Стихотворения М. Лермонтова

Санкт-Петербург, 1840 <отрывки>

<...> Чем выше поэт, тем больше принадлежит он обществу, бреди которого родился, тем теснее связано развитие, направ­ление и даже характер его таланта с историческим развитием общества. Пушкин начал свое поэтическое поприще «Русланом и Людмилою» — созданием, которого идея отзывается слиш­ком раннею молодостию, но которое кипит чувством, блещет всеми красками, благоухает всеми цветами природы, создани­ем неистощимо веселым, игривым... Это была шалость гения после первой опорожненной им чаши на светлом пиру жизни... Лермонтов начал историческою поэмою, мрачною по содержа­нию, суровою и важною по форме... В первых своих лириче­ских произведениях Пушкин явился провозвестником чело­вечности, пророком высоких идей общественных; но эти лирические стихотворения были столько же полны светлых надежд, предчувствия торжества, сколько силы и энергии. В первых лирических произведениях Лермонтова, разумеется тех, в которых он особенно является русским и современным поэтом, также виден избыток несокрушимой силы духа и бога­тырской силы в выражении; но в них уже нет надежды, они поражают душу читателя безотрадностию, безверием в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке чувства... Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде во­просы, которые мрачат душу, леденят чрердце... Да, очевидно, что Лермонтов — поэт совсем другой эпохи и что его поэзия — совсем новое звено в цепи исторического развития нашего об­щества *.

* Заметим для большей ясности и «точности», что, говоря об обще­стве, мы разумеем только чувствующих и мыслящих людей нового поколения.

Первая пьеса Лермонтова напечатана была в «Современни­ке» 1837 года, уже после смерти Пушкина. Она называется «Бородино»^х. Поэт представляет молодого солдата, который спрашивает старого служаку:

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые? Да, говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина.

Вся основная идея стихотворения выражена во втором куп­лете, которым начинается ответ старого солдата, состоящий из тринадцати куплетов:

— Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:

Богатыри — не вы! Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля... Не будь на то господня воля,

Не отдали б Москвы!

Эта мысль — жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии/зависть к великому прошедшему, столь полному славы и великих дел. Дальше мы увидим, что эта тоска по жизни внушила нашему поэту не одно стихотворение, полное энергии и благородного негодования. Что же до «Бородина», — это стихотворение отличается простотою, безыскусственнос-тию: в каждом слове слышите солдата, язык которого, не пере­ставая быть грубо простодушным, в то же время благороден, силен и полон поэзии. Ровность и выдержанность тона делают осязаемо ощутительною основную мысль поэта. Впрочем, как ни прекрасно это стихотворение, оно не могло еще показать, что от его автора должна была ожидать наша поэзия. В 1838 году в «Литературных прибавлениях к "Русскому инва­лиду"» была напечатана его поэма «Песня про царя Ивана Ва­сильевича, молодого опричника и удалого купца Калашнико­ва»; это произведение сделало известным имя автора, хотя оно явилось и без подписи этого имени. Спрашивали: кто такой бе­зымянный поэт? кто такой Лермонтов? писал ли он что-нибудь, кроме этой поэмы? Но, несмотря на то, эта поэма все-таки еще не оценена, толпа и не подозревает ее высокого достоинства.

В. Г. БЕЛИНСКИЙ

Стихотворения М. Лермонтова

<...> Эта «Песня» представляет собою факт о кровном род­стве духа поэта с народным духом и свидетельствует об одном из богатейших элементов его поэзии, намекающем на вели­кость его таланта. Самый выбор этого предмета свидетельству­ет о состоянии духа поэта, недовольного современною действи-тельностию и перенесшегося от нее в далекое прошедшее, чтоб там искать жизни, которой он не видит в настоящем. Но это прошедшее не могло долго занимать такого поэта: он скоро должен был почувствовать всю бедность и все однообразие его содержания и возвратиться к настоящему, которое жило в каждой капле его крови, трепетало с каждым биением его пульса, с каждым вздохом его груди. Не отделиться ему от него! Оно внедрилось в него, обвилось вокруг него, оно сосет кровь из его сердца, оно требует всей жизни его, всей деятель­ности! Оно ждет от него своего просветления, уврачевания сво­их язв и недугов. Он, только он, может совершить это, как пол­ный представитель настоящего, «другой властитель наших дум»!» ² В созданиях поэта, выражающих скорби и недуги об­щества, общество находит облегчение от своих скорбей и неду­гов: тайна этого целительного действия — сознание причины болезни чрез представление болезни, как мы говорили об этом выше в нашей статье. <...>

