Герой нашего времени». М. Лермонтов

Две части. СПб., 1840

(Разговор в гостиной)

— Вы читали, сударыня, «Героя» — как вам кажется?

— Ах, бесподобная вещь! По-русски ничего еще не было по­
добного... так это все живо, мило, ново... Слог такой легкий!
Интерес — так и заманивает.

— А вам, сударыня?

— Я не видала, как прочла; и так жаль было, что скоро кон­
чилось, — зачем только две, а не двадцать частей?

— А вам, сударыня?

— Читается... ну прелесть! Из рук не хочется выпустить.
Вот если б все так писали по-русски, мы бы не стали читать ни
одного романа французского.

— Ну а вы, Ив<ан> Ив<аныч>, что скажете?

— А мне кажется, что появление «Героя нашего времени» и
такой прием ему всего разительнее доказывают упадок нашей
литературы и вкуса читателей.

Все (в голос). Ах! да как это можно!.. Ах! кто этак варварски судит!.. Ах! это просто зависть!.. Ах! вот как убивают талан­ты!.. Ах! помилуйте, Ив<ан> Иваныч!

Я. Mesdames, messieurs*, чем так спорить да шуметь, не лучше ли теперь же развинтить всю книгу, пересмотреть все ее пружины, подставки, винтики, части, обсудить — и тогда...

Они. Пересмотреть, обсудить... Настоящий мужчина! Кто рассуждает, когда надо просто — наслаждаться? «Герой» — ис­тинное наслаждение! Душечка, как мил! ужасть как мил!

Я. Как вам угодно, mesdames; я хоть для себя это сделаю, Пока вы наслаждаетесь.

Дамы, господа (фр.). — Сост.

С. О. БУРАЧОК

«Герой нашего времени». М.Лермонтов

Я, в самой вещи, развинтил «Героя» и вот что нашел: внеш­нее построение романа хорошо, слог хорош; содержание — ро­мантическое по превосходству, т. е. ложное в основании; гармо­нии между причинами, средствами, явлениями, следствиями и целью — ни малейшей¹, т.е. внутреннее построение романа никуда не годится: идея ложная, направление кривое. Оболоч­ка светского человека схвачена довольно хорошо, черты духа и сердца человеческого обезображены до нелепости. — Весь ро­ман — эпиграмма, составленная из беспрерывных софизмов, так что философии, религиозности, русской народности и сле­дов нет. Всего этого слишком достаточно, чтоб угодить вкусу «героев нашего времени», но в то же время для человека здра­вомыслящего, т. е. для профана в современном героизме, слишком неотрадно: от души жалеешь, зачем Печорин, настоя­щий автор книги, так во зло употребил прекрасные свои даро­вания, единственно из-за грошовой подачки — похвалы людей, зевающих от пустоты головной, душевной и сердечной. Жаль, что он умер и на могиле поставил себе памятник «легкого чте­ния» ², похожий на гроб повапленный — снаружи красив, блес­тит мишурой, а внутри гниль и смрад.

— Кто же вскрывает гробы?

— Правда, не следовало бы; но для медико-литературного
«следствия» это необходимо.

Вот содержание гроба: «герой нашего времени» — за отли­чие сослан на Кавказ, в одну из заполошных³ крепостей. Он является коменданту крепости, штабс-капитану Максиму Мак-симычу. Максим Максимыч — герой прошлых времен, про¹ стой, добросердечный, чуть-чуть грамотный, слуга царю и лю­дям на жизнь и смерть; нынче многие Максимы Максимычи переродились в «героев нашего времени». Кой-где в отставке по хуторам и на Кавказе по крепостям уцелели их отрывки. — Здесь Максим Максимыч весь целиком! — живой; и был бы единственным отрадным лицом во всей книге, если б живопи­сец для большего успеха своего «героя» не вздумал оттенить добряка штабс-капитана отливом d'un bon homme * — смешно­го чудака. Таковы уже законы легкого чтения! — ив самом добре надо находить только забавное, смешное, иначе будет сухо и скучно. Зато как мил и как велик «герой», стоя рядом с Максимом Максимычем, который принял его в свою пустыню как друга, ласкал как брата, ухаживал за ним как отец; а тот?.. Тому все это было смешно, несносно... Только что не на-

* простака (фр.). — Сост.

