В. М. МАРКОВИЧ Лермонтов и его интерпретаторы 4 страница

Охарактеризованные выше «неоклассицистские» механиз­мы действовали в лермонтоведении на протяжении всей совет­ской эпохи. И вместе с тем на всем ее протяжении сказывалось стремление исследовательской мысли к независимости от их власти. Иными словами — к адекватности объекту. Выделить

В. М. МАРКОВИЧ

Лермонтов и его интерпретаторы

основные пути, которые вели к осуществлению этого стремле­ния, не так уж трудно, потому что на каждом из них использо­вались какие-то очевидные возможности.

Одну из таких возможностей открывало «фактографиче­ское» изучение материала. Конечно, общие направления фак­тических разысканий нередко были заданы общественной и идеологической конъюнктурой. В то же время самоцельность академической фактографии, традиционно уклонявшейся от анализа и интерпретаций художественных текстов, создавала обширную зону внеидеологических исследований. Этой особен­ностью отчасти объяснялась авторитетность фактографии в академической среде (были, конечно, и другие причины), а также ее популярность в широкой читательской аудитории. Последняя тоже испытывала почти самоцельный интерес к биографии Лермонтова, почти не интересуясь при этом ана­лизом его идей и стилистики. И. Л. Андроников довел попу­лярность фактографии до уровня всенародной, перенеся сам процесс фактических разысканий — с его перипетиями, за­труднениями, внезапными удачами — в сочинения, где раньше излагались только результаты исследования. Фактография приобрела остроту детективного сюжета, что дополнительно укрепило ее способность быть самоцельной.

Другим путем, уводящим от идеологизации и навыков пуб­лицистической критики, было углубление в сугубо «специаль­ные» аналитические задачи. Не случайно со временем (в 1960-е и 1970-е годы особенно) более интенсивно стали разрабаты­ваться проблемы, связанные с изучением лермонтовского сти­хосложения. Изучение метрики, ритмики, строфики, рифмов­ки, мелодики, фоники лермонтовского стиха, статистические исследования, описание и классификация моделей, фиксиру­емых на разных уровнях стиховых структур, — все это обес­печивало высокую степень объективности и соответственно относительную независимость от давления официальных идео­логических норм. Такая независимость была одной из причин, определявших привлекательность стиховедческих штудий и накопление в этой области значительных научных достиже­ний.

Труднее давались поиски путей к объективности в других областях изучения лермонтовской поэтики. Давление норма­тивных схем сказывалось здесь гораздо сильнее. И разумеется, степень неподвластности этому давлению в первую очередь за­висела от того, насколько последовательно ориентировался тот или иной исследователь на принцип имманентного объяснения

изучаемого. В этом плане показательно различие между двумя «классическими» по своей авторитетности и мастерству испол­нения работами о «Мцыри».

В работе Ю. В. Манна (1976) выдержаны принципы собст­венно поэтологического исследования. Выбрана собственно по-этологическая опорная категория («романтический конф­ликт»), обретающая значимость лишь как результат анализа художественной структуры. Рассматривается структура, мак­симально абстрактная и специфичная именно для искусства. Все сопоставления осуществляются на уровне этой абстрактной структуры: сравниваются различные ее варианты. В итоге выходы за пределы изучения этой структуры практически ис­ключены. Так выстраивается концепция, в идеологическом плане совершенно нейтральная, как бы застрахованная от вторжений публицистичности «алгебраической» строгостью мысли и слога.