Наш век — век по преимуществу исторический. Все думы, все вопросы наши и ответы на них, вся наша деятельность вы­растает из исторической почвы и на исторической почве. Чело­вечество давно уже пережило век полноты своих верований; может быть, для него наступит эпоха еще высшей полноты, нежели какою когда-либо прежде наслаждалось оно; нр наш век есть век сознания, философствующего духа, размышления, «рефлексии» *. Вопрос — вот альфа и омега нашего времени. Ощутим ли мы в себе чувство любви к женщине, — вместо того, чтоб роскошно упиваться его полнотою, мы прежде всего спрашиваем себя, что такое любовь, в самом ли деле мы лю­бим? и пр. Стремясь к предмету с ненасытною жаждою жела­ния, с тяжелою тоскою, со всем безумством страсти, мы часто удивляемся холодности, с какою видим исполнение самых пла­менных желаний нашего сердца <...>

* Хотя слово «размышление» и далеко не выражает вполне слова «рефлексия», но намекает на его значение в том смысле, в каком употребил его Пушкин в своей «Сцене из Фауста». Французское слово reflexion ближе значением к тому, что немцы разумеют под словом reflectieren и Reflexion.

Но это не смерть и даже не старость мира, как думает старое поколение, которое, в своей молодости, так беззаботно пило и ело, так весело плясало, так бессознательно наслаждалось жиз-нию. Нет, это не смерть и не старость: люди нашего времени так же или еще больше полны жаждою желаний, сокруши­тельною тоскою порываний и стремлений. Это только болез­ненный кризис, за которым должно последовать здоровое со­стояние, лучше и выше прежнего. Та же рефлексия, то же размышление, которое теперь отравляет полноту всякой нашей радости, должно быть впоследствии источником высшего, чем когда-либо, блаженства, высшей полноты жизни. Но горе тем, кто является в эпоху общественного недуга! Общество живет не годами — веками, а человеку дан миг жизни: общество выздо­ровеет, а те люди, в которых выразился кризис его болезни, благороднейшие сосуды духа, навсегда могут остаться в разру­шающем элементе жизни!..

Как бы то ни было, но наш век есть век размышления. По­этому рефлексия (размышление) есть законный элемент поэзии нашего времени, и почти все великие поэты нашего времени заплатили ему полную дань: Байрон в «Манфреде», «Каине» и других произведениях; Гете особенно в «Фаусте»; вся поэзия Шиллера по преимуществу рефлектирующая, размышляю­щая. В наше время едва ли возможна поэзия в смысле древних поэтов, созерцающая явление жизни без всякого отношения к личности поэта (поэзия объективная), и в наше время тот не поэт и особенно не художник, у которого в основании таланта не лежит созерцательность древних и способность воспроизво­дить явления жизни без отношений к своей личности; но в наше время отсутствие в поэте внутреннего (субъективного) элемента есть недостаток. В самом Гете не без основания пори­цают отсутствие исторических и общественных элементов, спо­койное довольство действительностию, как она есть. Это и было причиною, почему менее гетевской художественная, но более человечественная, гуманная поэзия Шиллера нашла себе больше отзыва в человечестве, чем поэзия Гете. <.„>

В таланте великом избыток внутреннего, субъективного эле­мента есть признак гуманности. Не бойтесь этого направления: оно не обманет вас, не введет вас в заблуждение. Великий поэт, говоря о себе самом, о своем я, говорит об общем — о человече­стве, ибо в его натуре лежит все, чем живет человечество. И потому в его грусти всякий узнаёт свою грусть, в его душе вся­кий узнаёт свою и видит в нем не только поэта, но и человека, брата своего по человечеству. Признавая его существом несрав-

В. Г. БЕЛИНСКИЙ

Стихотворения М. Лермонтова

ненно высшим себя, всякий в то же время сознает свое родство с ним.

Вот что заставило нас обратить особенное внимание на субъективные * стихотворения Лермонтова и даже порадовать­ся, что их больше, чем чисто художественных. По этому при­знаку мы узнаём в нем поэта русского, народного, в высшем и благороднейшем значении этого слова, — поэта, в котором вы­разился исторический момент русского общества. И все такие его стихотворения глубоки и многозначительны; в них выра­жается богатая дарами духа природа, благородная человече-ственная личность.

