли поэта? Талант прекрасный, но еще не являвший решительных признаков гения, а великий гений — поверьте — всего менее был бы постигнут и оценен в наше время! Ключ к этой тайне мы отыщем в прошедшем, перенесясь за пятнадцать лет назад, именно к тому периоду, о котором мы говорили.

Тогда имя Пушкина гремело в нашей словесности; судьба юноши-поэта, сладкозвучный язык, легкие, красивые формы, простота и ясность мыслей, энергическая полнота жизни, неза­носчивое, умеренное воображение; столько светлых, грациоз­ных качеств, оттеняемых скептицизмом Бейрона, охлаждени­ем к жизни и тою глубиною чувств, которую разведывает и простейший ум, — и это светлое, и это темное выражалось в разнообразных, удачно выбранных сюжетах, которые приходи­лись всегда по душе и по плечу юношескому возрасту народа. При таких данных Пушкин мог бы и не быть первоклассным поэтом — и все-таки имел бы тот же успех: это обнаружилось впоследствии. Но Пушкин был первоклассный поэт! Он созрел; оглянул свои творения, сказал: «Меня хвалили Бог весть за что!» — и решился быть достойным своей славы. Этот излишне строгий приговор самому себе доказывает, что Пушкин 'стре­мился к последней высоте искусства. Но его «Борис Годунов», единственное из сочинений его, которым он сам всегда оставал­ся доволен, был принят публикою с меньшим уже восторгом, чем его прежние произведения⁴. Не ясно ли, что автор «Кав­казского пленника» и «Бахчисарайского фонтана» стяжал сла­ву не тем, что составляет отличительное превосходство Пушки­на! Не выказывалось ли этим охлаждение публики к литературе, о котором мы выше говорили? Трагическая кончи­на похитила Пушкина и снова возбудила в публике общий эн­тузиазм к ее любимцу. Исчез Евфорион, но остались на земле заветные его exuviae! *⁵ В них, конечно, уже не содержится са­мый дух его поэзии; но они еще благоухают его духом; они и

* одежды (лат.). — Сост.

материально так живо напоминают отшедшего, что непремен­но привлекут внимание на того, кто их захватит. Современные Пушкину поэты имеют каждый свою физиономию и столько самобытного, что не могли бы, в плаще Пушкина, произвесть в публике достаточного обмана чувств. Атрибуты Евфориона ос­таются для молодого, еще неизвестного поэта, который был бы воспитан на чтении Пушкина и если не весь проникнут, то, по крайней мере, напитан духом первых его сочинений, и отчас­ти свойственник ему по природе дарования. Таким чувствовал себя Лермонтов и присвоил себе роковые атрибуты. И справед­ливо: он исшел из обеих стихий Пушкина, из светлой и из тем­ной, — но более из темной; он весь подражатель, по крайней мере в первых его пиесах, но подражатель одного Пушкина — хотя и далеко не весь молодой Пушкин\ Лермонтов удачно пе­ренял легкость, и звучность, и самый склад стиха, ясность и гибкость языка и образ выражения Пушкина (не довольно ли для обмана чувств?), но не мог перенять ни тонкого вкуса, ни умственной грации, ни строгой отчетливости, ни высшей, не-экнейшей обворожительности его гения, — словом: ему дался талант, но не дался гений Пушкина. Что же касается до вообра­жения, то Лермонтов едва ли не перещеголял Пушкина и из этого источника развился бы и самобытно, если бы с теми атри­бутами, к несчастию, не была соединена и судьба Евфориона.

Из приложенного к концу III части, в хронологическом по­рядке, оглавления стихотворений Лермонтова, мы видим, что первые его пиесы написаны в 1835 и <18>36 годах. Если иные из этих пиес тогда же были напечатаны — чего мы не пом­ним, — то, по крайней мере, их не заметила публика. Первый проблеск его имени совпадает со смертью Пушкина; новый талант вышел, так сказать, из заветного, только что заколочен­ного гроба поэта, — и сказался молодым Пушкиным, вышед­шим из Царскосельского лицея: та же сила, тот же дух и про­чее — словом, разительное наружное сходство! Среди глубокой грусти о кончине Пушкина, сперва в небольшом кругу, погова­ривали с восторженною верою, что судьба, отнявшая у нас Пушкина, заменила его Лермонтовым; круг этой веры расши­рялся; расторопный журналист схватил столь радостную для нашей словесности мысль и протрубил о том на длинном и тол­стом тромбоне®. Первая пиеса Лермонтова, в роде молодого Пушкина, оканчивалась совершенною бессмыслицею, про­скользнувшею в пылу сочинения, а ее никто и не заметил⁷. Когда мы на нее указали одному почтенному, опытному лите­ратору, так же, как и другие, ослепленному живым колоритом

