Не верь себе

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,

Как язвы, бойся вдохновенья... Оно — тяжелый бред души твоей больной

Иль пленной мысли раздраженье. В нем признака небес напрасно не ищи:

То кровь кипит, то сил избыток! Скорее жизнь свою в заботах истощи,

Разлей отравленный напиток!

Закрадется ль печаль в тайник души твоей,

Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой, Не выходи тогда на шумный пир людей

"С своею бешеной подругой; Не унижай себя. Стыдися торговать

То гневом, то тоской послушной И гной душевных ран надменно выставлять

На диво черни простодушной.

Какое дело нам, страдал ты или нет?

На что нам знать твои волненья, Надежды глупые первоначальных лет,

Рассудка злые сожаленья? Взгляни: перед тобой играючи идет

Толпа дорогою привычной; На лицах праздничных чуть виден след забот,

Слезы не встретишь неприличной.

А между тем из них едва ли есть один,

Тяжелой пыткой не измятый, До преждевременных добравшийся морщин

Без преступленья иль утраты!.. Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,

С своим напевом заученным, Как разрумяненный трагический актер,

Махающий мечом картонным]

С. О. БУРАЧОК

Стихотворения М. Лермонтова

Оборотите, поэт, такой совет прекрасный к самому себе! Вам он потому более необходим, что дар истинной поэзии, право же, не так легкомысленно дается, как легкомысленно иногда он употребляется для добычи горсточки удивления толпы и рукоплескания журналистов. Смотрите, здесь вы гоните в лю­дях Я своим презрением, которого он точно заслуживает. Но верьте, это не лучший способ лечить гной душевных ран челове­чества. Надобно бояться, чтоб и самому не попасть в разрумя­ненные трагические актеры с мечом картонным. Почувство­вав отравленный напиток — лучше разлейте его. Кипяток крови не есть вдохновение; раздражение мысли, плененной ка­кою-нибудь страстью, не есть вдохновение; тяжелый бред души больной не считайте за вдохновение, потому что Я прини­мает вид искусителя, но у одного — дыхание холода, бури, смерти, разрушенья, у другого — дыхание тепла, мира, жизни и назидания. Только по этому дыханию можно различать Я от не -Я. Прекрасный совет подаете вы всем современным поэтам:

Случится ли тебе в заветный, чудный миг

Открыть в душе давно безмолвной Еще неведомый и девственный родник,

Простых и сладких звуков полный, — Не вслушивайся в них; не предавайся им,

Набрось на них покров забвенья: Стихом размеренным и словом ледяным

Не передашь ты их значенья.

Да, что на сердце, то и на словах; а сердце наше там, где наше сокровище — предмет любви. Коль скоро Я — наше со­кровище, то стих размеренный и слово ледяное способны вы­ражать лишь мрачные дела Я. Пробивается иногда в душе, одержимой Я,

...неведомый и девственный родник, Простых и сладких звуков полный.

Но вы, поэт, велите:

Не вслушивайся в них, не предавайся им, Набрось на них покров забвенья.

Боже вас сохрани! Этот чудный родник — дыхание Духа жиз­ни: и вы еще велите задушать его покровом забвенья.

Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее — иль пусто, иль темно... —

невольно повторишь с автором.

В «Песни про царя Ивана Васильевича» русская жизнь, рус­ский молодецкий говор. <...>

— За что ты убил моего любимого опричника? — спрашива­ет царь.

— Я убил его вольной волею, А за что, про что — не скажу тебе, Скажу только Богу единому. Прикажи меня казнить... —

отвечал Калашников царю. Отвечает ему царь:

...ступай, детинушка, На высокое место лобное Сложи свою буйную головушку. Я топор велю наточить-навострить, Палача велю надеть-нарядить, В большой колокол прикажу звонить, Чтобы знали все люди московские, Что и ты не оставлен моею милостью...

Как на площади народ сбирается, Заунывный гудит-воет колокол, Разглашает всюду весть недобрую. По высокому месту лобному, Во рубахе красной с яркой запонкой, -? С большим топором навостренныим, Руки голые потираючи, Палач весело похаживает, Удалого бойца дожидается.

И казнили Степана Калашникова

Смертью лютою, позорною;

И головушка бесталанная

В крови на плаху покатилася!

Такие страницы, сказал Сегюр¹⁵, не достойны даже исто­рии, не только поэзии. Но вы не виноваты: дух времени требу­ет своих картин. Гении, которых вы изучали, которым, по по­рядку вещей, вы подражаете, сами предпочтительно воспевали подобные сцены кровавого, бурного молодечества. Говоря от Души:

— о чем писать!