Через год после напечатания «Песни про царя Ивана Васи­льевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» Лермонтов вышел снова на арену литературы с стихотворением «Дума»³, изумившим всех алмазною крепостию стиха, гро­мовою силою бурного одушевления, исполинскою энергиею благородного негодования и глубокой грусти. С тех пор стихо­творения Лермонтова стали являться одни за другими без пере­межки и с его именем.

Поэт говорит о новом поколении, что он смотрит на него с печалью, что его будущее «иль пусто, иль темно», что оно дол­жно состариться под бременем познанья и сомненья; укоряет его, что оно иссушило ум бесплодною наукою. В этом нельзя согласиться с поэтом: сомненье — так; но излишества познания и науки, хотя бы и «бесплодной», мы не видим: напротив, не­достаток познания и науки принадлежит к болезням нашего поколения:

*

Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь!⁴

Хорошо бы еще, если б взамен утраченной жизни мы насла­дились хоть знанием: был бы хоть какой-нибудь выигрыш! Но сильное движение общественности сделало нас обладателями знания без труда и учения — и этот плод без корня, надо при­знаться, пришелся нам горек: он только пресытил нас, а не напитал, притупил наш вкус, но не усладил его. Это обыкно­венное и необходимое явление во всех обществах, вдруг вступа­ющих из естественной непосредственности в сознательную жизнь, не в недрах их возросшую и созревшую, а пересажен-

* Повторяем, что слово «субъективность» здесь принимается в смыс­ле внутреннего элемента духа, а не выражения ограниченной лич­ности, как понимали его прежде.

Мы в этом отношении — без

ную от развившихся народов. вины виноватьй

Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом, И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,

Как пир на празднике чужом!

Какая верная картина! Какая точность и оригинальность в выражении! Да, ум отцов наших для нас — поздний ум; вели­кая истина!

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови! И предков скучны нам роскошные забавы, Их легкомысленный, ребяческий разврат; И к гробу мы спешим без счастья и без славы.

Глядя насмешливо назад.

Толпой угрюмою и скоро позабытой

Над миром мы пройдем без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда. И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, Потомок оскорбит презрительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом]

Эти стихи писаны кровью, они вышли из глубины оскорб­ленного духа: это вопль, это стон человека, для которого отсут­ствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!.. И кто же из людей нового поколения не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном?.. Если под «сатирою» должно разуметь не не­винное зубоскальство веселеньких остроумцев, а громы негодо­вания, грозу духа, оскорбленного позором общества, — то «Дума» Лермонтова есть сатира, и сатира есть законный род поэзии. Если сатиры Ювенала⁵ дышат такою же бурею чув­ства, таким же могуществом огненного слова, то Ювенал дей­ствительно великий поэт!.. <...>

Со времени появления Пушкина в нашей литературе показа­лись какие-то неслыханные прежде жалобы на жизнь, пошло в оборот новое слово «разочарование», которое теперь уже успе­ло сделаться и старым и приторным. Элегия сменила оду и ста-

В.Г.БЕЛИНСКИЙ

Стихотворения М. Лермонтова

^ла Господствующим родом поэзии. За поэтами даже и плохие стихотворцы начали воспевать

...погибший жизни цвет Без малого в осьмнадцать лет⁶.

Ясно, что это была эпоха пробуждения нашего общества к ^жизни: литература в первый раз еще начала быть выражением общества. Это новое направление литературы вполне вырази­лось в дивном создании Пушкина — «Демон». <...>

Это демон сомнения, это дух размышления, рефлексии, раз-РУШающей всякую полноту жизни, отравляющей всякую ра-дость. Странное дело: пробудилась жизнь, и с нею об руку пощ_ло сомнение — враг жизни! «Демон» Пушкина с тех пор ос­тался у нас вечным гостем и с злою, насмешливою улыбкою показывается то тут, то там... Мало этого: он привел другого демона, еще более страшного, более неразгаданного (Стихо­творения М. Лермонтова, стр. 109):

И скучно и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды... Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?..

А годы проходят — все лучшие годы!

Любить... но кого же?... На время — не стоит труда,

А вечно любить невозможно. В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:

И радость, и мука, и все там ничтожно!..

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка; И жизнь — как посмотришь с холодным вниманьем вокруг —

Такая пустая и глупая шутка...