Е. Ф. РОЗЕН

Стихотворения М. Лермонтова

этой бессмыслицы, он крайне удивился, что он этого сам преж­де не заметил. Как бы то ни было, но ослепление подобного рода, наведенное атрибутами Евфориона, было верным пред­знаменованием успеха, который впоследствии оправдывался и большим развитием в роде Пушкина, и пиесами, отчасти дос­тойными напоминать Пушкина. Вот чем объяснится, по наше­му мнению, внимание публики к Лермонтову в такое время, где она не смотрит ни на какого поэта; вот что проложило ему дорогу! Один Пушкин возмужал и быстро совершил свою судь­бу; публика первых его стихотворений есть еще и нынешняя публика. Посмертная слава его, слившись со славой его юнос­ти, еще так жива и громка, что если бы другой даровитый юно­ша, подобный Лермонтову, захотел бы присвоить себе эти ро­ковые, сызнова праздные атрибуты, то повторился бы любопытный феномен, нами описанный.

В сочинениях поэта, дышавшего сильными страстями, веч­но тревожною бранною жизнью и так рано погибшего в буре, приятно было бы встречать иногда и чистый, нежный голос души посреди таких сильных и мрачных выражений скепти­цизма и прискорбного на мир воззрения. Мы этого ищем не для контраста, не для эстетического эффекта; нет! это есть священ­ное требование сердца, имеющее глубокое психическое основа­ние. Как часто этот нежный, чистый голос одушевлял струны Пушкина! Не говорите, что это требование неги и женственнос­ти души! Мы вам ответим, что этот голос раздавался и посре­ди бурных звуков самого мужественного из поэтов Беллони-ных⁸, в страшной, миросокрушительной поэзии Тамерлана! Мы знаем, что критики не должно испещрять анекдотами; но расскажем факт, в котором содержится много здравой и в наше время полезной критики. Тимур, еще не хан Джагатайский, но уже прославленный и удальством и несчастием, возвращался на родину. Он нашел на трех приверженцев своих, сопровожда­емых отрядом, и с ними заговорил. Приведем его собственные слова: «Когда очи их увидели меня, они возрадовались, и со­скочили с коней, и ко мне подошли, и преклонили колени, и стали целовать мои стремена. И я также сошел с коня и каждо­го из них принял в свои объятия. На первого надел я свою чал­му; второму подвязал я свой пояс, вышитый золотом и изукра­шенный драгоценными каменьями; на третьего накинул свою епанчу. И они плакали, и я плакал тоже. И наступил час мо­литвы, и мы стали молиться. И мы сели опять на коней и по­ехали в мою обитель; и я созвал своих людей и приготовил пир!» ⁹

После этой сцены сердце наше снесет всего Тамерлана! Вслу­шивайтесь в эти простые, умилительные звуки, поэты 19-го века, в своих произведениях жаждущие крови и мрачных, убийственных ощущений... и признайтесь, что в подобных зву­ках слышится наилучшая поэзия! Увлекайтесь, сколько вам угодно, своим бейронизмом, своею гениальною жестокостью; но не будьте, по крайней мере, суровее судьбы, создавшей Та­мерлана! Подавайте нам иногда и светлого, и чистого, и свя­щенного!