делял он Максима Максимыча, за любовь его, щелчками по носу... Жаль, автор не воспользовался этим для полноты трес­кучих эффектов.

«Герой» — настоящий герой! В дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут, а ему ничего. А в другой раз, в комнате — ветер пахнет: уверяет, что простудился; ставнем стукнет — он вздрогнет и побледнеет; а на кабана ходил один на один. Близ крепости жил мирный князь-черкес, у него пре­красная дочка Бэла и сын-повеса Азамат. Позвали героя и Максимыча туда на праздник. Дочь, разумеется красавица, тут же танцевавшая, подходит к герою, поет ему песенку, а в пе­сенке изъясняется в любви к нему. — Герой влюбляется; со­перник, черкес Казбич, видит это и ревнует. У него чудесный конь. Конь ужасно нравится брату героини Азамату. Черкесы перепились, стали резаться на шашках, наш герой с штабс-ка­питаном за добра ума ускакали в крепость. Герой обдумывает план похищения Бэлы. Является брат ее Азамат. — «Тебе нра­вится конь Казбича?» — говорит герой. «Ужасно нравится, да НИ за что не хочет продать!» — «А хочешь, я тебе добуду его — что дашь?» — «Что угодно!» — «Привези мне сестру» — «Хоро­шо». — Сказано — сделано! Герой украл коня у Казбича, отдал Азамату, получил Бэлу, Казбич убил отца Бэлы, Азамат про­пал без вести. В первый день похищения Максим Максимыч узнал об этом и, как комендант, пришел наказать героя: «Вы сделали мерзкое дело — отдайте вашу шпагу».

— Митька, шпагу! — сказал герой, не вставая с кровати.

— Зачем ты увез Бэлу?

— Да когда она мне нравится.

Против этой логики комендант не нашелся, махнул рукой, а герой зажил с героиней как с женой; после четырех месяцев дна ему надоела. Он начал скучать, уходить по целым дням на охоту. Бэла стала сохнуть, плакать — это его бесило. Комен­данту стало жалко, он стал урезонивать героя. Герой отвечал eiuy по-геройски:

— У меня несчастный характер: воспитание ли меня сдела­
ло таким, Бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что
если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчаст­
лив. Разумеется, это им плохое утешение — только дело в том,
^о это так.

Герой риторически распространяет эту тему, подбирая столько оправдательных статей, чтоб их достало для оправда-ЧИя всех настоящих и будущих подобных героев. Это верх Красноречия! Максим Максимыч — не пикнул. Да тут и сам

С. О. БУРАЧОК

«Герой нашего времени». М.Лермонтов

Цицерон, с своими должностями человека и гражданина⁴, ста­нет в тупик.

«Любовь дикарки немногим лучше любви знатной бары­ни, — продолжает герой, — невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут, довольно сладких, я за нее отдам жизнь, только мне с нею скучно... глу­пец я или злодей, не знаю!..

— А я так знаю, — следовало бы отвечать М. Максимы-
чу, — ты и то и другое: и глуп, как дерево, при всей остроте
твоей, и зол, как голодный волк! И если не хотел отдать за нее
мимолетной прихоти, то жизни и подавно не отдашь!» Но автор
не велел ему так отвечать... А герой знай себе мелет героический
вздор на тот же лад несколько страниц и кончил — «скукою».

Штабс-капитан, говорит автор, т. е. сам же герой Печорин, не понял этих тонкостей, покачал головой и улыбнулся лукаво:

— А все, чай, французы ввели моду скучать?

— Нет, англичане.