Страшен этот глухой, могильный голос подземного страда­ние, нездешней муки, этот потрясающий душу реквием всех ^наДежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни! От него содрогается человеческая природа, стынет кровь в жилах ^и Дрежний светлый образ жизни представляется отвратитель­ны^ скелетом, который душит нас в своих костяных объятиях, У^дЬабается своими костяными челюстями и прижимается к ус­та»* нашим! Это не минута духовной дисгармонии, сердечного ^отЧаяния: это — похоронная песня всей жизни! Кому не знако-^мо по опыту состояние духа, выраженное в ней, в чьей натуре ^не скрывается возможность ее страшных диссонансов, — те, ^ко**ечно, увидят в ней не больше, как маленькую пьеску груст-

ного содержания, и будут правы; но тот, кто не раз слышал внутри себя ее могильный напев, а в ней увидел только худо­жественное выражение давно знакомого ему ужасного чувства, тот припишет ей слишком глубокое значение, слишком высо­кую цену, даст ей почетное место между величайшими созда­ниями поэзии, которые когда-либо, подобно светочам Эвме­нид⁷, освещали бездонные пропасти человеческого духа... И какая простота в выражении, какая естественность, свобода в стихе! Так и чувствуешь, что вся пьеса мгновенно излилась на бумагу сама собою, как поток слез, давно уже накипевших, как струя горячей крови из раны, с которой вдруг сорвана пе­ревязка... <...>

«И скучно и грустно» из всех пьес Лермонтова обратила на себя особенную неприязнь старого поколения. Странные люди! Им все кажется, что поэзия должна выдумывать, а не быть жрицею истины, тешить побрякушками, а не греметь правдою! Им все кажется, что люди — дети, которых можно заговорить прибаутками или утешать сказочками! Они не хотят понять, что если кто кое-что знает, тот смеется над уверениями и поэта и моралиста, зная, что они сами им не верят. Такие правдивые представления того, что есть, кажутся нашим чудакам без­нравственными. Питомцы Бульи и Жанлис⁸, они думают, что истина сама по себе не есть высочайшая нравственность... Но вот самое лучшее доказательство их детского заблуждения: из того же самого духа поэта, из которого вышли такие безотрад­ные, леденящие сердце человеческое звуки, из того же самого духа вышла и эта молитвенная, елейная мелодия надежды, примирения и блаженства в жизни жизнию (стр. 71):

В минуту жизни трудную Теснится ль в сердце грусть: Одну молитву чудную Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная В созвучьи слов живых, И дышит непонятная, Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится, Сомненье далеко, — И верится, и плачется, И так легко, легко...

Другую сторону духа нашего поэта представляет его превос­ходное стихотворение «Памяти А. И. 0<доевско>го»; это сла­достная мелодия каких-то глубоких, но тихих дум, чувства

В. Г. БЕЛИНСКИЙ

Стихотворения М. Лермонтова

сильного, но целомудренного, замкнутого в самом себе... Есть в этом стихотворении что-то кроткое, задушевное, отрадно успо-коивающее душу...

<...> «Русалкою» начнем мы ряд чисто художественных стихотворений Лермонтова, в которых личность поэта исчезает за роскошными видениями явлений жизни. Эта пьеса покрыта фантастическим колоритом и по роскоши картин, богатству поэтических образов, художественности отделки составляет со­бою один из драгоценнейших перлов русской поэзии. «Три пальмы» дышат знойною природою Востока, переносят нас на песчаные пустыни Аравии, на ее цветущие оазисы. Мысль по­эта ярко выдается, — и он поступил с нею как истинный поэт, не заключив своей пьесы нравственною сентенциею. Самая эта мысль могла быть опоэтизирована только своим восточным ко­лоритом и оправдана названием «Восточное сказание»; иначе она была бы детскою мыслию. Пластицизм и рельефность обра­зов, выпуклость форм и яркий блеск восточных красок — сли­вают в этой пьесе поэзию с живописью: это картина Брюллова, смотря на которую, хочешь еще и осязать ее. <...>

«Дары Терека» есть поэтическая апофеоза Кавказа. Только роскошная, живая фантазия греков умела так олицетворять природу, давать образ и личность ее немым и разбросанным явлениям. Нет возможности выписывать стихов из этой дивно художественной пьесы, этого роскошного видения богатой, ра­дужной, исполинской фантазии; иначе пришлось бы перепи­сать все стихотворение. Терек и Каспий олицетворяют собою Кавказ, как самые характеристические его явления. Терек су­лит Каспию дорогой подарок; но сладострастно-ленивый сиба­рит моря, покоясь в мягких берегах, не внемлет ему, не обольщаясь ни стадом валунов, ни трупом удалого кабардинца; но когда Терек сулит ему сокровенный дар — бесценнее всех даров вселенной, и когда

...над ним, как снег бела, Голова с косой размытой, Колыхайся, всплыла, —

И старик во блеске власти Встал, могучий, как гроза, И оделись влагой страсти Темно-синие глаза.