Этим чистым и светлым мы не разживемся у Лермонтова, хотя и есть пиесы, в которых он хотел изображать что-то в этом роде. С удивлением замечаем, что они гораздо слабее про­чих. Начнем с двух молитв в I томе. В «Молитве», стр. 79, поэт предстает перед образом Богоматери не с благодарностью иль покаянием, не за себя молит, а вручает деву невинную теплой заступнице мира холодного; дай ей всякого счастия, и сопутников, полных внимания, и светлую молодость, и покой­ную старость и проч.! В этих кудрявых стихах нет ни возвы­шенной простоты, ни искренности — двух главнейших принад­лежностей молитвы! Молясь за молодую невинную деву, не рано ли упоминать о старости и даже о смерти ее? Заметьте теплую заступницу мира холодного*. Какой холодный антитез! И, наконец, что за сопутники, полные внимания! Это уже вов­се не у месра! И другая «Молитва», стр. 99, дышит заимство­ванным чувством; если б она излилась из души поэта, то не была б обезображена таким диссонансом, какова рифма ска­тится и плачется. Достаточная, даже богатая рифма прихо­дит сама собою при истинном, живом вдохновении, и какое вдохновение чище й живее молитвенного? — В том отноше­нии, в каком мы теперь рассматриваем стихотворения нашего поэта, «Ветка Палестины» с первого взгляда кажется удовлет­ворительною; но если рассмотришь ближе, то увидишь, что пиеса, хотя и хороша, но ниже своего предмета. «Где ты росла? Где ты цвела? Жива ли еще та пальма или увяла? Кто тебя занес в этот край? TU стоишь перед иконой — святыни верный часовой]* Не говоря уже о том, как неверно это уподобление, потому что часовой уже по названию означает стража, сменяе­мого в короткое врегдя, и, при всей важности в военном смыс­ле, как-то не согласуется с кроткою святостью, придаваемою ветви Ерусалима, которая завсегда остается над иконой, — не­вольно спросишь себя: ужели даровитый поэт не мог извлечь ничего нового и занимательнейшего из предмета столь красно­речивого и почему о# ограничился только подражанием? Отто-

Е. Ф. РОЗЕН

Стихотворения М. Лермонтова

Покрытое землей чужих полей, Пусть тихо спит оно (сердце друга), как дружба наша В немом кладбище памяти моей! i*I>; Говорят: на кладбище, а не в кладбище! Но что за кладбище §Шамяти? Кладбище сердца можно бы допустить, потому что, в

го, что ветвь Иерусалима не дышала ему ни глубоким чув­ством, ни истинным вдохновением. Жаль!..

В пиесе «Ребенку» поэт изображает грустно-занимательное положение и в продолжение двенадцати стихов выдерживает глубокое чувство; но вдруг мы озадачены странным вопросом ребенку:

Слеза моя ланит твоих не обожгла ль7

Это что-то вроде sanctae simplicitatis! * Может ли ребенок понять духовную горячность слезы любви? Так не промахнется истинное чувство! Оно спросило бы гораздо проще и умили­тельнее. Так и здесь только поддельное чувство, что подтверж­дается и окончательным стихом: мы отнюдь не понимаем, от­чего дитяти проклинать того, кто когда-то любил его мать и еще любит с таким благоговением к ее обязанностям, что весь­ма осторожно выведывает у ребенка, учит ли мать его молить­ся и за него? Нельзя же предполагать, чтобы тут намекнули дитяти на что-то неприличное или порочное!

Обратимся, наконец, к той хвалимой пиесе, в которой, как говорят, так хорошо выражено чувство дружбы: «Памяти А. И. Од—го». Не найдем ли хоть тут что-нибудь, могущее со­стязаться с чистым и глубоким чувством Тамерлана? В этой пиесе Лермонтов всего удачнее перенял манеру, обороты, образ воззрения, а местами даже и собственность Пушкина; вся пие-са так и пахнет и блещет Пушкиным! Восхищаясь этим запа­хом и этим блеском, быстро читаешь ее, наперед уверенный, что под этим наружным сходством должно быть и внутреннее достоинство Пушкина. Но трезвое тонкое чутье скоро дознает­ся, что под этим лоском чувство дружбы — слабо и пусто я од­ним искусством подражателя вздуто до чего-то заманчивого. Начало напоминает прелестную элегию барона Дельвига:

Я знал ее; она была душою Прелестней своего прекрасного лица!¹⁰

Наш поэт только что обмакнул перо в чувство Дельвига — и опять тотчас предался Пушкину:

Я знал его: мы странствовали с ним В горах востока и тоску изгнанья Делили дружно!

Прекрасно!

* святой простоты (лат.). — Сост.

Но к полям родным Вернулся я...

Слово вернулся не в тоне пиесы!

И время испытанья Промчалося законной чередой...