— А-га, вот что! — отвечал он, — да ведь они всегда были
отъявленные пьяницы.

«Замечание штабс-капитана было извинительно: чтоб воз­держиваться от вина, он, конечно, старался уверить себя, что все в мире несчастия происходят от пьянства*.

— И, конечно, это вздор, по мнению автора.

Таким образом, герой разлюбил Бэлу «на законном основа­нии» своих оправданий. Стал скучать свободнее, бродить на охоте чаще и продолжительнее. Раз он взманил с собой ji штабс-капитана. Вот они едут и видят: Казбич скачет и что-то белое у него через седло. Герой догоняет, стреляет, подстрели­вает лошадь, Казбич падает — на руках у него Бэла, — вонзает ей кинжал в спину, а сам скрывается в кустах. Бэла умирает, перед смертью она хочет быть християнкою, чтоб не разлучать­ся с своим героем и на том свете, потом отдумывает. Штабс-капитан сказал несколько вялых слов в ее обращение, герой — ни слова! Бэла умерла, комендант плачет от глубины души, ге­рой — хохочет!

Итого: воровство, грабеж, пьянство, похищение и обольще­ние девушки, два убийства, презрение ко всему святому, одере­венелость, парадоксы, софизмы, зверство духовное и теле­сное. — Все это элементы первого акта похождений героя. В самом деле — должно ужасть как читаться! Так легко, утеши­тельно! И все так мило — совершенно во вкусе образованного общества, особливо нежного пола! И так натурально — живая натура!

Этим я не то хочу сказать, будто грешные, грязные и пороч­ные вещицы человеческие надо вовсе исключить из числа материалов и колеров изящной словесности и убаюкивать чи­тателя одними добродетельными, светлыми, высокими, чисты­ми, которые-де так редки в падшем человечестве, — нет, я хочу только, чтоб все колера картины человеческого сердца были с подлинным верны с темной и с светлой стороны; чтоб читателей не водили в кабинет идеальных чудовищ, нарочно подобранных; чтобы картина грязной стороны к чему-нибудь служила, а не вредила и чтобы автор не клеветал на целое поколение людей, выдавая чудовище, а не человека представи­телем этого поколения.

Три месяца герой проскучал в крепости по-геройски; его пе­ревели в Грузию в полк — и слух пропал. Через пять лет Мак­сим Максимыч приезжает в Коби. Узнает, что герой его тут же, у коменданта. Рад старик без памяти — ждет не дождется ми­лого друга! «Вот, — думает себе, — он обрадуется мне!» У героя и лакей — герой современных лакеев. Ш<табс-Жапитан просит его доложить барину о нем. Герой-лакей, не только не удостои-вает ответом, даже взглядом. Все-таки доложил. Вот Макси­мыч сидит возле избы на лавке и ждет героя. Зовут чай пить, зовут ужинать, зовут спать — Максимыч сидит и ждет, герой нейдет. Наконец явился вожделенный. Старик хотел броситься иа геройскую шею, тот довольно холодно протянул ему руку.

— Как я рад, М<аксим> М<аксимыч>, ну, каково вы пожи­
ваете?

— А... ты?., а вы?.. — пробормотал со слезами на глазах
старик... — Сколько лет... сколько дней... да куда это?

— Еду в Персию — и дальше...

— Неужто сейчас? Да подождите, дражайший! Неужто рас­
станемся? Столько времени не видались...

— Мне пора, Максим Максимыч, — отвечал герой и —
уехал.

Максим Максимыч с горя сошел со сцены и во всей книге больше не показывался. А только записки героя Печорина, за­бытые им еще в крепости и которые на радостях при встрече не удалось отдать, — вручил он г. Лермонтову. Вот эти-то самые записки, или журнал Печорина, и напечатаны и теперь разби­раются. Натурально-то оно натурально, да жаль, что не все на­туральное — изящно, не все достойно печати и красивого окла­да острыми софизмами и меткими эпиграммами. О многом, и очень о многом пренатуральном, не худо иногда помолчать. Впрочем, свобода — пароль романтизма! — так тут уж нечего соваться с старинными изношенными теориями.