вы живо чувствовали, что подобные сюжеты недостойны по­эзии, но в то же время чувствовали, что такая поэзия будет до­ступнее для современного поколения,

С. О. БУРАЧОК

Стихотворения М. Лермонтова

Чье грядущее — иль пусто, иль темно; для тех людей, которые

К добру и злу постыдно равнодушны,

хотя все-таки предпочитают живописание картин зла. Вы чув­ствовали это все — и, по долгу подражателя и по праву каждо­го автора — желать, чтоб он «читался и нравился» современни­кам, — вы уступили непобедимой силе.

По этой же самой уступке вы написали: «Дума», «Русалка», где есть утопленник, «Не верь себе», «Еврейская мелодия», где есть «дикая песнь... я слез хочу... разорвется грудь от муки... кубок смерти, яда полный»; «Три пальмы», где караван срубил и сжег единственные три благодетельные пальмы, в песчаной пустыне закрывавшие колодец с водой; «Дары Терека», где есть два утопленника, «1-е января», «Казачья колыбельная песнь», где мать напевает будущему казаку про его будущий разгул и удальство. «Журналист, читатель и писатель», где все есть. «Воздушный корабль», где есть молодец из молодцов — Наполеон. — «И скучно и грустно», где все есть. «Ребенку», «Отчего». «Благодарность». «Из Гете». После всех этих песней во славу Я как отрадно прочесть следующее одинокое, как пальма в пустыне:

Когда волнуется желтеющая нива, И свежий лес шумит при звуке ветерка, И прячется в саду малиновая слива Под тенью сладостной зеленого листка;

Когда, росой обрызганный душистой, Румяным вечером иль утра в час златой, Из-под куста мне ландыш серебристый Приветливо кивает головой;

Когда студеный ключ играет по оврагу

И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

Лепечет мне таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится он, —

Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, — И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога.

Скажите же, кто вам мешает усердною молитвою, вечною враждой и отвержением Я призвать навсегда в душу свою дух мира, счастье? Кто мешает всегда видеть в небесах Бога — и

мирить своих собратий с Богом, с жизнию, с людьми? — Ска­жите, кто вам мешает следовать истинному призванию поэта: быть оракулом и благодетелем современников и благословени­ем потомства? Вы сами видите, что можете, — почему же не хотите? Вы скажете, нельзя же писать картин все одним све­том? — И я вам скажу, и невозможно: куда мы денемся с сво­им тенистым Я, оно вечно с нами. Нет, пишите не картину для теней, а тени для картины, сколько ей нужно. Перестаньте ре­бят удивлять ребячеством, которое вы же лучше всех оценива­ете! Предоставьте эту честь дюжинным певцам, которым недо­стает сил разорвать паутинные оковы подражания.

Займемтесь теперь самым капитальным вашим произведе­нием, поэмой «Мцыри» *.

Вступление — очерк разрушенного грузинского монасты­ря — хорош; происшествие, случившееся некогда в этом мона­стыре, составило поэму.

Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису подъезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути;
Он был, казалось, лет шести;
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник.
■> Но в нем мучительный недуг

Развил тогда могучий дух Его отцов.

Надоел этот могучий дух\ Воспевания о нем поэтов и мудро­вания о нем философов — удивительно жалки и приторны. Что такое могучий дух? — Это дикие движения дикой натуры чело­века, не вышедшего еще из состояния животного, в котором Я свирепствует необузданно.

Могучий дух в медведе, барсе, василиске, Ваньке Каине, Картуше¹⁶, Робеспьере, Пугачеве, в диком горце, в Александре Македонском, в Цесаре, Наполеоне — один и тот же род: ди­кая, необузданная воля, естественная в звере, преступная в че­ловеке, тем более преступная, чем он просвещеннее, — в чело­веке, которому на каждом шагу положен зарок и урок покорности, смирения! И если он добровольно не смиряется, так его смирят и выбьют-таки из него этот «могучий дух» Я.

* Мцыри — на грузинском языке значит «неслужащий монах», не­что вроде «послушника».

С. О. БУРАЧОК

Стихотворения М. Лермонтова

В чем состоит истинная сила, истинная могучесть воли? В том, чтоб она была полный господин в своем царстве, чтоб она самодержавно управляла, по закону правды, своим я — своими слабостями, привычками, пороками, страстями, — управляла в полной зависимости от воли Божией, вполне нам известной. Вот истинная могучесть духа\ То ли вы разумеете под этим словом? Нет, вы разумеете совсем противное: вы разумеете не подобие могущества человеческого могуществу Божию, а разу­меете подобие могущества человеческого могуществу зверя. Между могуществами Божиим и зверским разность неизмери­мая, и заблуждение ваших учителей и ваше — неизмеримое. Необузданность духа и могущество смиренного духа — вещи неизмеримо разные. <...>