Сперва время испытания должно было промчаться, потом уже можно было вернуться к полям родным. Поэт поставил заднее впереди: этот оборот называется hysteron proteronl * Но не в том дело! Поэт возвратился на родину, а друг «не дождал­ся минуты сладкой]* Он умер в изгнании! Светские люди здесь, вероятно, не остановятся; но тот, кто чувство дружбы считает чем-то глубоким и священным, замечает тут весьма важный, непростительный пропуск. Как? Для одного из «де­ливших дружно тоску изгнания» ударил час свободы, и нет ни единого слова сожаления о том, что он не может с другим де­литься и восторгом освобождения! Сильвио Пеллико, выходя из Шпильберга, хотел бы взять с собою на волю всех своих то­варищей несчастия¹¹: вот чувство естественное, человеческое; а чувство друга должно быть еще сильнее. У Лермонтова холод­ные выражения: законная череда и — он не дождался часа сво­боды — так и возмущают чувствительного читателя. Отсюда видно, что н# смерть Од—го только послужила поэту поводом к размышлениям, и вся пиеса, по наружности, есть общее место из Пушкина! В начале третьей строфы есть стих, который буд­то дышит чувством:

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!

* более позднее (становится) более ранним (греч.). — Сост.

Уменьшительное имеет здесь особенную прелесть! Извлеки­те из пиесы один этот стих, и он сделается чем-то истинно тро­гательным, будто надгробная надпись; он будет возвышенно лрост и прекрасен. Но в следующих за тем стихах это мгновен­ное чувство тотчас выдыхается в пустой, надутой метафоре:

Е. Ф. РОЗЕН

Стихотворения М. Лермонтова

переносном смысле, можно схоронить друга в своем сердце. Но память есть некая область бессмертия, тихой, светлой жизни, среди тревожной смертности; там для нас живы наши умершие други! Она ни в каком случае не может быть кладбищем\ Если мы забываем кого, то это значит, что он выбыл из нашей памя­ти.

Оставляя неудачные поиски чистого и светлого по пиесам ясного и понятного содержания, погадаем мимоходом о неболь­шом стихотворении, смысл которого загадочен и темен. Вот оно:

Сосна (том II, стр. 123)

На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна, И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как ризой, она. И снится ей все, что в пустыне далекой,

В том крае, где солнца восход, Одна и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.

Отчего сосна (правильнее же сказать: сосна)¹², дочь севера, растущая на родной почве, в родной стихии холода, свежая и зеленая во всякое время и весьма к лицу одетая в ризу сне­га, — отчего, спрашиваем, сосна все мечтает о дщери жаркого климата, о пальме, которая также растет у себя дома и дышит родным зноем, и некстати грустит в этой пиеске? Мы не ви­дим ни малейшей умственной связи между этих двух предме­тов! Не все равно ли, что сказать: лапландка все мечтает о беду­инке? или белая медведица Ледовитого моря — о стройной газели в жарких ливийских песках? Между тем нельзя не'чув­ствовать, что поэт хотел тут сказать что-то очень милое и очень нежное и только ошибся в выборе предметов и в форме и в спо­собах выражения¹³. Невзирая на столь важный недостаток, скажем поэту искреннее спасибо за пиеску, которая, касаясь одной из нежнейших струн сердца, побуждает нас по-своему пояснять и разгадывать мысль автора.

Пора перейти к бейронизму Лермонтова и к тем стихотворе­ниям, где он всегда искренен и поэтому почти всегда силен и увлекателен и всего более поэт. Аналогия, выводимая (в пие-се XXX, стр. 151, том II) между кинжалом и поэтом, вполне характеризует нашего автора¹⁴. «Хаджи Абрек», первое его произведение¹⁵, еще довольно слабое, уже очень силен мсти­тельною злобою черкеса: он клянется, что за единый мщенья час он не взял бы вселенной. Может статься, это и в нравах