С. О. БУРАЧОК

«Герой нашего времени». М.Лермонтов

Второе похождение героя случилось в Тамани. Городишко мерзкий, никто не пускал героя на квартиру. — Варвары! неве­жи! не пускать к себе героя наших времен! То ли дело образо­ванный и просвещенный класс! Не только все будуары ему на­стежь: живи и спи сколько хочешь, — но и сами спят с ним сладко и пресладко! Едва нашлась в Тамани честная семья на краю города, на берегу моря: глухая старуха, слепой сын и хо­рошенькая дочка, — то были контрабандисты, герои, достой­ные героя наших времен. В первую же ночь герой подметил, что старуха — не глуха, слепой — не слеп, и дочка — лихая девка. Он как-то стал присматриваться на красотку, намекнул ей, что он заметил их промысел. Девушка-героиня и в лице не изменилась, прикинулась влюбленною, обняла, поцеловала ге­роя, назначила ночью свидание на берегу — герой заткнул пис­толет за пояс и пошел. Девушка ждала его, посадила в лодку, оттолкнулась — лодка поплыла; героиня обняла героя нежно-сладко: пистолет — бух в воду. Герой смекнул дело. Девка — на героя, так и тащит его в воду. Герой борется, лодка накре­нилась. Девка — его, он — девку: кончилось тем, что, как и следует, герой победил героиню: сбросил ее в воду, та скрылась в волнах. Герой кое-как добился к берегу — идет и видит: в стороне ундина его выжимает косу. Подъезжает лодка с кон­трабандистом. Слепой принес в лодку какой-то узел. Ундина вскочила и уехала; слепого бросили. Слепой плачет. Герой вхо­дит в хату. Казак его спит, шкатулки и вещей геройских нет. Он еще пуще прогневался на человечество.

— Что сталось с старухой и с бедным слепым? — «Не знаю, — отвечает герой, — да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих!» Тем и закончилось это изящное по­хождение, а с ним и первая часть.

Вторая часть содержит в себе похождения героя на Кавказ­ских Минеральных Водах. Удивительное создание! все роман­тические элементы тут наперечет. — Но лучше прослушаем по порядку.

Герой приехал на воды — a propos *, он богатый человек — нанял в диком месте дикую квартиру, оделся в дикие чувства, зажил дикарем. Записывает свои впечатления в журнал, жур­нал вы читаете. Начинается описанием местности общими мес­тами, — мимо. Вот он описывает жителей приезжих и тузем­ных, мужеских и женских:

* кстати (фр.). — Сост.

«Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее (к волокитам); у них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой — образованный ум».

Герой, хоть герой, а на сердце и на ум таки претендует — к чему бы уж и трогать эти пошлые вещи. Любопытно бы знать, чем пылает геройское сердце, высушенное в клочок кожи? И чем образован их ум — пустая мельница одних эпиграмм на все и про все; ум, которому черное кажется белым, а белое — черным? Как бы то ни было, но нет сомнения, что герой имеет О себе очень порядочное мнение.

< «Эти дамы (туземки) очень милы, и долго милы. Всякий год ИХ обожатели сменяются новыми...» Ну, довольно этого. Вот герой подходит к колодцу, видит и записывает. о- «Под виноградными аллеями мелькала порою пестрая шляпка любительницы уединения вдвоем; потому что всегда возле такой шляпки я замечал военную фуражку или безобраз­ную круглую шляпу». Вот ему встречается юнкер Грушниц­кий, знакомец по кавказским походам. Грушницкий — тоже вроде героя, и потому-то генерал-герой⁵ описывает его в самых Злых эпиграммах. Вот встречается им княгиня и дочь ее Мери. — Грушницкий, в солдатской шинели, влюбляется в княжну, княжна в него, принимая его не юнкером, а страдаль­цем, разжалованным за дуэль, за грубости, вообще — за герой­ские похождения. Тут столько поэзии — и княжна решительно влюбляется. Они любезничают.