Итак, умный автор, позвольте мне видеть в вашем пленном мальчике-горце не могучего духа, а дикого зверенка с необуз­данною волей. Зачем после вопроса — о чем писать! — выбра­ли вы этого зверенка в герои своей искусной поэмы? Сказать ли вам? — Затем, что этот характер представлял вам случай блеснуть своим мастерством писать ужасные, дикие, разитель­ные картины свирепого молодечества во всех родах: и надо от­дать вам справедливость, за какую картину (дикую) вы ни бра­лись, вы их славно написали. Но все это лишь орнаменты, которые и вместе-то взятые составляют лишь коллекцию орна­ментов, а не целое здание, даже не домик, не шалаш, в кото­ром можно бы пожить душой. <...>

...Мы отдаем вам справедливость — удивляемся! Но одно удивление — награда честолюбца, а не поэта: жертва ума, а не сердца; поэзия — по сердечной части.

Согласен, что стих, — то мастерство! О каждом стихе можно написать по странице комментарий, рассмотреть в микроскоп все его грани, жилки, отражения, игру; но дело вот в чем. Сти­хи — не ваша вина: вы родились с ними; для вас писать хоро­шие стихи — такая же заслуга, как для человека ходить на двух ногах, для птицы летать на двух крылах, — это Божий дар, Ему и благодаренье и слава, а вам тут — не за что. Ваше — выбор материала и употребление стиха. Вот почему критик ос­танавливается не на стихе, а на выборе материала, на употреб­лении стиха. Припомните все ваши материалы — достойны ли они такого прекрасного стиха? Сделайте вы прекрасный выбор сюжета, не ограничиваясь одною сферой Я, сделайте вы пре­красное употребление стиха — какие бы чудные, мировые вещи могли бы вы создать! Род вами избранный — самый лег­кий: предоставьте его легким стихотворам, которые только и выезжают, что на крупных, колоссальных страстях, ужастях и

дикостях. Их тупое зрение не способно уловлять мелкие черты добра, истины и красоты, рассыпанные внутри и вне вас, толь­ко не в Я. Род вами избранный — не новый; поверьте, он и не поэтический. Нынешние книжники и поэтоучители везде нахо­дят поэзию: на бойне быков, в битье собак фурманщиками¹⁷, в драке пьяных мужиков, в разрушении, уничтожении, истреб­лении, истязании — это ложь, убедитесь! Здесь отрицание по­эзии. Ежели тот богач, у кого 500 000 долгу и ни гроша в кар­мане, то, пожалуй, я соглашусь, что и в резне есть поэзия. Ежели есть вкусы, которым это нравится, то ведь есть и звери­ные, и дикие вкусы. Есть же вкусы, которым нравится сивуха и листовой тютюн за губой; но у добрых людей такие вкусы называются испорченными! И кто уже нацело испортил свой вкус, с тем и говорить нечего: он не поймет, не убедится, пото­му что в этих вещах убеждаются не умом, а вкусом. Но пока вкус еще не допорчен до конца — здравый ум может способ­ствовать к его очищению и исправлению. Поставьте человека между зверем и ангелом, как оно и есть: чей вкус ему должно иметь? Согласитесь, от скотского вкуса ему надо мало-помалу переходить ко вкусу ангела. Это путь его образованности. А ес­ли так, то род, вами избранный, — ошибка. Я это же самое го­ворил вам по случаю «Героя нашего времени». «О<течествен-ные> з<аписки>» написали в защиту вашу длинную статью, распространились в исчислении внешних красот рассказа, вы­ражения— 'я то же самое сказал в двух словах: «Внешнее по­строение хорошо, слог хорош, содержание — романтическое по превосходству, т.е. ложное в основании**¹⁶, потому что все принесено в жертву Я, олицетворенному Печориным, копией Онегина. Но дело в том, что после самых пышных защищений вашего героя «О<течественные> з<аписки>» в конце своей статьи повторили, другими только словами, все мои заключе­ния. Они согласились, что вы славно представили мир Я, тоже доказывали, с присовокуплением, что это только одна сторона человеческой действительности, в которой, кроме темного мира Я, есть еще и светлый мир Божий; в него-то вы и не за­глянули! В этом-то вся и ошибка! оглядитесь: этот светлый Бо­жий мир в вас и около вас — как же можно миновать его? Ту же ошибку повторили вы и в стихотворениях своих.

Булгарин вступился своим манером за «Героя» и превознес вас паче всех веков и времен. Вы первые, конечно, улыбну­лись. Если сообразить то, что говорил Булгарин о «Мещани­не», что говорили Булгарину за «Мещанина»¹⁹, то уже можно

* Т. IV, гл. IV, стр. 210, столб. 2.