Работа Д. Е. Максимова (1964), в общем, также ориентиро­вана на внутритекстовый анализ. Расширение диапазона тоже достигается в основном сопоставлениями в пределах искусства. Даже философские, социальные и нравственные проблемы ин­тересуют исследователя преимущественно постольку, посколь­ку они вплетены в ткань художественных текстов. Максимов делает лишь несколько малозаметных уступок детерминист­ской установке и более конкретным схемам господствующей методологии — он прямо выводит тип лермонтовского героя и творческий метод автора «Мцыри» из общественного бытия 1830-х годов, где на первый план выдвигались развитие лич­ности, ее конфликт с «враждебной действительностью» и ее духовная драма. Есть и другие утверждения, прямо связываю­щие характеристику героя поэмы и окружающие его символи­ческие мотивы с кругом последекабрьских общественных идей. Защитный рубеж имманентных объяснений тем самым частич­но размывается. И этого оказывается достаточно для того, что­бы сквозь академическое изящество авторского анализа про­ступили очертания тенденций, доминирующих в советском литературоведении. Говоря конкретнее, сказывается влияние «реализмоцентризма», которое приводит к тому, что исследо­ватель перестает видеть канонические черты романтического Героя, сохранившиеся в образной характеристике Мцыри, и, Наоборот, начинает видеть в поэме о Мцыри последнее звено жанровой эволюции, которая, по логике и хронологии разви­тия романтической поэмы, в действительности завершилась ♦Демоном». Именно влияние «реализмоцентризма» породило

В. М. МАРКОВИЧ

Лермонтов и его интерпретаторы

эту инверсию: если исходить из того, что Лермонтов двигался от романтизма к реализму, то завершать эволюцию лермонтов­ской поэмы должна была бы поэма «Мцыри», где романтизм почти вплотную приблизился к реализму, а не «Демон» — по­эма, от реализма безнадежно далекая.

Впрочем, небольшие уступки господствующей концепции в данном случае были понятны и естественны. Исследователь, затрагивавший вопросы лермонтовского мировоззрения (а Максимов ими активно занимался), сталкивался с трудностя­ми гораздо большими, чем его коллега, оставлявший такие вопросы за скобками. В этих более сложных ситуациях пути к объективности порою прокладывались и по-другому. Иногда они напоминали те пути, которыми приближалась к подлинно­сти своего объекта эмигрантская литературная критика. При­чины сходства в этих случаях были, по-видимому, достаточно глубоки. Критики, принадлежавшие к «первой волне» эмигра­ции, давления советских идеологических и методологических установок, как правило, испытать не успели (или почти не ус­пели). Но они испытали и продолжали испытывать давление нормативности, действующей на уровне общенациональной ментальности (по отношению к ней советская нормативность была, вероятно, чем-то «дочерним»). Потребность это давление преодолеть как раз и порождала те новые тенденции, о кото­рых шла речь выше. И между прочим порождала, как помним, тяготение к многостороннему, внутренне подвижному анализу, исключающему итоговое осуждение или оправдание Лермонто­ва. Аналогичная тенденция прослеживается и в советском ли­тературоведении тех же десятилетий.

Например, в работе Л. Я. Гинзбург «Лирика Лермонтова» (1941, см. также «О лирике», 1974) адекватность исследования своему предмету была обеспечена именно внутренней динамич­ностью всех аналитических характеристик. Начиналось с того, что в позднем творчестве Лермонтова обнаруживались совме­щение разных стадий литературной эволюции и явная невоз­можность свести их к какому-нибудь «общему знаменателю». Затем речь шла о новой лирической форме, основанной на диа­лектике противопоставляемых друг другу начал — личного и общественного. Та же диалектика усматривалась далее на уровне философско-психологических основ мировоззрения по­эта. Отсюда следовал переход к анализу поэтического языка поздней лермонтовской лирики, которая рассматривалась как поле стилеобразующего взаимодействия разнообразных эле­ментов. И выяснялось, что взаимодействие это столь же непре-

рывно и изменчиво, как и диалектика мировоззренческих идей. Естественным завершением работы становилась попытка создать представление о некоторых лермонтовских образах, содержание которых не поддавалось описанию в формах харак­теристики извне: предмет исследования был поставлен в поло­жение, наиболее благоприятное для самораскрытия¹¹.