Герой их подслушивает, подсматривает и находит за нужное отбить княжну и влюбить в себя. Приступ начинается геройс­кий — грубостями и непристойностями. Это обращает на него внимание и — что очень естественно — привлекает тайную бла­госклонность княжны. Княжна решительно влюбляется, схо­дит с ума — княжна тоже из героинь. Маменька княгиня — тоже из героинь:

««Она любит соблазнительные анекдоты и сама говорит ино­гда неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь ее невинна как голубь — я хотел ей от­вечать, чтоб она была спокойна, что я никому этого не скажу».

Является еще герой Вернер — медик при минеральных во-Дах: следует описание хирургического героя, на ту же стать:

«У него злой язык, под вывескою его эпиграммы не один Добряк прослыл пошлым дураком... Мы друг друга скоро поня­ли и сделались приятелями, потому что я не способен к друж-

С. О. БУРАЧОК

«Герой нашего времени». М.Лермонтов

бе». Приятели начинают говорить и за версту угадывают мыс­ли друг друга — все это ужас как естественно, а главное, свиде­тельствует о проницательности их умов.

— Я убежден, — говорит герой-медик, — что, рано или по­
здно, в одно прекрасное утро я умру.

— Я богаче вас, — отвечает генерал-герой, — у меня, кроме
этого, есть еще убеждение, именно то, что я в один прегадкий
вечер имел несчастие родиться.

С этой минуты герои отличили в толпе друг друга.

— Заметьте, любезный доктор, — сказал генерал-герой, —
что без дураков было бы на свете очень скучно!.. Посмотрите,
вот нас двое умных людей; мы знаем заранее, что обо всем
можем спорить до бесконечности, и потому не спорим
(стр. 209); мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга,
одно слово для нас целая история, видим зерно каждого наше­
го чувства сквозь тройную оболочку (разумеется, все это
вздор — да в повести очень мило)! Печальное нам смешно,
смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно
равнодушны, кроме самих себя.

Одним словом, видимо, что герой теперь, когда пошло на откровенность, очень хорошего о себе мнения; и резон — иначе стал ли бы он записывать подобные ничтожества и выдавать за вещи удивительно умные.

Но для полноты комплекта недостает еще одной героини — замужней. Вот она является на водах.

— Вера! — вскрикнул герой. — Мы давно не видались.

— Давно, и переменились оба во многом.

— Стало быть, уж ты меня не любишь?

— Я замужем! — отвечала она.

— Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина
также существовала, но между тем...»

Одним словом, вы понимаете героиню. Муж ее почтенный, добрый старичок. «Я не позволил себе над ним ни одной на­смешки, — говорит автор-герой, — она его уважает, как отца, и будет обманывать, как мужа... гроза застала нас в гроте и удержала лишние полчаса».

Вот теперь драма сформирована. Вера, живущая в одном доме с княжной, хочет играть роль доброй жены. Герой влюбляется в княжну, княжна в него. Вера сохнет от ревности, юнкер Груш-ницкий, произведенный в прапорщики, вместе с серою шине­лью утратил всю свою прелесть и любовь княжны — она отдела­ла его наотрез. Тот замышляет дуэлью постращать героя, советуется с подобными себе героями, генерал-герой подслуши-