С. О. БУРАЧОК

Стихотворения М. Лермонтова

было заранее отгадать, что он скажет о «Герое» после сказанно­го о нем в «Маяке». Несмотря на все это, само по себе не посто­роннее, я от души верю, что Булгарин пришел в восторг от «Ге­роя», что он точно не спал за ним целую ночь, что он прочел его дважды залпом. Все это очень натурально: вы так красиво изобразили Я, это Я так всем нам любезно, это Я так мило во­дит всех нас за нос, что чуть не остерегись — при встрече с пор­третом, — наш оригинал увлечет нас в самые колоссальные во­сторги, в самые напыщенные восклицания. Впрочем, Булгарин не вошел ни в опровержение моих доводов, ни в разбор и дока­зательство красот «Героя». Он поступил гораздо «эконом­нее» — просто на целом печатном листе разлил свои восторги и восклицания, довольствуясь, в замену доказательств, своим ав­торитетом долголетнего романиста, рассказчика, критика, которому нечего и думать о возражениях.

Ко всему этому, Булгарин другой раз повторил*, что он не разделяет мнений одного из редакторов «Маяка», Бурачка, насчет изящной словесности, философии и критики. «Об изящной словесности мы с Бурачком имеем совершенно противоположные "м н е н и я", как то можно было видеть из разборов романа "Герой нашего времени", помещен­ных в "Северной пчеле" и "Маяке"*²⁰.

Булгарин и не догадывается, что этими немногими словами он ставит всю 20-летнюю литературную службу на одну кар­ту, — и карта его убита. Не мнения предложил Бурачок, а ло­гические доводы, не доводы предложил Булгарин, а мнения, основанные на сочувствии к тому, что «в его вкусе». Против доводов Бурачка Булгарин ни слова не сказал, и не скажет, по­мяните мое слово! Он очень хорошо знает, что Бурачок прав; но сознаться в этом не может; иначе надо ему сознаться, что его 20-летняя теория и практика романов — неверна. Вот он и спрятался под защиту вашего «Героя» в полной уверенности, что, как «Герой» понравился многим, и, может быть, лицам, имеющим вес в общественном мнении, то и думает себе: «Если теория словесности, философия и критика Бурачка приводит к тому, что "Герой" дурен, а "Герой" нравится, значит, "мне­ния" Бурачка — вздор! а "наши" мнения — истинны. Какого еще доказательства!»

Нет, не так, отец-командер: иное дело читатель, иное дело критик. Читатель думает лишь о себе, рад, если вещь достав­ляет ему удовольствие, завтра он ее бросит, забудет; критик

думает обо всех, а пуще о законах искусства, и говорит: «Вы нравитесь, доставляете удовольствие — прекрасно, да зачем идете кривой дорогой. К этой же цели вы могли бы довести прямым путем». И вслед за этим доказывает, что «Герой» — ог­ромный софизм, составленный из тысячи софизмов. Истина беспокоит, софизмы льстят и нравятся. Истинный худож­ник — вечный раб Истины, а не лжи. Вкус общества состоит под влиянием тысячи вещей, и прямых и кривых; он переход­чив! На него нельзя опираться. Истина же Господня пребыва­ет вовеки\ На нее-то и должно опираться. Вот только и всего.

В заключение, честный автор, согласитесь, корень всему — вдохновение; а вы же сами произнесли незабвенный приговор такого рода вдохновению:

Оно — тяжелый бред души твоей больной,

Иль пленной мысли раздраженье. В нем признака Небес напрасно не ищи:

— То кровь кипит, то сил избыток!

Разлей отравленный напиток!

Булгарин будто и не слышит, что есть на свете вдохновение погибельного Я, кроме вдохновения божественного.

■г - Скажите ж мне, о чем писать? К чему толпы неблагодарной Мне злость и ненависть навлечь, Чтоб бранью назвали коварной Мою пророческую речь? Чтоб тайный яд страницы знойной Смутил ребенка сон покойный И сердце слабое увлек В свой необузданный поток? О нет! преступною мечтою Не ослепляя мысль мою, Такой тяжелою ценою Я вашей славы не куплю\

Посмотрите же, какую огромную славу купили вы! Сам Бул­гарин ратует за вас.

«Маяк» вам говорит одно, «О<течественные> з<аписки>» и «С<еверная> п<чела>» — другое: впереди вас с одной стороны бессмертие и благословение, с другой — минутное увлечение и забвение: выбирайте, пока время есть!

* «Сев<ерная> п<чела>». 1840. №271.

Стихотворения М. Лермонтова

В. Г. БЕЛИНСКИЙ