черкесов; но если Хаджи Абрек (том I, стр. 16) уже занес кин­жал на врага и отложил свою месть, подумав, что минутная гибель врага есть мщение самое пустое, что надобно отыскать ту, которую он любит — или когда-нибудь полюбит, — и пора­зить именно этот предмет, дабы враг его порядком настрадал­ся в своей душе, — то мы здесь видим утонченный варваризм бейронистов, неудачно приноровленный к простой и гораздо более человеческой суровости кавказских дикарей, — удвоен­ный варваризм, очень прискорбный в дебюте поэта-юноши! Не всегда довольствуясь бейронизмом Пушкина, Лермонтов часто доходит до самого источника диких и страшных ощущений: это видно во втором (по хронологическому порядку) стихотво­рении его, «Боярин Орша». Здесь отец предает свою — только в женской слабости виновную — дочь голодной смерти, запер­ши накрепко дверь ее светлицы и бросив ключ в Днепр. Это вовсе не в нравах русских! Боярин времен Грозного, после ро­дительского поученьица, или выдал бы ее поскорее замуж, или заключил бы в монастырь; но тогда бы мы не имели всей этой страшной поэмы, не имели бейроновской сцены, где любовник, с помощью разбойников и польских удальцов победив отца и насмотревшись на дикую кончину его, спешит освободить свою милую и, среди самых сладостных ожиданий, наткнулся на обезображенный, червями давно изъеденный труп ее. Посмот­рите: желтый череп без очей, густая, длинная, рассыпанная коса, кой-где прилипнувшая к сухим костям!.. Два таких пер­венца юной, даровитой музы — право, грустно! Однако должно заметить, что автор, вероятно, думал уничтожить эту поэму, ибо перенес из нее множество лучших стихов в свою поздней­шую пиесу «Мцыри». Если издатели не хотели воспользовать­ся этим намеком, то, по крайней мере, сделали хорошо, помес­тив подле ужасного Орши милую «Казначейшу», легкий юмористический рассказ в онегинской форме¹⁶. Хотя и юмор этот также основан на происшествии, невыгодном для нравов, но подобную ветреность охотно прощаешь после тяжелого от Орши впечатления. — Отыщем теперь автора Хаджи и Орши в образованном свете, в столичной людскости, в стихотворении его «Первое января». Посреди блистательного общества, где давно бестрепетные руки городских красавиц с небрежной смелостью касаются холодных рук нашего поэта, он глубоко — но весьма не у места — погружается в живописную сельскую мечту о прошедшем; и когда шум толпы людской спугнул его мечту — на праздник незванную гостью, — поэт вспыхнул, как сын Кавказа:

Е. Ф. РОЗЕН

Стихотворения М. Лермонтова

О! как мне хочется смутить веселость их, И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью!

Любуйтесь, сколько вам угодно, этими стихами, но мы вам скажем, во-1-х, что такая неуместная в обществе и даже неес­тественная злость испортила милое стихотворение и есть пус­тое жеманство со стороны поэта, который жил в свете и для света и талантом, остроумием и молодечеством всячески ста­рался о том, чтобы имя его было всегда, как говорится, аи haut de la conversation*; а во-2-х, что железный стих, облитый чем бы то ни было, есть неудачное выражение. Представьте себе злость в виде жидкости: будет желчь\ И теперь эта желчь, те­кущая по железной полосе стиха, — право, нехорошо! Но без этой влаги очень хорош сам по себе железный стих; и если непременно нужно еще поддавать жару и силы, то раскалите его злостью или чем угодно и пустите в глаза милым краса­вицам, встречающим, как и вы, Новый год у хлебосольного N. N. — Критика должна указать на подобные выходки, где из-за энергии не замечают безвкусия и которые так и вызывают подражателей.

Следовало бы еще заметить многое — по нашему мнению, ложное, затемнявшее поэзию Лермонтова до такой степени, что он (см. «Любовь мертвеца») и туда (в тот мир) перенес с собой земные страсти; что и там ему не надо мира и покоя, — заметить, для предостережения юных талантов... Но доволь­но! Мы исполнили печальный долг добросовестного критика и теперь позволяем себе отдохнуть на тех произведениях нашего поэта, где мы можем вместе с публикою радоваться его та­ланту.

В собрании его стихотворений единственна в своем роде «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Эти чисто русские и древне­русские звуки производят самый приятный эффект посреди ев­ропейских мелодий бейронизма! — Песня была написана до смерти Пушкина¹⁷; следственно, автор повернул было на путь самобытного развития. Пустую эпическую форму Кирши Да­нилова наполнил он прекрасным, свойственным ей содержани­ем: мысль оригинальная и неожиданная от молодого поэта, уже привыкшего к опиату поэзии Хаджи и Орши. По истории известно, что и сам Иван Васильевич, и опричники его не очень уважали святость брачных уз; тем более похвалы заслу-

* в центре внимания (фр.). — Сост.