Он взыграл, веселья полный — И в объятия свои Набегающие волны Принял с ропотом любви...

Мы не назовем Лермонтова ни Байроном, ни Гете, ни Пуш­киным; но не думаем сделать ему гиперболической похвалы, сказав, что такие стихотворения, как «Русалка», «Три паль­мы» и «Дары Терека», можно находить только у таких поэтов, как Байрон, Гете и Пушкин... <...>

Бросая общий взгляд на стихотворения Лермонтова, мы ви­дим в них все силы, все элементы, из которых слагается жизнь и поэзия. В этой глубокой натуре, в этом мощном духе все жи­вет; им все доступно, все понятно; они на все откликаются. Он всевластный обладатель царства явлений жизни, он воспроиз­водит их как истинный художник; он поэт русский в душе — в нем живет прошедшее и настоящее русской жизни; он глубоко знаком и с внутренним миром души. Несокрушимая сила и мощь духа, смирение жалоб, елейное благоухание молитвы, пламенное, бурное одушевление, тихая грусть, кроткая задум­чивость, вопли гордого страдания, стоны отчаяния, таинствен­ная нежность чувства, неукротимые порывы дерзких желаний, целомудренная чистота, недуги современного общества, карти­ны мировой жизни, хмельные обаяния жизни, укоры совести, умилительное раскаяние, рыдания страсти и тихие слезы, как звук за звуком льющиеся в полноте умиренного бурею жизни сердца, упоения любви, трепет разлуки, радость свидания, чув­ство матери, презрение к прозе жизни, безумная жажда вос­торгов, полнота упивающегося роскошью бытия духа, пламен­ная вера, мука душевной пустоты, стон отвращающегося самого себя чувства замершей жизни, яд отрицания, холод со­мнения, борьба полноты чувства с разрушающею силою реф­лексии, падший дух неба, гордый демон и невинный младенец, буйная вакханка и чистая дева — всё, всё в поэзии Лермонто­ва: и небо и земля, и рай и ад... По глубине мысли, роскоши поэтических образов, увлекательной, неотразимой силе поэти­ческого обаяния, полноте жизни и типической оригинальнос­ти, по избытку силы, бьющей огненным фонтаном, его созда­ния напоминают собою создания великих поэтов. Его поприще еще только начато, и уже как много им сделано, какое неисто­щимое богатство элементов обнаружено им: чего же должно ожидать от него в будущем?.. Пока еще не назовем мы его ни Байроном, ни Гете, ни Пушкиным и не скажем, чтоб из него со временем вышел Байрон, Гете или Пушкин: ибо мы убеждены, что из него выйдет ни тот, ни другой, ни третий, а выйдет — Лермонтов... Знаем, что наши похвалы покажутся большин­ству публики преувеличенными; но мы уже обрекли себя тяже­лой роли говорить резко и определенно то, чему сначала никто

5 Зак. 3178

В. Г. БЕЛИНСКИЙ

не верит, но в чем скоро все убеждаются, забывая того, кто первый выговорил сознание общества и на кого оно за это смот­рело с насмешкою и неудовольствием... Для толпы немо и без­молвно свидетельство духа, которым запечатлены создания вновь явившегося таланта: она составляет свое суждение не по самым этим созданиям, а по тому, что о них говорят сперва люди почтенные, литераторы заслуженные, а потом, что го­ворят о них все. Даже восхищаясь произведениями молодого поэта, толпа косо смотрит, когда его сравнивают с именами, которых значения она не понимает, но к которым она прислу­шалась, которых привыкла уважать на слово... Для толпы не существуют убеждения истины: она верит только авторитетам, а не собственному чувству и разуму, — и хорошо делает... Чтоб преклониться перед поэтом, ей надо сперва прислушаться к его имени, привыкнуть к нему и забыть множество ничтожных имен, которые на минуту похищали ее бессмысленное удивле­ние. Procul profani!..*⁹

Как бы то ни было, но и в толпе есть люди, которые высятся над нею: они поймут нас. <...> И мы видим уже начало истин­ного (не шуточного) примирения всех вкусов и всех литератур­ных партий над сочинениями Лермонтова, — и уже недалеко то время, когда имя его в литературе сделается народным име­нем и гармонические звуки его поэзии будут слышимы в по­вседневном разговоре толпы, между толками ее о житейских заботах...

* Прочь, непосвященные! (лат.). — Сост.