Внутренний динамизм анализа и интерпретаций порой ока­зывался силой, способной преобразить даже близкие к публи­цистике формы лермонтоведения. Проявление этой тенденции читатель найдет в статье И. И. Виноградова «Философский ро­ман Лермонтова» (1964). На первый взгляд это характерное для «шестидесятнического» «Нового мира» возвращение к тра­дициям русской критики XIX века. Отправной точкой исследо­вания становится откровенно публицистическая герценовская характеристика лермонтовской эпохи. Публицистичность ее дополнительно усиливается аллюзиями, ассоциативно связы­вающими николаевское «безвременье» и уже начинавшуюся в 1964 году эпоху «застоя». Публицистическая тональность из­ложения сохраняется и в дальнейшем. В статье есть даже ди­дактическое заключение (его роль выполняет авторское рас­суждение о значении нравственного опыта Печорина). Но дело в том, что публицистические рассуждения исследователя, об­разующие характеристику жизненной позиции лермонтовско­го героя, открывают в ней не менее сложную диалектику (в данном случае диалектику заслуги и вины), чем собственно ли­тературоведческие анализы того же времени. Поэтому так же трудно представить себе итог читательских впечатлений, кото­рый сводился бы к осуждению или оправданию Печорина. Если же принять во внимание еще и то, что публицистическая форма изложения порой благоприятствует здесь психологиче­скому самоотождествлению читателя с героем, возможность однозначной и дистанцированной оценки предмета исследова­ния практически сводится к нулю.

Еще один тип «поисков адекватности» нашел свое вопло­щение в статьях С. В. Ломинадзе («Тайный холод», 1977) и И. Б. Роднянской («Демон ускользающий», 1981). Уже сами заглавия статей указывали на их тяготение к эссеистике, и со­держание их действительно соответствовало законам эссеисти-ческого жанра. Освоение изучаемых текстов оказывалось одно-

¹¹ Сходная тенденция дает о себе знать и в статье И. А. Гурвича «За­гадочен ли Печорин?», включенной в состав публикуемой антоло-

В. М. МАРКОВИЧ

Лермонтов и его интерпретаторы

временно многоплановым и целостным, поскольку соединяло утонченность стилистического микроанализа с живой непо­средственностью понимания — в том смысле слова «понима­ние», который придавала ему герменевтика Дильтея и его по­следователей. Ломинадзе и Роднянская явно исходили из того, что поэтическое произведение, созданное при участии всех ду­шевных сил автора, требует аналогичной формы его постиже­ния. Последняя предполагает, следовательно, не одни только логические операции, но и то, что принято называть вчувство-ванием и вживанием. Трудность совмещения столь различных форм познания (ведь оно означает и наличие объективирующей аналитической дистанции, и одновременно ее исчезновение), такая трудность преодолевалась благодаря подвижности самой основы возникающего единства и своеобразной «незавершенно­сти» участвующих в нем видов знания. Происходило погруже­ние в тайну лермонтовского художественного мира, которая до известного предела поддавалась исследованию, но в конечном счете все же оставалась тайной, о чем напоминало читателю ощущение неисчерпаемого смыслового «остатка» (ощущение, конечно, тоже создавалось усилиями автора эссеистической статьи).

Влияние эссеистического метода, первоначально связанного с изучением поэзии Лермонтова, косвенно сказалось и на ра­ботах академического типа, посвященных исследованию лер­монтовской прозы. Ощущение неразгадываемой тайны лер­монтовского искусства проникло, например, в образцовое академическое исследование В. Э. Вацуро («Последняя повеств Лермонтова», 1979), по природе своей подобных ощущений как будто не предполагавшее. Впрочем, здесь это экзотическое для такого дискурса ощущение отчасти оправдано спецификой объекта— речь идет о повести «Штосе», сюжет которой не вполне понятен уже потому, что он остался незавершенным.