живает автор, который сумел их облагородить, сохраняя основ­ную черту их исторического характера. Казнь Калашникова достаточно рисует Грозного; но, к счастию, он спасается здесь видом справедливости, ибо Калашников благородно признался, что он вольною волею убил опричника в кулачном бою. А по­хвала царская за этот ответ по совести и милость семейству и братьям казнимого, и самому Калашникову в том, что казнь будет совершена от нарядно одетого палача и при звоне в боль­шой колокол, — все это придает царю и историческое его вели­чие. Кирибеевич объявляет себя настоящим опричником в по­ступке с женою купца; но автор сделал его занимательным сильною страстию его: он грустит даже на пиру царском и с теплого местечка опричника просится в степи привольные:

На житье на вольное, на казацкое! — чтобы сложить буйную голову на копье бусурманское.

Мои очи слезные коршун выклюет, Мои кости сирые дождик вымоет, И без похорон горемычный прах На четыре стороны развеется...

Заметьте еще, с каким искусством автор умел скрыть глав­ную часть вины опричника, влагая рассказ об этом в уста куп­чихи; одно {пр, что она рассказывает, не могло задержать ее так поздно... Уже нечего мужу расспрашивать: он знает оприч­ников! Выказывать ясно между строками то, чего не написано, есть редкое искусство.

«Дары Терека» — прекрасная, богатая содержанием балла­да, хотя и не носит этого наименования. Здесь чувствуешь и внутреннюю форму Пушкина. Право, не страсть к мелочной критике, а желание добра юным поэтам побуждает нас быть строгими именно к лучшим пиесам, которых недостатки ско­рее могут расплодиться в подражателях. К сожалению, мы и в «Дарах Терека» находим несколько странных промахов и недо­смотров!

Терек воет, дик и злобен, Меж утесистых громад, Буре плач его подобен!

Плач тут вовсе нейдет: для чего плакать Тереку? Да и в са­мой пиесе мы не видим ни малейшей тому причины. Он воет от избытка своих диких сил, как лев ревет в пустыне. Это неудач­ное подражание стихам Пушкина о буре:

Е. Ф. РОЗЕН

Стихотворения М. Лермонтова

То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя¹⁸.

Далее автор, позабыв, что Терек уже не злится, а с лукавой лаской говорит Морю-Каспию, опять назвал его сердитым. На Тереке всплывает, бела как снег, голова с размытой косой; это голова молодой казачки! Мы этого не понимаем: только у ста­рухи могла быть белая как снег головаХ Поэт, вероятно, хотел сказать: лик, ибо головы, покрытой чем-то белым, нельзя на­звать белою головою. Каспий взыграл, веселья полный; отчего же он этот милый ему дар принял с ропотом?

Самой оригинальною по вымыслу и лучшею по отделке счи­таем пиесу «Сказка для детей». Она также в чистом стиле Пушкина и весьма заманчивого содержания, но вовсе не сказка для детеШ

В числе замечательных пиес автора назовем «Спор», «Лю­бовь мертвеца», «Родину» и «Казачью колыбельную песню».

Весь третий том занимает «Маскарад», драма в 4-х действи­ях, в стихах. Это одна из первых пиес молодого поэта, принад­лежащих к эпохе Хаджи Абрека и боярина Орши; потому мы ограничиваемся только замечанием, что автор в этой драме по­казывает менее драматического таланта, нежели в упомянутой песне про царя Ивана Васильевича.

В заключение нашей статьи поговорим о пиесе «Мцыри».

С тех пор, как влияние Бейрона проникло и к нам, Кавказ сделался нашим Парнасом. Двух лучших наших поэтов, Пуш­кина и Марлинского, судьба, видно не без умысла, откинула именно в тот край, где они всего лучше и всего полезнее могли разведывать бейронизм¹⁹: кавказские дикари, все до единого, суть природные Бейроны, точно от природы и посреди приро­ды самой бейронической! Там наши поэты могли с натуры, с пластической натуры, списывать суровые идеалы английского лорда, который сам был только искусственным Бейроном. Пушкин сделал счастливую в горы экспедицию своим «Кавказ­ским пленником», а грандиозный Марлинский — генияльней-ший из русских писателей — решительно завоевал весь этот край и всю природу горцев, покорил своему гению все, от ду­хов высочайших гор и гномов сокровеннейших ущелий — до всего поэтического и молодецкого во нравах и в душе сынов Кавказа! Что после двух таких гениев оставалось для третьего поэта, одаренного только талантом, хотя и весьма замеча­тельным? Здесь Лермонтов обнаруживает прекрасный дар изобретения. Он берет у черкесов шестилетнего ребенка и отда­ет в грузинский монастырь. В этих стенах, среди торжествен-