вает. Между тем собралась кавалькада гуляющих, все герои поскакали, княжна с генерал-героем едут рядом; случилось пе­реезжать через быструю речку, у княжны закружилась голова, герой обнял ее стан по-геройски, мимоходом поцеловал ее — княжна ни гугу. Потом княжна, как героиня, призналась ему в любви, самоотверженный герой признался ей, что он ее — не любит. Княжна слегла в постель. Между тем Вера из ревности разнежилась, назначила ему, в отсутствие мужа, свидание у себя ночью. Грушницкий как-то проведал и стерег героя, кото­рый ночью после свидания стал спускаться из окна на двух связанных шалях; и когда он был против окна княжны, сопер­ник с товарищем хотели поймать его, он сшиб их с ног — один из них выстрелил. Жители будто бы сочли это за нападение черкесов. История разгласилась. Грушницкий въявь говорил, что герой был ночью у княжны. Герой вступился и вызвал на дуэль: стреляться на краю отдаленной скалы в шести шагах, чтоб убитый свалился в бездну и отвлек подозрение. Герой убил Грушницкого, тот свалился. «Finita la comedia!» * — ска-фал герой своему секунданту, герою-доктору.

История разгласилась. Дело ясно, хотя улик не было. Стари­чок, муж Веры, смекнул в чем дело, посадил жену в карету и поскакал. Герой захотел еще раз поцеловать ее и поскакал на измученном коне, загнал его насмерть, пешком идти не мог, герой упал на мокрую траву и, как ребенок, заплакал. Вообще, описание этой неудачи самое патетическое.

«Вся моя твердость, — пишет герой-автор, — все мое хлад­нокровие — исчезли как дым; душа обессилела, рассудок за­молк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся».

Удивительное дело, как эти герои трактуют себя высоко! Де­лая физическое и моральное душегубство — они считают себя твердыми и хладнокровными. Душа у них тверда — когда она валяется в грязи неистовств романтических. Рассудок у них здраво говорит — когда они мелют дичь хорошим слогом; и они Думают себе, что в это время не за что от них отворачиваться с презрением! Поди же, сговори ты с ними.

Между тем начальство, как видится, неспособное понимать все тонкости и прелести современного героизма, за похождения героя назначило его в крепость к Максиму Максимовичу, где Уже и видели его. Герой собрался, пришел к княгине простить­ся; она говорит:

* Комедия окончена! {итал.). — Сост.

С. О. БУРАЧОК

«Герой нашего времени». М.Лермонтов

— Дочь моя умирает от любви к вам, что вас удерживает —
женитесь.

Герой просит позволения говорить с самой княжной. Княж­на приходит.

— Я вас дурачил, княжна; я не люблю вас и не женюсь на
вас, — сказал герой, почтительно поклонился, ушел — тем и
кончилось.

Нечего греха таить, Печорину хотелось выставить свой геро­изм в самых колоссальных размерах — и он, как говорится, пересолил. Все герои и героини без исключения, как ни подде­лываются под тон и манеры высшего круга, так и выглядыва­ют из-под своих маскарадных кафтанов казарменными героя­ми и героинями — ни одного порядочного, сносного человека: решительно все несносны, потому что поддельны, утрированы.

Последняя повесть — «Фаталист» — из записок того же ге­роя Печорина. Он где-то в батальоне. К майору собрались офи­церы и заговорили о предопределении; герой тут, видимо, хо­тел блеснуть философским удальством. Поручик Вулич, серб, встает и говорит: «Вы мелете вздор!» — ив самой вещи они мололи вздор, опять-таки хорошим слогом, на манер геройской философии. Вулич снял со стены один из множества пистоле­тов, спрашивает у хозяина — заряжен ли? — «Не знаю». — Тем лучше. Он приставляет себе пистолет ко лбу и говорит: «Держу пари, что я не застрелюсь». Герой вынимает деньги и держит пари. — Все оцепенели, кроме героя. Вулич насыпал пороху на полку, пистолет ко лбу — бац!., вспышка. Он снова насыпал,, прицелился в фуражку, и пуля пробила ее — все ахнули.

— Видите ли, — говорит Вулич, — вот что значит предопре­
деление.