* * *

Тенденции, наиболее ясно обозначившиеся в советском лер-монтоведении 1960-х и 1970-х годов (разумеется, речь идет о его либеральном фланге), просматриваются иногда и в литера­туроведении эмигрантском, тех же самых и последующих деся­тилетий. В работе И. 3. Сермана («Судьба поэтического "я" в творчестве Лермонтова», 1992) виден уже знакомый нам инте­рес к особому типу аналитической характеристики, уводящему от подчинения схематизму и нормативности. Своеобразие дан-

ного конкретного варианта — в уклонении от нечто утвержда­ющих описаний и определений. Именно так строит исследова­тель «апофатическую» характеристику лермонтовской прозы: это фиксация различий, отделяющих прозаическую поэтику Лермонтова от всего, чем она не является. Так обозначена ее оригинальность (не антитеза стихам, но и не «проза как по­эзия»), при том, что читателю статьи дана возможность устано­вить непосредственные и самостоятельные отношения с объек­том исследования.

Любопытно, что насыщенный разнообразными утверждени­ями, энергичный анализ Е. Г. Эткинда («Поэтическая личность Лермонтова: "Диалектика души" в лирике», 1992) также уст­ремлен к достижению сходного результата. Исследователь ана­лизирует сложные формы сосуществования противоположнос­тей, перемещаясь с одного структурного уровня на другой. Всякий раз обнажается клубок смысловых диссонансов, по­рождающих несогласуемые мысли, эмоциональные реакции и нравственные оценки. И всякий раз ясно, что эти противоре­чия невозможно «снять» каким-то «всеразрешающим» или хотя бы «успокоительным» итогом.

«Прорывной» вариант преодоления нормативных схем нахо­дим в работе В. Гольштейна о «Песне про купца Калашникова» (1999). Основа этого варианта — полемическое отношение ко всем существующим взглядам на предмет исследования. А в основании полемической позиции — подход, который отлича­ют здравый смысл, логичность и едва ли не природная предрас­положенность к свободе от «ухищрений» и стереотипов. Труд­но сказать, что составляет в данном конкретном случае основу такого подхода — философия или сама психология исследова­теля. Ясно лишь, что занимаемая им позиция по-своему про­дуктивна. В рамках исследования, посвященного лермонтов­ской концепции героизма, такой подход приводит к новой во многом интерпретации «Песни».

Сходству «освободительных» тенденций, давших о себе знать по обе стороны отечественных рубежей, ныне удивляться не приходится. Их объяснение теперь уже не требует экскурсов в глубины национального сознания. Исследователи, о которых только что шла речь, принадлежат к «третьей волне» эмигра­ции, то есть к числу людей, сформировавшихся внутри совет­ской культуры и уже в дальнейшем с нею разошедшихся. Опыт работы под давлением официальной идеологии или методоло­гии, равно как и проблема преодоления этого давления, имели для эмигрантов «третьей волны» почти ту же актуальность,

В. М. МАРКОВИЧ

что и для либерально настроенной советской интеллигенции. Сегодня и те и другие составляют единое поколение лермон-товедов, работающее в рамках ситуации, когда время кри­тических и публицистических (вообще идеологических по преимуществу) интерпретаций Лермонтова уже явно прошло. Конечно, это не исключает возможности появления новых интерпретаций такого рода; речь идет об их «моральной уста­релости». Похоже на то, что «морально» (да и, пожалуй, пси­хологически) устаревают различные формы пафосного чита­тельского отношения к творчеству автора «Демона» и «Героя нашего времени». Кажется, что истекает и время эклектиче­ского совмещения публицистических и объективно-исследова­тельских позиций, совмещения, закрепленного длительной практикой, узаконенного нормативными идеологиями и мето­дологиями и, наконец, глубоко укорененного в национальной ментальности (точнее, в традиционном ее варианте). Заметнее становятся приметы нового этапа — времени, когда столкнове­ние позиций «за» и «против» Лермонтова может все-таки усту­пить место задачам непредвзятого объяснения и понимания его творчества, поиском адекватных ему исследовательских мето­дик, языков описания, форм восприятия и рефлексии. Во вся­ком случае, некоторые отмеченные выше тенденции позволяют выразить осторожную надежду на это.

I