ной тишины святого жития, шире и свободнее развивается ог­ненная сила души черкесской и врожденная любовь к дикой, необузданной воле. — «В тюрьме, — сказал Шиллер, — снятся лучшие мечты о воле!»²⁰ И действительно, если слабая душа скоро подчиняется внешним условиям, то, наоборот, внешние, именно стеснительные условия беспрестанно побуждают твер­дый характер к сопротивлению, к ранней умственной гимнас­тике, развивающей жизненную силу души до неимоверной сте­пени. Этот дикий, молчаливый, никогда не плакавший отрок стал юноша. Наконец упорная неизменность и вековечность этих внешних условий, и окрещение в христианство, и успоко­ительное влияние его начинает брать свое; юный черкес гото­вится в монахи, поверив, вероятно, что только религия может насыщать ненасытную душу. Но, когда разразилась такая страшная гроза, что в монастыре все трепетали и молились у алтарей Божиих, дух юного черкеса воспрянул в первобытной силе и с диким восторгом откликнулся на голос грома... И юно­ша бросился вон из душных стен, в леса, в вольную природу — чтобы пожить, подышать свежестью открытого мира, распах­нуть широко всю душу и пламенные, столько лет в ней крепко запертые чувства неограниченной воли выпустить на волю Неограниченную... И он пожил на дикой воле, так роскошно рожи л, что издержал в три дня весь огромный запас душев­ных сил, Пррвидением рассчитанный на целый век вольного черкеса, — и нашли юношу в лесах без чувств, и отнесли его назад в монастырь, где он очнулся, рассказал иноку всю по­весть — и скончался. Рассказ о том, как он прожил эти три дня дикой воли, составляет предмет пиесы «Мцыри». Какой поэти­ческий предмет! Как чудесно он пришелся по душе бейрониче-ского поэта! Признаемся: если б Лермонтов надлежащим обра­зом выполнил эту задачу, то мы не только подписали бы охотно большую часть похвал, расточаемых ему в некоторых журналах, но и поставили б его смело наряду с певцом «Шиль-онского узника», послужившего ему образцом для этого сти­хотворения. Но именно в этой пиесе, где проявляется столько силы, видна совершенная неопытность в искусстве! Для чего было так ужасно растянуть рассказ? Отсюда проистекает не-Удача! Пиеса долженствовала бы быть вполовину короче, ибо, По идее ее, всякий стих требовал силы гиганта. Лишь одно ав­тор постиг хорошо: что из пиесы подобного содержания должна быть исключена женская рифма; но напрасно он местами при­бавляет третью рифму: она чрезвычайно неприятна. Воспла­мененный своим предметом, поэт штурмует его в иррегуляр-

Е. Ф. РОЗЕН

ных порывах: то побеждает до генияльности, то отпадает до слабости; опять штурмует титански и опять опрокинут — и после долгой, мучительной борьбы падает наконец под вели­кою непосильною тяжестию предмета: это Сизиф с своим ог­ромным камнем! — Наш поэт, как мы заметили выше, обобрал своего «Оршу» для «Мцыри»; если б он пожил еще несколько лет, он, наверное, обобрал бы и «Мцыри» для лучшей пиесы в этом роде или переделал бы «Мцыри». Стоило бы только вы­кинуть слабые стихи, а сильные и генияльные привести в стройный порядок; иное прибавить (например: каким образом он достался русским? — Вероятно, по истреблении аула. Он припоминает обстоятельства меньшей важности, а этого нет!); иное более развить, как-то: чувство любви к грузинке, чувство столь сильное, что темнота ночи смотрела миллионом черных глаз; и, постепенно воспламенясь до битвы с барсом, после не­многих сильных стихов принять последний вздох Мцыри и кончить энергическим размышлением над холодным трупом того, в ком за несколько минут перед тем кипела и бушевала такая необъятная сила жизни. Право, голова кружится, когда воображаешь, что мог бы сделать наш поэт из такого сюжета, если бы еще пожил, образовал свой вкус и окреп бы в зачинаю­щейся генияльности! Эта странная, после битвы с барсом, меч­та о золотой рыбке, поющей ему балладу в гетевском роде²¹, так чужда предмету, что наводит досадное разочарование; но все-таки остается от пиесы столько прекрасного в памяти чита­теля, что во всем собрании стихотворений Лермонтова пред­почтительно этот «Мцыри» заставляет сожалеть — и горько со­жалеть — о ранней кончине поэта.