— Ты сегодня умрешь, я это вижу по глазам твоим, — ска­
зал ему герой. Вулич пошел домой; навстречу ему пьяный ка­
зак с обнаженною шашкой, который в неистовстве гнался за
свиньей, разрубил ее; Вулич спрашивает пьяного: «Кого ты,
братец, ищешь? — «Тебя!» — сказал казак и разрубил его
шашкой от плеча до сердца. Тот, разумеется, умер, а герой,
обещавшись: «Продолжение впредь», — пускается в нрав­
ственную философию, говорит что-то о суеверии предков и
прибавляет:

*А мы — (ради истины имейте мя, купно со многими, отре-ченна) — мы, жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбеж-

ном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому что знаем его невозможность * и равнодушно переходим от со­мнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заб­луждения к другому**, не имея, как они, надежды, ни даже того неопределенного, хотя и сильного, наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою ***. И много других подобных дум проходило в уме моем (NB: и легло на бумагу в моем журнале); я их не удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли; и к чему это ведет?» ****

Такова сплошь вся книга; ни одна строчка не успокоит ва­шего сердца. Все это практически почерпнуто в современных образцах легкого чтения. Верно сказано: «В злохудожну душу не внидет премудрость»⁶. Истина есть дар и милость Божия: она дается только достойному, кроткому и смиренному. Чело­век ожесточенный, самонадеянный, думая говорить истину, говорит ложь. Везде, где Печорин философствует, он удиви­тельно верен с этой стороны характеру ожесточенных. Таков он и в отрывке, сейчас приведенном.

Нельзя лучше придумать эпитафии на могилы всех «героев нашего времени»! Софизм на софизме, ложь на лжи, нелепость на нелепости, — как сами они. Между тем здесь мотив всего романа: именно эта тема развита в ней в лицах и в словах. Пси­хологические несообразности на каждом шагу перенизаны мышлением неистовой словесности⁷. Короче, эта книга — иде­ал легкого чтения. Она должна иметь огромный успех! Все дей­ствующие лица, кроме Максима Максимовича с его отливом ridicule'fl ***** — на подбор удивительные герои; и, при опти­ческом разнообразии, все отлиты в одну форму — самого авто­ра Печорина, генерал-героя, и замаскированы — кто в мундир, кто в юбку, кто в шинель, а присмотритесь: все на одно лицо, и все — казарменные прапорщики, не перебесившиеся. Добрый пучок розог — и все рукой бы сняло! Ну да, впрочем, это все вымышленное самим Печориным для «вящего эффекта»: в на­туре этакие бесчувственные, бессовестные люди невозможны.

* Софизм. ** Софизм и ложь. *** Софизм и вздор. **** Софизм и вздор высшего порядка. ***** смешного (фр.). — Сост.

С. О. БУРАЧОК

«Герой нашего времени». М. Лермонтов

Ванька Каин⁸, и тот, бывало, зарежет человека и мучится сове­стью, а у этих господ и госпож совести будто вовсе не бывало. Много есть эгоистов, негодяев, которые перед людьми кажут­ся, будто для них ничего нет святого, — но в душе, в своем журнале они совсем другое чувствуют и пишут. А тут герой точно доска: к доске прибита мыслительная машинка; машин­ка вертится по ветру, а внутри ничего не отдается — ни разум, ни чувство, ни совесть. Это психологически невозможно.

Не стану повторять того, что сказано о легком чтении вооб­ще⁹,— теорическая его нелепость еще виднее на практике. Коль скоро литература должна быть служба Богу в лице челове­чества ¹⁰, то, спрашиваю, какую услугу принесет человечеству портрет такого героя? — Разве ту, что после него число героев гораздо порасплодится, а уж никак не убавится, потому что книга читается, герой — мил, умен, остер, в самых неистов­ствах своих он кажется только жертвою судьбы. Все свои по­ступки, т. е. проступки, он с такою наивностью выбеливает, по-видимому черня. Я не хлопочу уже о том, что в этом легком чтении нет ни религиозности, ни народности — до них ли тут. Но тут нет и философии, т. е. здравого смысла, — все подбор софизмов. Возьмите общие места здравого смысла, выверните их наизнанку — и получите самые новые, самые острые софиз­мы, которые в жару чтения ударят вас своею спиртуозностью и покажутся за что-то.

Многое на свете умно, да не разумно: снаружи — ангел све­та, а внутри — черт. И черт умен, да не разумен, и оттого-то он — ложь¹¹. Наши силы душевные: ум, чувственность и поже*-лание — очень непрочны без поддержки сил духовных: разума, чувства и воли. Ум одинаково логически и математически спо­собен мыслить ложь и истину, смотря по тому основанию, ис­ходной точке, какие даст ему разум. И когда разум помрачен, ум мелет вздор. Эстетическое чувство, элемент чувственнос­ти — самое своекорыстное чувство: оно во всем ищет только себя, своих наслаждений; оно одинаково услаждается и карти­ной зла, и картиной добра. Но при свете духовного чувства эс­тетическому вкусу несносны картины зла, уродства, неистов­ства. Пожелание равно стремится и к добру, и к злу, было бы только желательно; но под управлением обузданной воли духа, оно избирает только доброе и уклоняется от зла: и в случае на­рушения этого порядка — душа страдает.

Итак, в ком силы духовные заглушены, тому герой наших времен покажется прелестью, несмотря, что он — эстетическая и психологическая нелепость. В ком силы духовные хоть мало-

мальски живы, для тех эта книга — отвратительно несносна. Как не жаль хорошее дарование посвящать таким гадким неле­постям из одной только уверенности, что они будут иметь ус­пех! Дело давно известное, чем всего скорее угодишь слабым людям! — Но дело ли художника пользоваться этою слабостью людей, тогда как художник и призван именно врачевать эту слабость, а не развивать ее? Вот где истинные трудности, ис­тинное искусство! Все этому противное просто фокус-покусни-чество, достойное всего презрения благонамеренной критики. И признаюсь, ни за что бы я не упомянул о герое, если бы он не понадобился как образец легкого чтения для наглядного пояс­нения нелепости романтических теорий легкой словесности.

Тот класс людей, для которых убийственна, невыносима компания с самим собой, которые ищут многолюдства, гово­рят, слушают, что бы то ни было, только бы говорить и слу­шать других, а не самих себя, не внутренние укоры чувства и совести, — для таких, когда нужда прикует их дома, герой на­шего времени — находка: не выходя из дому, они чувствуют себя в кругу знакомцев, заглушают чувство своего одиноче­ства — и пресчастливы, и книга — чудо! Все таковые, разуме­ется, не согласятся со мной — да я и не гонюсь за этим. Слава Богу, и без них не клином свет сошелся для добрых благора­зумных людей; хотя ни одна душа такая не встретилась наше­му герою — но^вая несообразность с натурой.

Еще раз спрашиваю: нужно ли, чтобы повесть, вызвавшись рисовать нам человека с натуры, рисовала игру и борьбу его духовной стороны с душевною? — В герое этого нет: вы видите только душевную его сторону, и то с одной внешней оболочки, да и ту не верную, не зрелую, но хорошо одетую; да и та во всем успевает, везде торжествует; все высокое, милое, благо­родное, усладительное — ниц перед ней; это душевное молоде­чество, т. е. современный мнимый героизм, так и топчет все духовное. Злые люди могут затоптать добрых — это в порядке вещей, но злые чувства никогда не одолевают чувств духов­ных. Пока человек живет, они каждую минуту пробиваются и воплями своими не дают ему покоя, особливо в минуты одино­чества. А чтоб вы меня еще яснее поняли и убедились, что я не придираюсь, то я хочу показать, как удачно соблюдены усло­вия истинного романа в «Мещанине» ¹². Вкус наш много зави­сит от образа мыслей о вещах. <...>

3 Зак. 3178

шГерой нашего времени». Сочинение М.Лермонтова

Ф. В. БУЛГАРИН